Я рассказал, как прибился к тем красноармейцам из разных частей, как до того лишился всех документов из-за того дерганого старлея, как меня бросили те двое хозяйственных мужичков и я снова шагал лесами-перелесками в одиночку. – Гладко придумал! – захохотал Шушарин. – По фамилиям никого не запомнил, только в лицо. А и знал бы фамилии, где этих людей искать? Поднатаскали тебя немцы брехать убедительно… Бреши дальше, чего уж! Я рассказал, как вышел в деревню, где стоял брошенный бронеавтомобиль, как встретил местную учительницу Оксану. – Значит, тебя и в Глембовичи заносило? – В какие еще Глембовичи? – Деревня так называется, – сообщил Шушарин. – Судя по твоему описанию, это точно Глембовичи. Я до войны в этих местах долго служил, тот район знаю, бывал и в Жулянах, и в Глембовичах… – Названия деревни, так уж сложилось, мне никто не сказал, – ответил я чистую правду. – Может, вы и учительницу знаете, если там бывали? Не так уж много в тех местах учителей… – Не твое собачье дело, кого я знаю, а кого нет! Значит, учителка, молодая, симпатичная и одинокая… Если ты вообще в Глембовичах был. Врать можешь как угодно, знаешь ведь, что не пошлем мы для проверки людей через линию фронта. Мелкая ты персона, мы таких по дюжине в день стреляем… Молодая учителка, говоришь? Разложил ее, поди, поганец, со всем усердием? И утром на прощаньице палку кинул? По роже видно, что кинул, сытым котом смотришь… – Товарищ старший… – Гусь свинье не товарищ! – рыкнул Шушарин. – Я тебе, падла такая, гражданин старший лейтенант! – Гражданин старший лейтенант, вы уж чего-то одного придерживайтесь, если речь зашла о Глембовичах… – Это как? – спросил он нормальным голосом. – Выберите что-то одно из двух, – сказал я. – Если меня в Глембовичах не было, я не мог иметь дела с тамошней учительницей. А если и был, если меж нами и в самом деле что-то случилось, это никакое не преступление ни по гражданским законам, ни по военным… Он не был обескуражен – но в глазах определенно мелькнуло что-то умное, не вязавшееся с неандертальским обликом… – Ладно, ври дальше! Дальше и в самом деле начиналось сплошное вранье – но я успел его хорошо продумать, а он не мог ничего проверить и не способен был уличить меня во лжи… Оксана выстирала мою военную форму, очень уж она испачкалась за последние дни, а чтобы я не сидел голым, завернувшись в рядно, принесла от соседа сапоги и ту самую одежду, в которой я объявился перед пограничниками. А назавтра, на рассвете, в деревне появились немецкие мотоциклисты. Не было времени переодеваться, вот я и рванул в лес в чем был. Вскоре вышел к большаку и двинулся на восток с несколькими военнослужащими, точно так же искавшими сборный пункт. Этих трех красноармейцев я описал подробно – что не составило никакого труда, когда речь шла о начисто вымышленных людях, главное было – накрепко запомнить их «внешность», чтобы потом не было разночтений в показаниях. Через какое-то время налетели «мессеры» – неожиданно на полной скорости вынырнули из-за леса и помчались над шоссе. Сбросили несколько бомб, одна из них легла близко, и меня здорово шибануло взрывной волной, сбило с ног, швырнуло оземь. Долго провалялся без сознания, еле встал. Вот тут, я прекрасно понимаю, показания мои теряют всякую связность, но что поделать, если так и было? Голова туманилась, перед глазами все плыло, окружающее виделось как во сне, и время от времени наступали приступы полного беспамятства. Вроде бы меня какое-то время везла на телеге деревенская баба. Вроде бы на пути попадалась пара деревень, где мне удалось разжиться скудным харчем. Но большую часть пути я брел в одиночестве, толком не представляя, куда иду, с грехом пополам ориентируясь по солнцу остатками здравого рассудка. Одну ночь провел в стогу сена, вторую – в лесу под деревом. А потом вышел к дороге, представления не имея, где я, увидел пограничников, собрал последние силы и с превеликой радостью объявился… Невозможно было определить, как он относится к моему рассказу. Чуть