Все эти размышления хоть немного помогали отвлечься. Какая же странная штука, думал я — чего тут волноваться? Больно не будет. Унижать как-то тоже вряд ли сейчас станут. Совесть у меня, в принципе, чиста, прегрешения все мелкие. А захочет отчислить — и так отчислит. По своему видению. Просто устанавливать личный контакт сейчас будет, понятное дело. Но внутри всё равно было маятно. Неприятно было. А что бы посоветовал сейчас ЕП? Ясно что — свернуть всплывающее окно, в котором я кино это снимаю, мусолю. Сосредоточиться на реальности. За окном в реальности моё внимание продолжали приковывать две чёрные машины, нагло требующие, чтобы я продолжал снимать кино про них и про всё, что с ними связано. Из-за столовой вышла кошка Муся, обогнула сугроб и деловито почесала в сторону медчасти. Куда она там всё время бегает? Я прокрутил несколько вариантов, в одном из которых бородатый доктор Валерий Геннадьевич выносил Мусе на крыльцо миску с чем-то непонятным, содержимое в моём фильме было мутным, размытым. Ещё был вариант, в котором за медчастью Мусю ждал здоровенный рыжий котяра и они вместе романтично убегали в лес. Что они там в лесу делали, у меня снять не получалось, фантазии сценаристу или режиссёру не хватало. Мимо окна тяжёлой походкой прошествовал Громозека к себе на склад. Я стал снимать кино и про него, но одёрнул себя. Получалось, я свернул одно всплывающее окно, чтобы развернуть другое. Чтобы потом развернуть третье. Слишком много отвлекающих вещей на улице, решил я и вернул внимание в комнату. Комнатка была унылая, что говорить. Будто лет сорок назад обустроена по офисной моде тех времён и с тех пор в ней только пыль вытирали. Да и то не особенно тщательно. Была бы секретарша какая-нибудь — другое дело. Какая-нибудь в стиле машин Чиркова. Вот это было бы интересно тут сидеть. И я быстренько снял парочку вариантов про то, как выглядит эта секретарша. В одном из них она явно обратила внимание на одного интересного молодого человека. Заинтересовалась и, похоже, всерьёз. Продолжение про развитие отношений я снимать не решился, отвлекал кабинетик этот и маятное ощущение от слова «собеседование». Какая жалость, напоследок подумал я, что представительность своего кабинета в Школе Константина Михайловича так мало волнует. Голосов из-за двери слышно не было. То ли говорили негромко, то ли была хорошая звукоизоляция. Я стал думать про звукоизоляцию. Зачем такая хорошая звукоизоляция была нужна прежнему хозяину кабинета? Что он тут делал? Тут же у меня пошла съёмка фильма на эту тему с версиями. Версии всё были какие-то пакостные, но интересные, никак не получалось захлопнуть это окошко, оно само разворачивалось, будто в него оказался подсажен вирус. Помог Старцев. Он вышел из кабинета с какой-то растерянной улыбкой и невидящим взглядом. — Слав, — сфокусировался он не сразу. — Давай. Говядин встал, застегнул зачем-то молнию на куртке, прошёл к двери, оглянулся на пороге и открыл. — Илюха, ну чё там? — спросил я, после того как дверь за Говядиным закрылась. — Ну так, — ответил Старый. — Про то, про сё. Он почему-то прятал от меня глаза, натыкался на мой взгляд и снова прятал. Я приписал это волнению. Зацепил чем-то этот старый чёрт Илюху. Благодаря Ипполиту я теперь иногда именно так воспринимал Чиркова. Лишил меня Ипполит невинности в этом смысле, и это было необратимо, как и в том смысле, и я смирился в итоге. После того «уравновешивания», как назвал это Мочка, я как-то успокоился в отношении Ипполита. Злость пропала. Но и желания общаться не появилось. В целом — будто была на