день не появляться на работе, а Свену приходится все делать самому.— И это у него получается?Дерия шумно вздыхает:— Роберт проворачивает собственные дела сам. И он всегда прав. С этим нужно жить или нужно это оставить. Он ведь взрослый, во всяком случае мне так кажется. Разведенный, детей нет. Кто может ему запретить изображать упрямого козла?Дариус кивает. Он тоже знает характер Роберта.— Ты, конечно, права, возможно, и нет причин для беспокойства.Самая большая забота Дерии сейчас в том, что Якоб может заскучать до смерти, если разговор продлится еще хоть минуту.— Мы передадим это дело, наверное, еще сегодня в Федеральную службу по уголовным делам. Обычно заявления об исчезновении взрослых лиц заносятся в файлы, пока отсутствует указание на преступление или опасность для самого исчезнувшего. Нет такого закона, который запрещал бы внезапные выезды без информирования семьи. Я надеюсь, что ты тем не менее не обидишься на нас за то, что мы тебя расспрашивали. Это было просто так, между друзьями.— Никаких проблем, — отвечает Дерия. — Ведь могло случиться, что я что-то знаю.— Вот именно. Если он даст о себе знать или…— …или я что-нибудь вспомню, я позвоню, конечно.— Спасибо, Дерия. — Дариус протягивает ей визитную карточку полицай-президиума, на которой он шариковой ручкой записал номер личного мобильного. — Хорошего тебе отдыха.Мужчины спускаются на пару ступенек, а Дерия смотрит им вслед, пока они не оказываются внизу. Может, ей стоило упомянуть о случаях на улице и о звонках? Наверное, это все-таки был Роберт, кто бы еще? Но мысль о том, что здесь, в коридоре, ей пришлось бы бесконечно рассказывать о своих страхах, бегу по темным улицам, а в это время из соседней квартиры через нерегулярные промежутки времени раздается навязчивая мелодия заставки «Кто хочет стать миллионером?», еще неприятнее, чем присутствие полиции в ее квартире, месте, где она хочет остаться с Якобом наедине. Она поспешно закрывает дверь, отбрасывает в сторону визитную карточку и быстро идет в спальню. Но там темнеет ее одинокая и покинутая постель, и одеяло на ней гладко натянуто.«Теперь он исчез! — проносится у нее мысль в голове. — Исчез, его нет, в этот раз навсегда или как минимум снова на шестнадцать лет. Исчез, словно никогда и не возвращался».Она одновременно расстроена и шокирована осознанием того, как, оказывается, еще можно ранить ее холодное сердце. Точнее говоря — как сильно Якоб еще может ранить ее сердце.Но как он мог так бесследно исчезнуть? Она ведь все время стояла в дверях квартиры. Но все же представить, что Якоб может сбежать через окно, она не могла… Во всяком случае надеялась, что такого не случилось. Тем более что окно спальни закрыто.Когда она слышит шорох из гостиной, у нее от облегчения чуть не текут слезы из глаз. Он сидит там, на софе, как будто ничего не случилось, и чешет Одина по подбородку. Как ему удалось незаметно пройти мимо нее?— Извини, что это так затянулось.— Нет проблем, — улыбается Якоб. — Ты простишь, что я тут немного подслушал?— Этого вряд ли удастся избежать в такой маленькой квартире.— Ты произвела на меня огромное впечатление, — говорит он, а она приходит в состояние полного изумления. — Ты все еще можешь быть настоящей бестией.— Мне нужно было пригласить их зайти и предложить им бутерброды?— О боже, только не это! Нет. Я просто почти забыл эту твою сторону. Ты осталась у меня в памяти такой… такой нежной. Такой, что можно было бояться, что мир разрушит тебя. Ты знаешь, как тогда тебя называли другие?— Белоснежка или Спящая красавица, — отвечает она. Потому что она была тихой и мечтательной, словно все время спала.— Да, потому что ты была такой ранимой, что лучше было бы хранить тебя за стеклом. Но все они были не правы. Я был единственным, кто знал, что ты всегда была Белоснежкой и Злой королевой в одном лице… — Он смотрит на нее так, словно сделал ей комплимент.Она толком ничего не понимает, однако решает не возражать:— Это было бы, наверное, очень хорошо. Тогда я смогла бы послать своего бывшего мужа за семь гор и разбить зеркало, и потом больше никогда больше не увидеть его.— За горами он, кажется, уже находится. Ты о нем не думаешь?