46 В лесу, кроме шелеста обновлявшей снежный саван метели, не раздавалось ни звука. Робкий снег ночью перерос в самую настоящую пургу. Зима вступала в свои права. Лес, где на каждом шагу в теплых норах прятались его свернувшиеся калачиком обитатели, а с тяжелых веток то и дело ухали наземь комки снега, превратился в сверкающее полотно. Кое-где в темноте поблескивали чьи-то глаза: это редкий хищник выбрался на охоту. Припорошенная снегом шерсть, морда в крупинках льда, из ноздрей валит пар. Спрятавшись за столетней елью, он наблюдал за окрестностями, скрестив руки на груди, чтобы согреться. Выжидал. Он выслеживал свою жертву вот уже несколько недель. Изучил все ее привычки, маршруты и круг общения. Он не сомневался, что рано или поздно она здесь окажется и попадет прямо к нему в руки. Метель не внесет коррективы в ее планы: жертва — человек привычек. Вскоре его ожидание увенчалось успехом. Два луча света от железной коробки, на которой перемещалась жертва, прорезали тьму, на мгновение осветив его укрытие на первом повороте. Он поднялся и отправился следом, прячась за кустарником. Из-за темноты и толстого слоя льда, покрывавшего горную дорогу, железная коробка ползла еле-еле, переваливаясь с бока на бок и отравляя воздух едким газом. Жертва нервничала. Это было заметно даже на расстоянии, по ее напряженному профилю. Затуманенные глаза пытались сконцентрироваться на дороге. Губы сузились в щелку. Жертве было не по себе — видимо, от испуга. Она чувствовала себя не в своей тарелке в его царстве. Теперь ей от него не уйти. За третьим поворотом, как он и планировал, железная коробка остановилась. Некоторое время ничего не происходило, затем дверца приоткрылась и показалась жертва. Поежившись на холоде, поплотнее закуталась и, хлопнув себя по голове, поправила берет. Посреди дороги, в лучах желтого света, на боку лежала черная туша. Метель ее почти не тронула, и лоснящаяся шкура поблескивала в ночи. Жертва медленно приблизилась к мертвому кабану, который появился здесь незадолго до этого совсем не случайно. По-видимому, она прикидывала, как погрузить находку и какое блюдо из нее приготовить. Взглянув на жертву, он решил, что час пробил, и вышел из своего укрытия. Снег заглушал его шаги. Ему показалось, что он бредет по облаку. Руки подрагивали, но сердце билось ровно и спокойно. Он не испытывал волнения, не спешил. Им владело лишь неумолимое желание отобрать жизнь у жертвы, как зима забирает жизнь у цветов и растений. Он остановился в нескольких шагах от этого дурно пахнущего тела. Подождал, пока жертва его заметит и поднимет на него глаза, которые он так хорошо изучил, глаза, каких не встретишь ни у кого, кроме таких же мерзавцев. Эти глаза напоминали реку после паводка — мутную и илистую. Жертва, склонившаяся над кабаном, выпрямила спину, почувствовав его присутствие. Повернула голову и среди метели разглядела силуэт, преграждавший путь к железной коробке. Ничего не понимая, жертва поднялась на ноги. Она не понимала, что тот, кто не ценит человеческую жизнь, рано или поздно заплатит за это своей собственной. Она не понимала, что тот, кто обижает слабых, рано или поздно встретит на своем пути более сильного. Но самое главное, она не понимала, что ей конец. 47 До чего же я докатилась? Башка еще варит, а я как потерянная. То ли еще будет, когда в мозгах начнется полная неразбериха (точно, нужно запомнить это определение). Наверное, сказывается усталость последних дней, которая, вместо того, чтобы заставлять шевелиться нейроны — те, что еще не окочурились, — только усугубляет мое состояние. Те, что окочурились, я в расчет не беру. Вот уж не собиралась превращать дневник в «стену плача», а на деле вышло, что я не только вредная, но еще и плаксивая старая кошелка. Итак, до чего я докатилась? До ручки. Эрбан Лукас: главный подозреваемый. После череды серых дней, сменявшихся ранними сумерками, крыши домов и дороги в долине наконец заблестели от яркого солнца. Казалось, метель сделала в округе основательную уборку. Исчезли и грязный снег вдоль обочин, и капли дождя с оконных стекол, и нечистоты из канав. Все блестело чистотой и радовало глаз округлыми очертаниями. На улице пахло снегом и потрескивавшими в каминах дровами. Когда Тереза с Марини подъехали к дому Лукаса Эрбана, машина Кнауса уже стояла у дороги. Полицейский вызвался их сопроводить, чтобы не волновать понапрасну старую больную мать Эрбана. Он не сомневался, что ему лучше, чем кому бы то ни было, удастся найти верные слова и объяснить цель их визита. Незадолго до этого он уже предупредил Терезу по телефону, что Эрбана дома нет и мать понятия не имеет, где тот находится. Выйдя из машины, Тереза заметила, как кто-то высунулся из окна соседнего дома. Тень сразу же скрылась. — Соседи — народ любопытный, — заметил Марини. Тереза старалась больше туда не смотреть. — Они просто хотят вернуться к спокойной жизни, — ответила она. — Поэтому не прочь зажарить на костре какую-нибудь ведьму, лишь бы избавиться от своих страхов. Хуго Кнаус первым прошел в дом. После недавней стычки полицейский старательно избегал взгляда Терезы. Он бесповоротно утратил ее доверие. Его скрытное поведение представляло