теле какая-то рана, долго не заживала, словно иммунитет не понимал, что с ней делать, а потом вдруг оказалось, что она незаметно зажила и даже уже не чешется. Только шрам остался и на очень видном для самого обладателя месте. То есть забыть про него возможности никакой нет. Татуху только если на него набить. Я стал снимать кино про вариант татухи, которая прилично бы на мне смотрелась. Да, да. Илья пошёл в расположение курса, а вот все эти мысли насчёт Ипполита, невинности и раны — это всё закрутилось в моей голове. Водителю моему тема показалась интересной, а бортовой комп и рад стараться, подкидывал в топку версии. По поводу татухи я в итоге подумал, что это странный способ спрятать шрам от себя. Ты же наоборот получается делаешь? Тут я завис. Поскольку изначально думал про виртуальный шрам на виртуальном теле. Что за виртуальная татуха? Мой комп во всей этой изощрённости запутался. И водитель выбрал простой вариант — ругательство по адресу сраных психологов. Неприязнь к психологам у меня осталась с интернатовских времён. Особенно к последнему, который прицепился ко мне в специнтернате после одной истории. Требовал от меня, чтобы я закрыл какой-то там младенческий гештальт. А я ничего такого и не открывал! И драку вообще не я затеял! Про мать мою всё меня расспрашивал, как выглядит, какая она, извращенец долбаный. Покрутил я, в общем, кино про этого психолога. Получалась какая-то хрень. Не выходило у меня сворачивать всплывающие окна. Будто бьюсь со змеюкой сказочной, одну башку ей срублю, вместо неё две новых тут как тут. Как на реальности-то сосредоточиться? ЕП, правда, говорил, что самое главное — хотя бы просто понимать, что с тобой происходит. Из кабинета вышел Говядин. Недолго его мурыжили. Вид имел смурной. — Козырев, — сказал и деревянно вышел. Я подумал, что неплохо, видать, Славу Чирков нахлобучил, к Васе всегда по имени все обращались. Что это за собеседование такое, что народ сам не свой оттуда выходит? Остались мы с Суминым. Виталик старательно не глядел в мою сторону. Меня это внезапно разозлило, и я не менее старательно стал пялиться на него, не отводя глаз. Он сидел боком ко мне шагах в трёх. Я на стуле у окна, а он на небольшом диванчике из дрянного кожзаменителя. Так мы посидели, посидели. Ещё посидели. И тут вдруг я понял, что за этот период гляделок не открыл в голове никакого окошка. Конкретно всё это время в реальности, значит, находился? Так получается? Только сейчас открыл, когда стал думать об этом? — Чего? — с вызовом спросил Сумин и отвлёк меня от размышлений. А я уже успел забыть про него. Надо было вспоминать «чего». — Ничего, — сказал я. — Чего ты бычишь-то на меня? — Я?! — изумился Виталик. — Ну а кто? Я тебя обвинил. Наговорил тебе. Оболгал, можно сказать. Да. Ну а чего бычить-то? Сказал бы — иди ты, Кирилл, в задницу с такими обвинениями, козлина! И всё! Ещё бы что-нибудь мог сказать. Да я бы понял! Поговорили бы, и всё. И нормально общались дальше. А тебя всё бычит. Так сильно обиделся, что ли? А? Я всё это говорил, особенно не задумываясь о том, что говорю. Со мной такое частенько бывает. Я даже изначально бывает одно хочу сказать, а начну говорить и в процессе уже у головы лучше работать получается, и договариваю иногда вообще другое. В смысле, не то, что собирался изначально. Серьёзно. Только нужно, чтобы собеседник был. Когда сам с собой вслух беседуешь — не особенно фокус получается. Хотя вот если писать, то срабатывает. Это, кстати, ещё одна причина, по которой я всё это пишу. Извините, снова отвлёкся. Виталик, похоже, несколько