* * * Суд прошел в закрытом режиме, как и все суды по делам об изнасилованиях. Посторонней публики в зале не было. Пресса присутствовала, но журналистам запретили сообщать имена или другие личные данные в статьях или репортажах. Судья отдал им подробные инструкции касательно того, что они могут публиковать и что нет. Отец объяснил мне, что позже я могу отказаться от своей анонимности и сделать публичные заявления, но только в случае обвинительного приговора Дереку. До тех пор он тоже имел право на полную анонимность. Я чувствовала себя защищенной, но морально была готова к чему угодно. Подробности дела по-прежнему могли просочиться в газеты. Так часто случалось. Медиа, жаждущие подробностей и готовые за них платить, – это бушующая стихия, которую невозможно контролировать одними указаниями суда. Когда слушания близились к концу, я наткнулась на статью в интернете, которая «разоблачила» меня по фото папарацци. Нас с отцом сфотографировали, когда мы покинули здание суда через черный выход и собирались сесть в машину. Автор статьи, анонимный журналист, утверждал, что участниками резонансного дела об изнасиловании молодой женщины прямо в доме ее родителей, вероятно, являются Ванесса Энрайт – дочь знаменитого адвоката, Бернарда Энрайта, и Дерек Линч – бывший партнер Энрайта по фирме. Статья была бестактной и саркастичной. Автор не скрывал удовлетворения, копаясь в деталях. «Бумеранг возмездия вернулся и ударил Энрайта прямо в голову. Он столько лет защищал насильников, причем блестяще, но теперь пришло время собирать камни. Пока неизвестно, чем закончится суд, но заранее можно сказать две вещи. Во-первых, у Энрайта хорошо подвешен язык, а во-вторых, женщинам в наше время верят куда охотней, особенно если ты миленькая девушка из хорошей семьи, с огромными глазами, полными слез». Вот так просто. Будто главным в этой истории было не само изнасилование, не криминальная статья и не чья-то личная трагедия. Будто не было улик, видео, суда и фактов, а только неоднозначная история моего отца, над которой стоило поглумиться, и отвратительный толстый намек, что женщины склонны лишний раз лгать и строить из себя жертв. Статью перепечатала пара новостных порталов, специализирующихся на скандальных вбросах, а после все стало достоянием соцсетей. Я прочла о себе многое. Вещи, которые не стоило читать. В них было много враждебности, насмешки и злорадства. Один из комментаторов утверждал, что знал Дерека и тот «отличный парень», кричал, что его наверняка подставили, а я, должно быть, – одна из тех «злющих никчемных бабенок», которые не знают, как отомстить мужику. Другой оказался хорошим знатоком моих статей и, указав на их «феминистический вайб», сказал, что я неспроста замешана в этом деле. Наверняка у меня зуб на всех мужчин, включая «бедного Дерека Линча». Третий заявил, что ходил со мной в одну школу, и помнит, что я всегда была мечтательной тихоней, которая не в состоянии за себя постоять. «Не боец», – заключил он. Я не собиралась реагировать на весь этот мусор, но последнее особенно сильно уязвило меня. «Окей, я не боец! – хотелось крикнуть в ответ. – Не амазонка, не Жанна Д’Арк, не Кэти Тейлор [22]. Но неужели только бойцам полагается уважение и счастье?» Культ силы и успеха, который наше общество довело до абсурда, мешает людям понять, что нет ничего дурного в том, чтобы быть слабым и тихим. Нет ничего порочного в мягкости или доверчивости. Я не обязана быть воином, чтобы иметь право на уважение или спокойную жизнь. Я не должна размахивать кулаками направо и налево, чтобы доказать свое право на существование. Может, стоит лечить совсем другое больное место? Может, стоит создать новый культ – культ неприкосновенности слабых, например? Или культ безусловного осуждения тех, кто угнетает и травмирует? Боже правый, пусть мы научимся быть милосердными к тем, у кого нет сил сражаться. К тем, кто загнан в угол, лишился всех сил, потерял веру в себя. Пусть я никогда не услышу «ты сама виновата», «ты сама позволила вытирать о себя ноги», «ты видела, с кем связываешься», «ты могла уйти от него раньше – что ж не ушла?», «ты должна быть сильной», «ты должна была сделать то, се, пятое и десятое…» Пусть ни одной не посмеют сказать, что это именно ее поступки привели туда, где она в итоге оказалась. Может быть, случится чудо и наступит день, когда жертва перестанет быть ответственной за свои беды и наконец станет ответственным угнетатель. * * * Дерека признали виновным. Дали тринадцать лет колонии. Его не спасли