поразмыслив, он рявкнул: – Вот и нашлась отправная точка! Ты, паразит, из Глембовичей вовсе не убегал! Там тебя немцы и приловили в хозяйкиной постельке, когда ты дрых, наблудивши! И склонили к измене. А чтобы как-то замаскировать эти два дня, что ты провел у немцев, выдумали баечку про бомбу и контузию, от которой у тебя, понимаешь, мозги перепутались. Ничего не скажешь, умно. О чем ни спроси, ответ будет один: в мозгах туманилось, ничего не помню. Немцы тоже не дураки, работать умеют… Давай чистосердечное, тогда, смотришь, и к стенке не встанешь, дальними лагерями отделаешься! – И опять надо выбрать одно из двух, – сказал я. – Сами только что сказали, что немцы работать умеют. Что ж они оказались такими дураками, что отправили агента вроде меня – без единого документа, в странноватой одежде, не знающего точно, где находится? Снова одно с другим не вяжется… – Что, хорошо знаешь методы работы немецкой разведки? Откуда? – Я же говорил: служил в разведке погранвойск. Приходилось противодействовать немецкой агентуре. Так что некоторое представление о методах работы немецкой разведки имею. – И спросил безо всякой подковырки: – А вы? – Не твое собачье дело, о чем я имею представление, а о чем не имею. Об одном я имею представление точно: как с гадами вроде тебя обращаться… Он вылез из-за стола (и стало окончательно ясно, что наган на столе лежит для декорации, – у него на поясе обнаружилась кобура не от нагана, а от ТТ, и пистолет там имелся), поместился за моей спиной и рявкнул: – Сидеть смирно, не оборачиваться! И несколько показавшихся нескончаемыми минут торчал за моей спиной, грозно сопя и пару раз тряхнув спинку расшатанного стула. Учитывая его зверообразность и манеру разговора, следовало ожидать, что мне вот-вот крепенько прилетит кулачищем по загривку. Учитывая возникшие у меня подозрения и кое-какие беглые наблюдения за личностью Шушарина – вряд ли… Обошлось, и пальцем не тронул. Дал мне почитать мои показания (надо отдать ему должное, записано верно, без малейших попыток извратить что-то в угодном ему направлении, пришить шпионаж и измену), дал расписаться. Вручил небольшую стопку бумаги, авторучку, приличный огрызок чернильного карандаша и велел написать в камере все, что рассказал ему. На том и распрощались без малейших сожалений с моей стороны. Разумеется, я все старательно написал. Бумаги осталось еще три листочка, а вот чернила в паршивенькой авторучке кончились – и пришлось писать карандашом (Шушарин оказался предусмотрителен). Постучал в дверь, отдал эпистоляр часовому. Часа два меня не тревожили, а потом выдернули, как оказалось, на очередной допрос. Там я очень быстро убедился, что мои предположения оказались верными и со мной работают по той же самой методике, какую у нас в комендатуре пользовали Паша Кондратенко и Нина Бакрадзе, только еще жестче… Второй следователь, капитан Галицкий, оказался полной противоположностью Шушарину. Постарше, лет сорока, с тонким интеллигентным лицом и тремя наградами на гимнастерке: орден «Знак почета» (им в системе НКВД до войны награждали часто) и медали «За боевое отличие» и «XX лет РККА» (ее давали не только отслужившим двадцать календарных лет, но и тем, кто служил меньше, но каким-то образом отличился). И ничего огнестрельного на столе. Говорил он ровным тоном, называл меня исключительно на «вы», ни разу не повысил голоса, не употребил не только ни одного матерного слова, но и ни одного вульгарного. Когда я (чисто проверки ради) назвал его товарищем капитаном, он так же ровно и бесстрастно сказал, что в моем положении мне следует называть его «гражданином». А главное, кроме той пачки «Норда», из которой брал папиросы (курильщиком он, сразу видно, был заядлым), положил передо мной вторую, непочатую, придвинул спички и сказал, что курить я могу сколько угодно. Чем я без ненужного жеманства воспользовался. Однако игра на контрастах и есть игра на контрастах. Интеллигентный, вежливый Галицкий вцепился в меня как клещ, почище Шушарина. Мою