опешил от такого количества слов, вдруг произнесённых мной в беседе с ним после полугодового молчания. А я чувствовал облегчение. Давно надо было всё это сказать. Чего жабу эту таскать? Ну да ладно. Молодец, что выложил. Хоть эта история с Суминым считай разрулена. — Я… — неуверенно сказал Виталик и опустил глаза. — Я думал… Блин… Блин. Снова посмотрел на меня. — Ну ты же правду сказал. Я был уверен, что ты злишься на меня. За дело ведь. Я же действительно был там… Но я не бил! Не бил! Вообще ничего не делал! Я не знал тогда. Мне сказали, что разыграем тебя. Ты… — Что я? — мрачно спросил его. — Ты прости меня, Кирилл. — За что? — ядовито поинтересовался я. — Ты же не бил? Получается — не участвовал. — Получается, что участвовал! — твёрдо сказал Сумин. — Ты прав. Всё это детский лепет. Раз был — значит участвовал. — Для тебя нет разницы, — согласился я. — А вот для меня есть. Посмотрел на порозовевшие щёки Виталика. Ну хоть отвлёк его от собеседования этого. — Я тебя прощаю, — сказал ему. — И давно бы простил. Одного не пойму — чего ты раньше?.. Чего молчал? Подошёл бы, поговорили. Разве я бы не понял? Я ж думал — мы друзья. Чего не подошёл-то, а? — Ну я… Понимаешь… — Понимаю… Понимаю. Другана своего закладывать бы пришлось. Крылова… Это да. Пришлось бы. Иначе бы херня получалась… Ну и сдал бы! Зачем дрянь такую прятать? Столько времени таскать её?! Друга потерять боялся? А нормальная эта дружба, если такие завязочки слабые? От правды порваться могут?.. И что? Сейчас лучше, что ли, получилось? Когда само про тебя всё открылось? Но друга своего защитил! Иди ты в жопу, короче! Не хочу тебя извинять! Ходи обосранный! Я разволновался не на шутку. Сказал всё это, встал и пересел на подоконник. — Кир, — позвал сзади Сумин. — Кир, я это, не хочу обосранным ходить… Прости меня… Струсил тогда. Надо было там сразу балаклаву снять и прекратить всё это. А потом… Потом всё тяжелее и тяжелее. И уже непонятно как. Я говорил Сане… Нет. Не буду оправдываться… Что мне сделать, чтоб ты простил? Меня это всё мучило. Подлость же… Кир?.. — Ладно, — сказал я и слез с подоконника. — Сейчас ты нормально сказал. Хорошо… Я тебя прощаю. Всё. Точно. Я понимаю эту хрень. Подошёл к нему и протянул руку. Он уже встал с дивана, когда говорил мне последние слова. Я это тоже оценил. Если б он остался на диванчике сидеть, я бы не понял. Мы пожали друг другу руки. — Но что-то тебе нужно будет сделать, — сказал я ему. — В довесок. Сам понимаешь. Не для меня, а для себя. — А что? — Не знаю. Это твоё дело… Но ЕП говорит, что подсказки всегда бывают. — Ну да. Виталик плюхнулся обратно на диванчик и улыбнулся. — Хорошо как. Вообще… Садись, — похлопал рядом. — Ага. Я повернулся было сесть, но тут открылась дверь и из кабинета вышел Вася Козырев. Он был всё так же непривычно строг лицом. — Кир, — сказал. — Тебя. Глава 22. Собеседование — Привет, Кирилл, — доброжелательно и несколько небрежно поздоровался Константин Михайлович и показал мне на стул напротив письменного стола. — Садись. Сам он стоял у окна. Может, какие-то знаки своим охранникам подавал? — на автомате мелькнула тревожная мысль. Типа, ну всё, ребята, заходите. Наш клиент пожаловал, пакуем. Глупость, конечно, но я даже успел частично представить себе процесс упаковывания и решил, что сопротивляться буду отчаянно. Не хотелось, чтобы меня какие-то непонятные быки вязали, пускай кого-то из курсантов вызывает. Как оно так всё быстро в башке промелькнуть успевает? — в очередной раз подивился я и заморозил тему. Осмотрелся. Кабинет был довольно большой, но стилизация