ни связи, ни адвокатский опыт, ни самый дорогой адвокат в столице. Мой отец сделал все возможное и невозможное, чтобы он не отделался легко. Он так яростно взялся за это дело, что позабыл даже о проблемах со здоровьем. Я очень сблизилась с родителями, пока шел суд. Так, как никогда прежде. То, что со мной произошло, перевернуло их взгляд на многие вещи. Отец стал чуть ли не феминистом, перестал защищать всяких подонков в суде и занялся помощью потерпевшим. Мама с головой ушла в благотворительность. Фирма начала предоставлять бесплатные консультации жертвам насилия и передавать часть доходов в фонды помощи. Видеть эти перемены было истинным блаженством. Меня тяготило лишь то, что я должна была заплатить так дорого, чтобы наконец заслужить их доверие и любовь. И еще печалил тот факт, что только насилие, заснятое на пленку, убедило моих родителей, что мой бывший парень – монстр. И меня до сих пор сводит с ума мысль, что я – не единственная, кому пришлось или придется пройти через подобное… Но я стараюсь сохранять веру в лучшее. Вера – это горящая спичка в заледеневших ладонях, и пусть она почти не дает ни тепла, ни света, но уж лучше с ней, чем остаться в кромешной тьме. * * * В кабинете у Софи сладко пахнет ванилью, занавески колышутся на легком ветру. Когда ветер взвивает занавеску достаточно высоко, я вижу испанский ресторанчик на противоположной стороне дороги. Красно-желтые флажки, прикрепленные к фасаду, трепещут на ветру, а вывеска обещает лучший хамон во всем Дублине. Я вдруг вспоминаю все те слова, что шептал мне Митчелл, когда отвоевал меня у родителей и повез домой: про Барселону, про панамку с фламинго и шорты с арбузиками. Каждый раз мне хочется и плакать, и смеяться одновременно. – Закрой глаза, – говорит Софи, помогая мне поудобнее устроиться на диване. – Вообрази место, в котором ты бы хотела оказаться прямо сейчас. Представь его в деталях. Я дам тебе десять минут. Мне даже воображать это место не надо. Оно и так стоит у меня перед глазами: мы с Митчеллом коротаем отпуск в Испании и только что проснулись в номере с видом на фантастическую Саграда Фамилию. На маленьком балкончике стоит столик, а на нем – цветы, чашки и наш завтрак. Нам принесли медовые чуррос и черный кофе. Мы всю ночь занимались любовью и так устали, что теперь еле шевелимся. Пытаемся проснуться, попивая кофе. Несколько крошек упало Митчеллу на грудь и пресс, и я наклоняюсь и подбираю их губами. Утреннее солнце купает нас в своих лучах, я хочу обнять весь мир, хочу кричать на всю Барселону, что я влюблена. «Собирайся, – говорю я Митчеллу. – Мне нужно успеть показать всей Барселоне своего шикарного парня!» Он смеется и отвечает: «Подожди, для пущей красы я должен надеть свои шорты с арбузиками!» Не выдерживаю, открываю глаза раньше положенного срока. Воображаемая картинка так хороша, что хочется напиться. – Расскажешь? – просит Софи, и я рассказываю. Она постукивает пальцем по подбородку и спрашивает: – А теперь скажи, что мешает тебе воплотить эту мечту в жизнь? Дай мне пять причин, почему это невозможно, а потом мы проверим, реальны ли эти причины. – Первая. Я просто ненавижу отели. – Ты ненавидишь воспоминания, в которых был некий отель. Но не все отели! – Вторая. Я не могу заниматься любовью. – Пока что. Но нет ни одной причины полагать, что это навсегда. – Третья. Я не встречаюсь с Митчеллом. – О, вовсе не обязательно встречаться с кем-то, чтобы провести уикенд в Барселоне. Я невольно хохочу, закатывая глаза. – Софи, ты просто прелесть. – Это взаимно, – кивает она. – Что там дальше? – У меня все тело в шрамах. – Люди без ног занимаются любовью. Люди без рук занимаются любовью. Ветераны войны, между прочим, тоже. Твои шрамы – это часть твоей личной истории. Напоминание о том, что ты выжила. Это символ продолжения жизни, а не окончания. Это трещины, залитые золотом. – Кинцуги, – говорю я, наслаждаясь тем, что именно Митчелл когда-то рассказал мне об этом искусстве. – Именно. Многие думают, что кинцуги – это просто изысканный способ починки разбитой посуды. Но на самом деле это еще и философия принятия недостатков и изъянов. В нашем обществе царит культ совершенства: совершенных тел и совершенных изобретений. А все, что не совершенно, вызывает гнев и стыд. Мы маскируем шрамы, растяжки, стыдимся трещин и следов ремонта, прячем повреждения, избавляемся от всего, что сломано или перестало быть идеальным. А кинцуги напоминает нам, что смысл не в совершенстве, а в исцелении. Что даже если ты разрушена, разбита, травмирована – ты по-прежнему можешь жить, быть прекрасной, нужной и счастливой. Софи просит меня назвать пятую причину, и я говорю, что боюсь провала. Не переживу еще один. – Мы с тобой здесь, чтобы он не случился, – заключает Софи. – Все остальное – детали. Послушай, Ванесса, твое желание исполнится. Я не могу сказать наверняка, когда, в каком месте и с кем – это тоже детали, но ты точно окажешься в этом моменте – в моменте абсолютного счастья, баланса и удовлетворенности. Софи – профессионал с огромным опытом в лечении посттравматического синдрома, работает с жертвами насилия всю свою жизнь, и я подозревала, что ее услуги стоят немало. Но Митчелл, который нашел ее и все устроил, сказал, что это благотворительная программа и Софи консультирует меня бесплатно. Я же была так наивна, счастлива и воодушевлена терапией, что поверила этому. Только осенью, закончив курс, я узнала, что Софи консультировала меня вовсе не по благотворительной программе. Ей заплатили по полной стоимости. Митчелл отдал все свои сбережения, чтобы оплатить этот курс. Чувствовал ответственность за меня и пытался помочь хотя бы так, раз уж не смог никак иначе. И еще я узнала, что он успешно сдал экзамены в медицинский, но в итоге так и не был туда зачислен, потому что не внес оплату за обучение. * * * У мистера О’Коннелла участливое, приятное лицо, но холодные, пристальные глаза. Он не из тех, кого легко разжалобить или впечатлить. Он – ректор Королевского Хирургического колледжа, куда Митчелл поступал летом. Я только что выложила ему всю правду о том, почему Митчелл не смог внести оплату за первый семестр, и теперь готова умолять его принять Митчелла обратно. Семестр уже начался, но мне удалось добиться аудиенции с ректором только сейчас, в октябре, до того он был занят. – Мисс Энрайт, – отвечает тот, ласково улыбаясь и разглядывая мою визитку. – Я впечатлен вашим рассказом и я правда хотел бы помочь, но дело в том, что его место уже занято. Ничего нельзя поделать. Не забирать же место у другого человека? А квота на их количество ограничена жесткими правилами. Все, что я могу сделать, – это пожелать удачи мистеру Макферсону на экзаменах в следующем году. Он блестяще сдал их в первый раз, а значит, сдаст и во второй. Не отчаивайтесь. И я желаю вам скорейшего прогресса с лечением вашего посттравматического синдрома. Если бы ректор просто выставил меня за дверь без объяснений, то я бы со скандалом кинулась в бой, требуя вернуть Митчеллу его место. Но, к сожалению, он страшно вежлив. И только что доходчиво объяснил мне, почему места не будет. И сражаться в этой ситуации или умолять или падать на колени, совершенно бессмысленно. – Спасибо большое, мистер О’Коннелл, – отвечаю я, чувствуя, как жар разочарования заливает лицо и комок подкатывает к горлу. – Спасибо, что хотя бы выслушали меня. Я действительно ценю это. Я прощаюсь, и только на пороге меня настигает мысль, что я могу предложить ему что-то взамен. Написать о нем большую хвалебную статью или предложить ему любую юридическую помощь в фирме отца. Но я вовремя включаю мозги. Один потерянный год не стоит того, чтобы предлагать взятку. Да еще и бросать тень на имя Митчелла подобными предложениями – просто верх безрассудства. – До свидания, мистер О’Коннелл, – говорю я напоследок, затягивая шарф и вынимая из кармана перчатки. – Простите, если отвлекла вас от важных дел. Я должна была попытаться, потому что Митчелл так часто спасал мне жизнь, что я сбилась со счета. Он будет восхитительным врачом в один прекрасный день, я уверена в этом, а также в том, что университет только выиграет, приняв такого студента. Правда. Вот, пожалуй, теперь я сказала все, мистер О’Коннелл. На выходе из университета я останавливаюсь, перевожу дыхание и смотрю на небо – синтетически голубое, будто выкроенное из полиэстра. Шум и суета города будоражат, люди спешат по своим делам, кутаясь в плащи и сжимая в руках кофейные стаканчики. Разочарование лежит на сердце и бессилие валится горой на плечи. На парковке у машины меня уже дожидается моя команда поддержки. Я говорю им, что миссия провалена. Эми сует мне кофе в руки, Магда готова обматерить всех О’Коннелов, Девлин приказывает не раскисать. Им только не хватает чирлидерских помпонов и плаката с надписью «Ванесса, вперед!». – Ничего, зато ты боролась, – говорят они, разглядывая мое кислое лицо. – Без результата. – В карму все равно зачтется, – вещает Девлин. – Небо все записывает в свой голубой блокнотик. * * * Шесть месяцев и четыре дня.