унылую одиссею исследовал прямо-таки под микроскопом. Спрашивал о таких мелких подробностях, которых Шушарин и не коснулся (вряд ли по недостатку квалификации, просто у Галицкого опыт оперативной работы явно был гораздо больше). Вопросов практически не задавал – ни когда речь шла о маршруте Минск – Глембовичи, ни о последующем. Я не смог определить, как он относится к истории о двух днях якобы «туманившегося сознания» – да и вообще к моим показаниям. Но душу на плетень мотал качественно… Завершилось все как с Шушариным – дал прочитать показания (опять-таки записанные безо всякой отсебятины), дал подписать, выдал бумагу, авторучку и карандаш, так что пришлось сочинять в камере второй эпистоляр идентичного содержания. Так оно и тянулось четыре дня, как в сказке про белого бычка, – с утра меня водили к Шушарину, тот снова стучал кулачищем по столу, снова матом-перематом обвинял в работе на немцев, грязно комментировал мое общение с Оксаной, а в завершение приказывал написать в камере то же самое. Затем наступала очередь Галицкого, и все повторялось, как заигранная пластинка. Ну хоть покурить можно было вдоволь – правда, Галицкий не простер свое благорасположение до того, чтобы давать мне с собой папиросы в камеру… Эта монотонная процедура за четыре дня надоела мне хуже горькой редьки – но куда денешься? Несомненно, они все это время обменивались моими показаниями и эпистолярами, искали противоречия и несоответствия – но, судя по дальнейшим допросам, таковых не нашли – все же легенду о событиях после моего ухода из Глембовичей я продумал тщательно, и поймать меня оказалось не на чем. К исходу четвертого дня мне стало казаться, что Шушарину с Галицким самим эта волынка надоела (что Галицкий скрывал гораздо лучше Шушарина – он, я так думаю, все это время оставался самим собой, а вот Шушарина, такое впечатление, стала тяготить роль матерщинника-неандертальца). На пятый день все переменилось. С утра меня повели не в кабинеты Шушарина или Галицкого, а в какой-то другой, гораздо меньше. Конвоир велел сесть на стул, развернутый к глухой стене с канцелярским шкафом, и сидеть смирно. Так я и просидел пару-тройку минут. Не было сомнений, что меня показывали кому-то, кто меня знал. Я, конечно, не стал шарить взглядом по стене в поисках хорошо замаскированного глазка – сидел со скучающим видом, не елозя глазами. Но было страшно любопытно: кто там, за стеной? Кто-то из сослуживцев, сумевший все-таки пробраться к нашим? Или кто-то из минского штаба пограничного округа? Больше некому и быть… Я ждал очной ставки с кем-то, кто меня знает, но ее не последовало. Из той комнатушки меня отвели в кабинет Галицкого, и начался долгий допрос под хорошие папиросы капитана – но уже совершенно другого порядка… Больше не заходило и речи о моих странствиях после двадцать второго, вообще о чем-то, кроме службы в комендатуре. Галицкий задал массу вопросов – причем не о званиях начальства и сослуживцев, не об их фамилиях, прозвищах и внешности. О самых что ни на есть мелочах – и я всякий раз отвечал быстро, не раздумывая, я же все прекрасно помнил… С какой стороны стояла караульная будка у въезда в военный городок? Справа или слева? Слева. В какую сторону смотрел товарищ Сталин на портрете на арке над воротами, вправо или влево? Ни в какую – товарищ Сталин был изображен в профиль. Справа или слева при въезде помещался у ворот стенд боевой славы? Его вообще не было у ворот, он помещался гораздо дальше, перед штабом. С какими наградами был изображен на портрете в нашем клубе товарищ Берия? Без наград, во френче со знаками различия генерального комиссара государственной безопасности. Сколько собак было в нашем питомнике и какой породы? Около тридцати, в основном эльзасские овчарки, но было четыре среднеазиата, прекрасно себя показавших на пограничной службе. Как звали моего коня? Абрек, конечно (и я добавил еще несколько кличек других лошадей). На каком примерно расстоянии от столовой помещалась кухня? Она помещалась в