Всю ночь до рассвета передавала мне старая ведунья (не ведьма, внученька, а ведунья) свои знания, запомнила я многое, да не все, конечно, но кое-кому смогла помочь. И высшее мое образование мне нисколько в этом не мешало. А вот врачи часто не верили и удивлялись внезапному и просто чудесному выздоровлению. У твоего отца тыльные стороны кистей и руки до локтей были в бородавках – некрасиво как-то, он смущался своего безобразия (бородавки в моем сознании выросли тут же в шишки Димона, выступавшие из-под кожи рук и спины). И мази твой отец самые дорогие втирал, и прижигать к специалисту-дерматологу ходил – одна бородавка исчезнет, вторая появится, а я взяла суровую нитку, как старая знахарка тогда в Хакасии меня научила, повязала над каждой бородавкой узелок… – И что? – спросила я, вспомнив, что никогда не видела у отца ни одной бородавки. – Ни одной не осталось. – Здорово! А что ты еще знаешь и умеешь? – Умею кровь останавливать, ты это видела, и не раз, пульс менять, давление без всяких лекарств приводить в норму… В общем, кое-что помню. И от смертельной болезни знаю рецепт. Помогла одному хорошему человеку. Женщина с мужем, отсидевшие в лагерях по десять лет по 58-й статье, это были невинные жертвы, политзаключенные, вышли на свободу, он уже был тяжелобольной, мы с ней когда-то работали вместе, а у них после лагерей ни дома, ни имущества, ни денег – все конфисковали и разграбили, они решили уехать в село, я их пустила к себе на два дня, чтобы они в городе собрали нужные документы и немного пришли в себя, а ведь были еще и те, кто руки им не подавал, шарахался от них точно от прокаженных, хотя Сталин уже умер. Вечером она и сказала, что у мужа рак, врачи дают ему три месяца жизни. Вот и научила я ее, как вылечить его тем средством, которое от старой знахарки узнала, опасное средство, яд, передозируешь – смерть, недоберешь – не наступит выздоровление, она все запомнила, и они уехали с мужем в деревню. Через полтора года вернулись в город, он прошел обследование – рака у него не оказалось, он полностью выздоровел. Бабушка назвала мне чудодейственное лекарство, которое помогло бывшему политзаключенному выжить. И сразу, как Димон сообщил свой диагноз, я оставила ему устное сообщение, рассказав об этом средстве и предупредив, что, если он его найдет, нужно, чтобы весь процесс лечения был под строгим контролем, желательно врачебным, особенно необходимо следить за работой почек. Димон не ответил. Почему? Или черная тень страха смерти – ненависть закрыла от него путь к помощи? Или он не поверил и предпочел ВИП-лечение от Инны Борисовны? Или его любовница удаляла все мои сообщения? Но с разводом Димон все тянул. Пока был в силах. Родившемуся ребенку было семь месяцев, когда по городскому телефону мне позвонили из районного суда города Н. и сообщили, что он на развод подал. Димон уже не вставал. * * * Перед разводом я много думала о Димоне, иногда вспоминая что-то совсем пустячное, такую вот пушинку ольховую… В пору наших с Димоном катаний иногда я просила его остановить машину перед тем домом, с которым у меня что-то было связано; порой я делилась всплывшим облаком воспоминания с Димоном, порой нет, никогда он ничего из меня сам не выматывал, и не потому, что отличался тактичностью и деликатностью, к сожалению, таких черт в нем не было вовсе, а из-за эгоцентрического интереса, нарциссически замкнутого исключительно на самом себе. Впрочем, может быть, о себе я думаю слишком хорошо и моя вечная погруженность в себя воспринималась Димоном тоже как нарциссическое безразличие к нему, ждущему ярких проявлений чувств и утрированно подчеркнутой заботы? В один из вечеров я легко уговорила его свернуть в расположенный всего в двадцати