собой угрозу. Так было и с вдовой Валента. Тесный, замкнутый мирок Травени не доверял посторонним и защищал своих обитателей. Никто из местных по доброй воле не содействовал полиции, избегая любого контакта, даже зрительного. По мнению здешних жителей, лучше выгораживать убийцу, чем попасть в поле зрения тех, кого они без преувеличения считали чужаками. Только сейчас Тереза осознала, как здесь относятся к туристам: как к неизбежному злу, с которым приходится мириться, не показывая истинных мыслей на их счет. Не стоит и надеяться на поддержку и содействие этой веками обособленной, отрезанной от остального мира общины. Она приказала Паризи прозондировать обстановку за спиной Кнауса, чтобы нащупать слабое звено в этой враждебно настроенной цепи: найти кого-нибудь, кто отважится заговорить. Недовольного чужака вроде них, который, чтобы привлечь к себе внимание, готов раскрыть все деревенские грешки. Из прошлого опыта работы над похожими делами Тереза знала, что в таких общинах всегда найдется отверженный, который годами копит обиду и жаждет реванша. Они его обязательно отыщут. Все, что требовалось на данный момент Терезе, это имя и подходящий профиль. Убийца знал эту местность. А эта местность, в свою очередь, знала его. Мать Эрбана выглядела старше, чем представлялось Терезе. Хотя, быть может, ее раньше срока состарила нелегкая жизнь. Тучное тело утопало в старом замызганном кресле. Из-под юбки торчали раздутые ноги, наводившие на мысль о тяжелом недуге. Нечесаные волосы космами падали на растерянное лицо. Старуха, односложно отвечавшая на расспросы Кнауса, выглядела рассерженной и напуганной. На все у нее был один ответ: она, мол, ничего не знает и не понимает. Затем, видимо устав от вопросов, старуха накинулась на не спускавшего с нее глаз Паризи. — Тут у всех рыльце в пушку, а вы ищете моего сына?! Утром они в церкви, а вечером — в чужой кровати! Лицемеры! Спросите-ка лучше, сколько они наплодили ублюдков! Не меньше сотни! Устыдившись неуместного любопытства, Тереза отвела взгляд от разбушевавшейся старухи. Ей было жаль эту несчастную и страшно за себя. А вдруг вскоре и она станет являть собой столь же плачевное зрелище? — Угомони ее, — бросила она Марини. Эти два слова прозвучали как мольба. Осознав это, она вышла из комнаты. Остальные помещения в доме не отличались от гостиной: такие же запущенные и оставшиеся в том далеком времени, когда в семье царили мир и счастье. Комната Лукаса напоминала комнату подростка: выцветшие постеры на стенах, гитара в углу, разобранная кровать и разбросанные по полу вещи. Тереза услышала шаги Марини за спиной. Из гостиной больше не доносилось ни звука. Надев латексные перчатки, инспектор поднял с пола туфлю. — Сорок пятый, — заметил он. — Совпадает с размером убийцы. Под кроватью и в шкафу виднелись стопки порнографических журналов. — Парень просто помешан на жестком сексе, — произнес Марини, пролистав пару страниц. Тереза вырвала журнал у него из рук и швырнула на кровать. — Если бы все было так просто, с психологическим портретом преступника справился бы даже ты, — бросила она. Почему-то она испытывала жалость к этим людям, жизнь которых в определенный момент пошла наперекосяк. Отогнав невеселые мысли, она попыталась сконцентрироваться на расследовании. — Показательно, что в таком возрасте он довольствуется картинками, а не настоящими отношениями, — проговорила она. — Думаю, что у него никогда не было женщины. Он всегда рядом с матерью, чье физическое и психическое состояние ухудшается с каждым днем. Думаю, друзей у него тоже нет. — Я уже сто лет не видел таких журналов. Неужели он не в курсе, что этого добра полно в Интернете? Только сейчас они сообразили, что в доме напрочь отсутствует электронная техника. Здесь не было ни компьютера, ни мобильного телефона, ни даже телевизора. Казалось, дом отстал от современного мира лет этак на двадцать. Тереза ткнула пальцем в дату выпуска журнала. — Видимо, их покупал еще его отец. Вся мебель и обстановка вопили о нищете. Одна из книжных полок была забита книгами о местной фауне. Пара книг лежала и на прикроватной тумбочке. Судя по всему, Эрбан души не чаял в диких животных. На стене висела географическая карта мира с точками, отмеченными маркером. Тоска, которая навалилась на Терезу в этой комнате, вырвалась наружу в одной фразе: — Он отмечал те страны, в которых не мог побывать. Она почувствовала на себе взгляд Марини. — Мне кажется или вы ему симпатизируете? — Это эмпатия, Марини. — Он может оказаться убийцей, которого мы ищем. — Да, может. — Это ничего не меняет? — Инспектор, любой серийный убийца до точки невозврата — это несчастный человек. Одинокий, чаще всего — жертва насилия. У Марини зазвенел телефон. Разговор с полицейским участком в Травени длился недолго. — Пропал человек, Абрамо Визель, — доложил Марини. — Вчера он не явился на ужин к сестре, мобильный давно вне зоны. Сестра беспокоится, она не может никуда выбраться из-за метели. Говорит, раньше такого с ним не случалось. Тереза одернула пожелтевшую от времени занавеску и выглянула в окно. В заснеженном саду ее внимание привлек остролистый кустарник, весь усеянный красными ягодами. 48