пристройке к столовой. Кто заведовал столовой и в каком воинском звании? Серафима Петровна Левко, без звания – вольнонаемная, как весь персонал столовой и кухни. Сколько примерно человек вмещал наш кинозал? У нас не было отдельного кинозала, кино показывали прямо в клубе, опустив с потолка перед сценой свернутый в трубку экран. Согласен ли я, что самая красивая связистка – воентехник Лида Завьялова? Никакой Лиды Завьяловой при мне не было – ни на узле связи, ни вообще в комендатуре. И еще куча подобных вопросов – от имени библиотекарши до прозвища приезжавшего к нам подковывать лошадей кузнеца. На любой я отвечал без малейшей запинки и заминки. Как и предполагал, пришлось писать в камере эпистоляр по врученному Галицким отпечатанному на машинке вопроснику на четыре странички. А перед этим Галицкий раздобрился настолько, что дал мне с собой в камеру едва початую пачку неизменного «Норда» и спички. И, как писалось в каком-то старинном романе, душа его возликовала. Не стоило радоваться и обнадеживаться раньше времени, но изменившийся характер допросов, исчезновение Шушарина и пачка папирос позволяли питать радужные надежды… И они оправдались! Допрос закончился в первом часу дня – и до отбоя меня не побеспокоили. А утром отвели к Галицкому. Я с порога заметил: на этот раз у него на столе не было чистой бумаги для протоколов допроса, только тоненькая папочка без надписей или штампа на серой обложке. – Итак… – сказал он, когда я сел напротив него и получил папиросу из его пачки (на этот раз предназначавшейся для меня пачки не оказалось). – Достоверно установлено: вы действительно старший лейтенант Багряков Константин Георгиевич, предоставленные вами данные о прохождении службы истине полностью соответствуют. Проверить какие бы то ни было сведения, сообщенные вами о времени после отъезда из Минска, мы не в состоянии, но не располагаем в отношении вас какими бы то ни было компрометирующими материалами. Задерживать вас здесь далее, мы считаем, бессмысленно. Особенно в нелегкое и сложное время. Поэтому ознакомьтесь. Он достал из папочки небольшой листок бумаги с типографским грифом учреждения, где мы сейчас пребывали, неразборчивой подписью и четкой круглой печатью, положил передо мной. Я, бегло прочитав, взлетел на седьмое небо. Старший лейтенант Багряков К.Г. спецпроверку в территориальном органе 3-го Управления НКО СССР прошел, для дальнейшего прохождения службы направляется в штаб погранполка с трехзначным номером… Галицкий тем временем шагнул к невысокому сейфу, достал оттуда трубку и табак, положил передо мной: – Вещи, бывшие при вас в момент задержания. Распишитесь вот здесь. Я расписался. – Штаб погранполка находится в этом городе, – бесстрастно сообщил Галицкий. – Дежурный вам объяснит, как до него добраться. Я не собирался рассыпаться в горячих благодарностях, да и вряд ли Галицкий их ждал. Мной владело одно желание: побыстрее выбраться отсюда. И я, встав по стойке «смирно», спросил: – Разрешите идти, товарищ капитан? – Сядьте, – распорядился он и, когда я сел, словно бы короткое время пребывал в замешательстве, но сказал все так же бесстрастно: – Хочу с вами короткое время побеседовать, совершенно неофициально, без протокола… Не возражаете? Армейские рефлексы сидели во мне прочно, и я ответил: – Никак нет, товарищ капитан. – Речь пойдет о вашем… анабазисе[9]. – Скупой улыбкой он в который раз напомнил мне Грайта. – Вы знаете, что такое анабазис? – Исключительно по «Бравому солдату Швейку», – осторожно сказал я. – Представьте, я тоже… Так вот, ваш анабазис, мне представляется, четко делится на две части. Первая, Минск – Глембовичи, особого интереса не представляет. Проверить мы ничего не в состоянии, но эта история крайне похожа на те, что я в немалом количестве уже слышал от окруженцев. Зато вторая… Понимаете ли, я пробыл на оперативной работе восемнадцать лет… ну, с перерывом на год с небольшим, случившимся отнюдь не по моей вине. Это несущественно. Я не о том. За эти годы я давно пришел