километрах от города дачный поселок, где в доме с мезонином мы дважды снимали дачу: первый раз – когда мне было три года, второй – через семь лет. Было начало ноября, дороги слегка подморозило, но выпавший неделю назад снег тогда же и растаял, а новый не спешил ему на смену. Кончалась вторая половина дня, как говорится, предзимнее солнце уже клонилось к закату, но было еще светло и очень тихо; поселок, почти полностью покинутый дачниками, почему-то грусти совсем не навевал, как навевают обычно опустевшие дачи, и казался умиротворенным, словно отдыхал. Дом с бледно-синим мезонином сохранился, и я нашла его быстро: мы только свернули на третью улицу поселка, и я сразу узнала своего старого знакомца. Помню прямую и крутую лестницу, ведущую на второй этаж, она была деревянной и скрипучей, а ее коричневые, местами изъеденные жучками перила – такими шаткими, что за них опасно было держаться, но хозяйка, круглолицая и ко всему равнодушная, кроме телевизора, не спешила уговаривать своего щуплого молчаливого мужа, мелькавшего порой во дворе, их подремонтировать. Но ни хозяин, ни его жена не были злы: когда в первый наш приезд ко двору прибился черный щенок-дворняга с перебитой лапой, он постелил ему какое-то тряпье под лестницей, а хозяйка поставила миски для воды и еды, и мы с мамой по вечерам спускались по этой скрипучей крутой лестнице, чтобы налить Жучке в одну из мисок молока, а в другую положить остатки курицы или котлетку. Щенок медленно выздоравливал, одновременно превращаясь в юную, но уже взрослую дворнягу. Откуда взялось его имя, я не помню. Может быть, моя мама, любившая и знавшая наизусть и многие пушкинские стихи, и отрывки из его поэм и сказок, назвала так собаку? Но кличка прижилась. И когда Димон притормозил у старого дома, в котором, судя по дымку из трубы баньки, кто-то жил и сейчас, я вспомнила все это и ощутила теплую мягкую ладонь мамы, сжимавшей мою трехлетнюю ручку, опасаясь, как бы я случайно не упала, облокотившись о шаткие перила. Вечер, тихий оранжеватый свет над скрипучей лестницей, а под ней желтоватый и тусклый, мы спускаемся, чтобы покормить Жучку, и я чувствую себя такой счастливой: маленькая черная собачка мила мне, мама у меня добрая, и она со мной, летний вечер уютен, и его чудные запахи – легкого дымка, листвы, придорожной полыни, цветов, недальнего хвойного леса – проникают в дом… В то первое лето мы жили в доме с мезонином без бабушки: она работала, а мама готовилась к восстановлению в консерватории – и отдыхала. Отец тоже работал, но приезжал часто; когда его машина подруливала к дому, хозяйка на несколько минут отпадала от телевизора: отец привозил деньги и продукты из города, ею заказанные. Наше второе лето здесь было уже не таким: хозяева воспринимали нашу семью, оставшуюся без отца, совсем равнодушно, может быть, даже с легким оттенком пренебрежения, и я, худенькая очкастая девочка, чувствовала их ухудшившееся отношение к нашей семье обостренно – не оно ли, запав мне в душу как горькое детское впечатление, и останавливало меня, не давая первой подать на развод с Димоном? Бабушка, мужественно взвалившая на себя роль отца, справиться с этой ролью была не в силах: начитанная, артистически одаренная, она обладала полным техническим кретинизмом в быту – не понимала, как прилепляются шторы к карнизам, впадала в панику от капающего крана, а чтобы ввернуть в патрон лампочку, вызывала электрика, щедро ему, по-барски, платила и звала Жулебиным, хотя фамилия его была то ли Петров, то ли Сидоров. Понимая свои слабости, бабушка прятала их за авторитарным стилем руководства семьей и постоянно напоминала, что мы с мамой такие неприспособленные к жизни, что без бабушки, случись что с ней, обязательно