осталась такой же, как в приёмной — казённо-убогой и невыразительной. Видимо, прежний директор санатория, про которого я уже успел нафантазировать всякого, если и был извращенцем, то чрезвычайно унылым. Может, в этом даже и состояло его главное извращение? Одна деталь казалась чужеродной и привнесённой новой эпохой — шикарное кожаное офисное кресло, которое пока пустовало. Константину Михайловичу явно было не наплевать на собственный зад. Состояние задов посетителей его тоже не особенно интересовало — мой стул на контрасте выглядел пыточным орудием. Не было бы с чем сравнивать — внимания б на это не обратил, серьёзно. На письменном столе лежали папки такого вида, будто тоже достались по наследству от прежнего хозяина кабинета. Три папки справа, одна слева и одна посередине. Возле неё лежала позолоченная зачехлённая авторучка, вполне рифмовавшаяся с креслом и своим совершенством грозившая прожечь позорный письменный стол, на котором её вынудили находиться. Все папки выглядели довольно пухлыми, но центральная показалась мне раза в два толще других. Если это было моё личное дело, то подобное обстоятельство, с одной стороны, добавляло самоуважения, а с другой, вызывало тревогу — будто толстенная история болезни. То есть приятно, конечно, что люди о тебе помнят, заботятся, пишут там что-то, но это же история болезни? Там же ничего хорошего про тебя точно не напишут? И чем больше написано, тем хреновее у тебя дела, так ведь? Странной казалась вообще вся эта бумажная архаика — почему не в электронном виде? Гораздо же удобнее. Но немного поразмыслив и вспомнив собственное воровское прошлое, я подумал, что это действительно самый надёжный вариант в плане секретности. Что в сеть попало — уже не совсем твоё. А иногда вдруг совершенно незаметно оказывается, что и вообще теперь не твоё. А всё, что существует в электронном виде — считай, в сети находится. Такие нынче правила. Времени на размышления у меня хватало — Чирков у окна разговаривал с кем-то по телефону. Вернее, не совсем разговаривал. Он позвонил при мне и сказал одно только слово: «Да». Затем присел на подоконник и просто слушал, слегка косясь в мою сторону, что ему там говорили. Даже не угукал, вообще никак не поощрял собеседника. Причём я понимаю — если бы это ему позвонили, и он так ответил и потом просто слушал. Мало ли кто там звонит и чего ему от тебя надо? А тут сам набирал, я видел. Так ничего больше и не сказав собеседнику, если, конечно, его можно было так называть в этом случае, Константин Михайлович отнял телефон от уха, коснулся экрана и спрятал его во внутренний карман пиджака. Прошёл к своему креслу и с заметным удовольствием в него погрузился. Я на контрасте снова почувствовал ущербность своего скорбного седалища. Неужели и ЕП тут сидит перед ним на этом стуле? — подумалось. Да нет вряд ли. Хотя ЕП, наверное, может, не теряя достоинства, сидеть где угодно и на чём угодно. Я приосанился и сел ровнее. Чирков открыл лежавшую посередине папку. Открыл не в начале, а ближе к середине. Из папки торчало несколько разноцветных закладок, он открыл на одной из них. Оглядел страницу, быстро пробежал прищуренными глазами по строчкам. Написано было от руки, это единственное, что у меня получилось разобрать. — Да уж, — сказал Константин Михайлович, не глядя на меня. — Психолог в твоей спецухе какой-то совсем больной, походу. Я сразу ощутил к нему волну симпатии и довольно заулыбался. Не ошибался я, выходит. — Или это он только на тебе так заморочился? — Чирков посмотрел на меня оценивающе. — Надо будет навести справки.