к выводу: явление под названием «оперативное чутье» реально существует. Вы год прослужили в разведке погранвойск на оперативной работе. Быть может, согласитесь со мной, что эта вещь… это явление существует. – Безусловно, – сказал я, насторожившись. – Иные говорят проще – нюх. Ничего не имею и против этого определения. И нюх мне подсказывает, прямо-таки вещает: то ли в самих Глембовичах, то ли вскоре после ухода оттуда с вами что-то произошло. Что-то, не имеющее отношения к немецкому шпионажу, к войне, вообще к тому, что происходит вокруг. Что-то другое. Эти два дня, что вы провели якобы в помрачении ума после контузии, – предельно загадочная вещь. Нет, я не говорю «подозрительная» – но крайне загадочная. Одежда у вас… странноватого фасона, никогда такой не видел. Здесь, в городе, есть старый портной, большой мастер своего дела. Он клянется и божится, что одежда сшита не фабричным способом, а вручную – и классным мастером. Портной так и сказал: «Точно вам говорю: не на крестьянина шито, а на пана». Он немало в старые времена шил для панов – но с таким фасоном решительно незнаком. То же и с сапогами: сапожник заверяет, что они сработаны вручную хорошим мастером, из кожи отличной выделки… причем затруднился определить, чья это кожа. Всякие кожи видывал, а такой не знает. Это не замша, не шевро, не юфть… вообще непонятно, как он выразился, с какой скотины содрана. Да и гвозди, которыми сапоги подбиты, – опять-таки не фабричной работы, а ручной ковки. Я в сжатые сроки… и во внеслужебное время проделал массу работы. Хорошо, что мы в городе, где отыскался и портной с сорокалетним стажем, и сапожник, и кузнец… Наконец, каблуки высоковаты для обычных сапог, но сапоги, безусловно, не женские, мужского размера. Какие бы то ни было новые вопросы вам задавать бесполезно. У вас будет один ответ: «Что мне дали, то я надел и обул». Верно? – Совершенно верно, товарищ капитан, – кивнул я. – Рассказал все, как было. Что мне дали, я надел и обул. Дареному коню в зубы не смотрят, в моем положении было не до капризов… – Пойдем дальше, – сказал Галицкий. – Старшина, командовавший нарядом, – служака матерый, надел форму на несколько лет раньше, чем я. Я с ним поговорил подробно. По его глубокому убеждению, вы ничуть не походили на бедолагу, два дня скитавшегося по глухомани без крошки во рту и спавшего под деревьями. Выглядели вы вполне благополучным, сытым, свежевыбритым, причем, по его наблюдениям, побрились не далее как тем утром, и одежда у вас была не особенно измята, не похоже, что вы в ней ночевали где-нибудь в кустарнике или в стогу сена. Но все это – никакое не доказательство, и вы это понимаете… Да! Ваша «контузия» (он произнес это слово, словно бы уверенно заключив его в жирные кавычки). И здесь нет никаких доказательств, что вы лжете. Современная медицина не в состоянии диагностировать наличие контузии. Правда, вы допустили существенный прокол. Перед нарядом вы сыграли контузию очень качественно. А вот здесь, за все дни пребывания у нас, с вами ни разу не произошло не то что обморока, но даже головокружения, и провалов в памяти не было ни малейших. Расслабились, оказавшись у своих, а? Решили, что дальше играть незачем… Я молчал, не пряча глаз. Нужно признать, с «контузией» он меня неплохо подсек, да и со всем остальным тоже. Однако бессилен доказать, что я брешу как сивый мерин, и прекрасно это понимает… – Вы меня в чем-то обвиняете, товарищ капитан? – спросил я, чтобы чуточку поторопить события – нестерпимо хотелось на волю… – Ни в чем, – сказал Галицкий так, словно отмахнулся. – У меня нет оснований для обвинения, есть только странности, которым нет объяснения, а это совсем не то… Нет ни малейших оснований подозревать в вас немецкого агента. Никто и никогда не отправил бы такого агента: в странной одежде, без единого документа, даже не знающего толком, где именно он находится. А работать немцы умеют, сами должны знать… Не усматриваю ни шпионажа, ни предательства, ни измены Родине. Есть только