погибнем. Так потом и Димон твердил нам с Аришкой. На самом деле и она, и он просто обязательно должны были чувствовать себя нужными, и я глубоко убеждена: если теща или свекровь разваливает семью своей дочери или сына, чаще всего они делают это исключительно ради себя. Некоторых страшит одиночество, другим нужна власть над своим взрослым ребенком, третьи – как бабушка и Димон – продлевают себе жизнь убеждением: ныне они витально необходимы. И теперь на одной чаше весов Димона лежал смертельный диагноз, на второй – грудной ребенок, и Димон рассчитал, что чаша с младенцем, пусть и зачатым вовсе не от него, а от того парня, увиденного им на пляже Хургады рядом с показывающей упражнения гимнасткой, перетянет. * * * Первым догадался, что новая, еще не официальная жена Димона – девушка-гимнастка с пляжа Хургады, Юрий: он просто набрал имя-фамилию женщины, которая фигурировала в Димоновом заявлении о разводе, в поисковике Интернета. Димон просил развода, утверждая, что они с такой-то уже живут как муж и жена, потому-то у них родилась дочь. А дня через три после информации из суда мне позвонила какая-то незнакомая женщина, по голосу немолодая, и быстро сказала, что Дмитрий Андреевич просит не тянуть с согласием на развод, поскольку на него давят, и если я не дам ему сразу развод, то ускорю его конец. Я не хотела ускорять его конец. И развод дала сразу… Дочь Димона от первого брака, ставшая владелицей предприятия, уже выбросила нас с Аришкой, и, когда я позвонила в бухгалтерию, главный бухгалтер сообщила: ей приказано больше денег на мою банковскую карту не посылать. – Мы Дмитрия Андреевича не видели с ноября, – добавила она. – Знаем, что он болен, руководит его дочь, но она в Москве, видим ее по скайпу, а тут приходила какая-то женщина с его запиской и вынула все деньги из оборота… Сказала, что она его жена, но вы же его жена! – Он подал на развод, и я дала согласие. – Предприятие делить будете? Ведь оно основано в браке? – Не знаю, – сказала я. А Юрий нашел в Интернете фирму – некий танцевальный клуб, в котором числилась и Алла Кирилловна Беднак (так звали Димонову невесту), двадцати семи лет, преподававшая там аэробику. На сайте клуба было размещено еще прошлогоднее объявление: клуб искал квартиру в Москве или Подмосковье, чтобы расширить горизонты своего нового проекта, которым должны были заниматься преподавательница аэробики Алла Беднак и некий Влад Киселев, танцор. Наличествовали и фотографии. – Теперь мне понятно, почему она сообщила ему о своей беременности, узнав, что Димон для Аришки купил квартиру, – сказала я грустно. – Димон стал жертвой проекта. Может быть, и Анатолий ни при чем? – Думаю, что очень даже при чем, – покачал головой Юрий. – Он ее навел на Димона. Но пока не было еще одной квартиры, они раздумывали, брать Димона за жабры или не брать, но эта новая московская квартира решила все – Димон тут же стал отцом! – А Влад Киселев? – спросила Юлька, отвлекшись на минуту от приготовления пирогов. (Кулинарные способности у нее имелись всегда, а теперь расцвели всеми красками – ее любимой телепередачей стала «Едим дома».) – Влад Киселев отцом еще не рожденного ребенка в тот же миг быть перестал. – Юрий усмехнулся в усы. – Он бросил Аллу Беднак на прорыв. – А дальше что? – спросила я, ощущая тревогу и усиленно пытаясь ее от себя прогонять. Но тревога подступила ко мне и, перейдя границу, которую я не успела защитить, начала медленно вползать в мое тело, неприятно сигналя о ждущих меня бедах убыстрившимся сердцебиением. Моя бабушка сейчас так легко бы привела пульс в норму, подумалось мне, а я… – Дальше? – Юрий нахмурился. – Как только твой Димон заключит с ней брак, он будет им уже не нужен. Как вдова, она получит свою половину вашей семейной собственности. Дальше им нужно сделать так, чтобы ты не получила свою, а получила ее опять же она, Алла Беднак, а вот каким образом, трудно сказать. Но в том, что этот Анатолий имеет к ней прямое отношение, ты вот-вот убедишься: чем-то он себя выдаст. * * * Свадьба Димона с Аллой Беднак вполне была в духе Димона, любителя пошлых сентиментальных телесериалов: бедная девушка-гимнастка с грудным ребенком на руках выходила замуж за богатого, убеленного сединами умирающего, все вокруг – нянечки, медсестры и больные – рыдают; дело происходило в хосписе, клинике для обреченных, куда Димон попал после ВИП-лечения. Димон и сам всегда плакал, когда герой и героиня соединялись в целующихся голубков. Я иногда подтрунивала над ним, что это уже возрастное слабодушие. Ему было за что меня возненавидеть. На свадьбе присутствовала Клавдия. Помните домработницу, уехавшую в Молдавию? Она оказалась в городе Н., потому что там умерла ее тетка, уехавшая из Молдавии года три назад. Клавдия мне и позвонила и рассказала, как прошла свадьба прикованного к постели Димона с Аллой Беднак. – Ваш обречен, – сказала Клавдия. – Пятого марта я к нему зашла, у него, врач сказала, второй месяц память отказывает, сознание путается, все от химии и облучения. А сейчас он уже не говорит, только губами еле шевелит. До апреля не доживет. Сообщил мне о смерти Димона Анатолий. Он позвонил семнадцатого марта. – Андреича похоронили вчера, – сказал он, – кремировали. – Почему не сообщили ни мне, ни его дочери?! – вскрикнула я. – Он не хотел. Не велел. А вы, Андреич говорил, – Анатолий сделал паузу, голос у него был простонародный, с каким-то северным выговором, – иск в суд будете подавать, чтобы супружескую долю свою получить, так вот, вы ничего не получите, Андреич сам иск в суд седьмого марта подал, что вы с ним не жили. – Анатолий усмехнулся. – И вся собственность лично его, Андреича. Кроме той квартиры, в которой вы с дочкой живете: он написал в заявлении, что она была куплена в браке… – На деньги от продажи квартиры моего отца! – …и делится пополам. – Как мог он подать иск за неделю до смерти, когда он уже был в полубессознательном состоянии, на морфине и ни ходить, ни говорить, ни диктовать не мог?! – Через представителя. Так что вы ему никто. Он вас женой до конца считал, знаю, но какая вы жена, если суп ему варила моя Зойка? И вы ничего не докажете. – Голос Анатолия стал жестким. – Инна Борисовна там постаралась, она и представителя Андреичу нашла, Андреич ей квартиру на Алтае завещал за лечение, рядом с Белокурихой. А вы, – Анатолий сделал паузу, и я услышала, как вдалеке прогудел поезд (железная дорога проходила недалеко от Голубиц), – того… лучше совсем ничего не затевайте! Опасайтесь! – Кого я должна опасаться?! – спросила я и сразу поняла кого – конечно, его. – Вообще опасайтесь. Будьте поосторожней. А квартиркой-то столичной поделитесь… – Димон умер, – сказала я Аришке, почему-то назвав его по имени. – Нет! Он жив! Ее глаза смотрели куда-то в пространство. Точно там стоял Димон – и она его видела. И в ту же ночь мне приснился Анатолий, будто стоит он около нашего деревенского дома, справа от него Алла Беднак и рядом с ней в штанах «Адидас» и спортивной майке мускулистый, молодой, коротко стриженный мужчина, почти парень, лет двадцати девяти, и я знаю во сне, что это Влад Киселев, и Анатолий говорит им: «Если она только получит, я ее убью. А с девчонкой потом разберемся». И от соседнего дома отделяется фигура – это криминального вида коротышка лет пятидесяти, и я опять знаю, что именно он должен выполнить то, что пообещал Анатолий. «Да я сам ее пристрелю, – отвечает Владик Киселев. – Пусть только попробует». Через месяц мне