странности… Но заниматься ими некогда. В мирное время я обязательно рассмотрел бы ваши показания под микроскопом, постарался бы найти каких-то свидетелей – кто-то где-то должен был вас видеть. Сейчас такой возможности нет. Обстановка, что скрывать, тяжелейшая, есть основания ждать немецкого прорыва. Никто в этих условиях не станет заниматься вашими… странностями, и я в первую очередь. У меня масса дел, продохнуть некогда… Я и так с вами непозволительно заболтался. И все же… Откровенно говоря, терпеть не могу оставлять за спиной нерешенные загадки, пусть и не имеющие отношения к делу. А вы – сплошная загадка. В голову даже лезет всякая чушь, иногда появляется шальная мысль, что вы два дня провели в каком-то совершенно другом мире, о котором современной науке ничего не известно… Но у меня нет на посторонние загадки времени. Может быть, все же кратенько расскажете вашу настоящую историю? Уверен, вам это ничем не грозит. Я не стану оценивать, где тут правда, а где ложь, просто выслушаю… и отпущу вас восвояси. Что скажете? Я видел в его глазах чистейшей воды любопытство – но должен был молчать. С одной стороны, информация из тех, что непременно должна попасть на самый верх, к товарищу Сталину, с другой – нет никакой возможности этого добиться. Очень возможно, Галицкий, выслушав, и не законопатит меня к психиатрам – но, безусловно, отправит на все четыре стороны прежней дорогой. Я на его месте тоже не пошел бы к начальству с такой докладной… – Нечего мне сказать, товарищ капитан, – произнес я как можно убедительнее и тверже. – Никаких таких странностей, все так и было, и добавить нечего… – Знаете что, старший лейтенант? Рано или поздно война кончится, может быть, даже через несколько месяцев. И тогда я о вас обязательно вспомню. Будет время и возможность исследовать вашу одежду скрупулезнейше, сапоги, табак… Да, табак – я, уж не посетуйте, отсыпал жменьку в баночку, закупорил и присовокупил к остальному. И можно будет поискать свидетелей. И тогда… Думаю, и тогда не будет случая обвинять вас в чем-то… подлежащем обвинению. Но есть странности, которые, я считаю, нельзя оставлять без объяснения. И это как раз ваш случай. Так что, буду жив-здоров, после войны обязательно вспомню о вас… Можете идти. Я с превеликой радостью вскочил, четко повернулся через левое плечо и строевым шагом покинул кабинет, чувствуя спиной неотрывный взгляд Галицкого. Только отойдя метров на сто, почувствовал некоторое неудобство и сообразил, что так и шлепаю в ботинках без шнурков. Так спешил покинуть это гостеприимное заведение, что не заикнулся дежурному о шнурках – хотя он, несомненно, вошел бы в положение избавленного от всех подозрений командира Красной армии и нашел бы парочку. Ну не возвращаться же. И я пошел по указанному тем же дежурным пути, коснувшись нагрудного кармана ветхой гимнастерки и еще раз удостоверившись, что там нет прорехи, что на месте волшебная бумажка, военно-бюрократическая индульгенция, вернувшая меня в привычную жизнь. Все равно вскоре мне предстоит от этих говнодавов избавиться… Так оно и оказалось. В штабе погранполка со мной не долее пяти минут говорил хмурый, издерганный кучей текущих дел немолодой майор. А еще минут через сорок я браво шагал в расположение. Форма п/ш, приличные яловые сапоги, кубари на зеленых петлицах не защитные, а красной эмали, фуражка зеленая, новенькие портупея с кобурой и даже полевая сумка, выданная раздобрившимся каптером. Поставлен на все виды довольствия, определен к делу – командир взвода второй роты первого батальона погранполка с трехзначным номером. Еще в царские времена среди молодых офицеров ходило присловье: «Дальше Кушки не пошлют, меньше взвода не дадут». А мне даже в Кушку тащиться не пришлось. И я уже знал, почему оказался обмундирован так качественно, – довоенные склады, ага, перед войной полк в этих местах и дислоцировался (через две недели, при отступлении, склады эти пришлось поджечь за невозможностью вывезти – но это уже совсем другая история)…