прислали из города Н. повестку в суд и копию иска Аллы Кирилловны Беднак, получившей по завещанию, составленному Димоном за месяц до смерти, всю нашу семейную собственность, но на всякий случай требовавшей включения моей супружеской доли в наследственную массу в интересах годовалой Алисы… которая вырастет и станет такой же наглой и хитрой Аллой, прихватит чужого шестидесятилетнего мужа, разорит чужую семью. Представительницей Аллы Беднак была тертая адвокатша Варвара Налимова, уже несколько лет обогащавшаяся путем защиты интересов полукриминальных бизнесменов, ловко опускавших своих конкурентов и отжимавших у них бизнес. Опустить и отжать – четкая формула нашего времени! Варвара – Варавва… Неужели все до сих пор в мире так, печально думалось мне, Варавве дарят свободу, а Иисуса обрекают на распятие? Старшей дочери он завещал предприятие. Инне Борисовне кроме квартиры – алтайский участок. Если бы жива была Галка, все было бы иначе! Она видела эту хищницу насквозь. Все остальное – Алле Кирилловне Беднак, требовавшей кроме полученного долю в той квартире, в которой сейчас лежала моя бедная больная дочь. * * * Однажды маленькая Аришка сильно заболела; у Димона были неприятности на производстве, он нервничал и, смотря вечером телевизор, прижимал девочку к себе; постепенно с его лица сошла краснота – признак повышенного давления, но пунцовым стало лицо Аришки, у нее поднялась температура выше тридцати девяти и держалась ровно неделю – пока на работе Димон улаживал конфликт. У них всегда была сильная эмоциональная связь, и сейчас Аришка как бы умирала вслед за ним. Парапсихологи называют это некротической привязкой, психологи – индуцированной болезнью, а моя Юлька уверена, что, когда срок жизни Димона вышел и, говоря языком пятнадцатилетней Аришки, его теломеры уже потеряли свои окончания, Димон встал на путь черного колдуна, и если я пытаюсь возражать, она упирается и, вытирая свои крохотные изящные ручки о красивый цветной передник, достает тайно от Юрия одну сигарету, спрятанную наверху кухонного шкафа за мягкой игрушкой – смешным и милым медвежонком, закуривает и выдвигает свои доказательства. – Я буду говорить отстраненно, как бы не о тебе: он надеялся жену отправить туда вместо себя. А сначала, зная, что у него уже исчерпан запас отпущенной ему психической энергии, стал подпитываться от жены, а когда она, чувствуя опасность, выставила его за пределы своей психической сферы, стал подпитываться от молодых девах, причем сам же подтвердил это, рассказав в «Живом журнале», что ходил к экстрасенсу, чтобы узнать, какого качества энергия у его очередной любовницы; Аришка однажды – ты помнишь? – когда была лет одиннадцати (уже после того, как у него заболела рука и он получил свой мистический знак), сказала с гордостью: «Мой папа – черный маг!» – она тогда увлеклась готикой вслед за подружкой; когда у вас умерла морская свинка, он решил, что дух бабушки его жены помог и потому произошел «перевод болезни» жены на бедную свинку, а «перевод болезни» – прерогатива только черной магии, значит, он хорошо был об этом осведомлен; а главное, в одном из своих исповедальных очерков он признался, что ему самому нельзя кармически иметь много денег, если он переступит эту черту, то вскоре погибнет, и потому он заключил «дьявольский договор» с женой (это его собственные слова!), что зарабатывать, строить, покупать будет не для себя, а только для нее и дочери, – и порой его удивляло, что с ними еще ничего не случилось… Мы не заметили, что в дверях кухни стоит Юрий. На Юлькин сигаретный дым он интеллигентно не отреагировал. – Помнишь, ты рассказывала, как твой Димон сообщил тебе во сне, что переступил черту и теперь погибнет? – спросил он. – Конечно.