Дерия стонет:— В этой жизни — уже нет. Он где-нибудь сидит, напился и убежден, как скала, что он самый несчастный человек в мире. Мне лишь жалко и Надин, и Феликса, но больше — малыша, он еще не способен видеть насквозь своего дядю и определенно беспокоится о нем.— Это звучит так, словно твой брак был очень гармоничным.— Твой сарказм ты можешь сохранить для себя, — вырывается у нее резкий ответ. Против воли Дерия вынуждена улыбнуться своим словам. Она получается горькой, эта улыбка, и нужно целых два вздоха, чтобы улыбка не стала попыткой расплакаться.— Проклятье, — цедит она сквозь зубы. — Мне так жаль, что все продолжает вращаться вокруг него. Даже сегодня ему удалось испортить мне прекрасный вечер.Якоб гибким движением встает на ноги, Один беззвучно соскальзывает на пол с его рук. Они одновременно подходят к Дерии, Якоб обнимает ее, а Один трется о ее босую ногу.— Эй, эй, уже хорошо, — говорят они вдвоем, каждый на своем языке, — никто не испортит тебе вечер.«К сожалению, все же удалось», — хочет ответить она. Потому что даже отсутствуя и без единого слова, Роберту удалось вбить клин между Якобом и ею. Маленький клин, который может проникнуть глубоко, если она не найдет пути остановить его. Но когда Якоб утешает ее своими тихими словами «я ведь здесь» или когда его ласковый поцелуй в лоб убирает все унижения прошлых лет, у Дерии рождается мысль, что Роберту никогда бы не удалось заполучить ее в свои руки, если бы Якоб тогда не исчез так внезапно.«Это его вина?» — взглядом спрашивает она кота.Ответ звучит как тихий вздох: «К сожалению, да».Часы показывают без нескольких минут полночь, когда Якоб уходит. «Он мог бы остаться, — думает Дерия, — если бы я не настаивала, чтобы он рассказал, что делал за последние годы». Она чувствует себя одинокой в своей постели, которая никогда не была рассчитана на двух человек, но тем не менее кажется ей слишком большой для нее одной.Якоб попрощался с ней ласковым поцелуем, и ей не нужно опасаться, что он больше не вернется. Однако она чувствует себя так, словно опять потеряла его. По крайней мере на эту ночь. Если эта одна ночь не идет в счет, почему должны считаться все другие ночи? Она встает с постели. Темно, однако с улицы через не полностью опущенные жалюзи пробивается немного света.Она скорее чувствует, чем видит, где на ковре стоят ее тапочки. Босой ногой она нащупывает их.И ледяной страх охватывает ее.Это не домашние тапочки. Ее пальцы натыкаются на что-то мягкое. Холодное. Мокрое.Какой-то шорох сопровождает ее движения. Что-то вроде странного чмоканья.Что это? Что-то мокрое лежит на полу ее спальни.А что это за запах? Медь?Она идет к двери. Проходит почти три шага. Затем рукой ударяет по стенке. Где включатель света? Его тут нет… Где-то должен быть… Вот! Наконец становится светло.Сначала она смотрит на свои ноги. Красно-коричневая жидкость застыла у нее между пальцами. Она медленно поворачивается.Что это?Какая-то темная масса лежит там, где должны быть ее тапочки. Она подходит ближе. Это полотенце. Ее полотенце, голубое с кремовыми полосками. Сейчас оно имеет темно-красный цвет.— Это кровь, — говорит она.Очень много крови. Откуда взялась вся эта кровь? Она смотрит на свои руки. Больше крови, больше…Откуда? Где кот? Что это за кровь? Что?А потом она кричит.Она, наверное, потеряла сознание, потому что очнулась в своей постели. Кто ее уложил туда? В комнате абсолютная темнота. Паника разрывает ее так, словно ее вот-вот стошнит. Трясущимися руками она ищет включатель ночника. Холодный пот бежит по спине. Наконец-то она его нашла. Лампочка быстро загорается, затем тихо шипит, перегорает, и в комнате снова становится темно, хоть глаз выколи.— Дерьмо! — Слово звучит скорее как жалоба, чем проклятье. — Дерьмо, дерьмо, дерьмо!Она сбрасывает одеяло на пол, затем снова натягивает его на себя, до груди. Она вся голая. Почему она…Она дрожит, выпрямляется, держит одеяло перед своим телом и идет сквозь темноту. Где лежало пропитанное кровью полотенце? Ей кажется, что ее вырвет от одного представления, что она снова наступит на него. Мучительно долго тянутся минуты, пока она нащупывает выключатель и в комнате становится ослепительно светло.Она одна. Окровавленное полотенце исчезло.Нет. Оно больше, чем исчезло. Нет даже пятна на ковре. И это простое наблюдение наконец приводит к пониманию: кровавого полотенца здесь никогда не было. Не в реальности. Оно по-прежнему висит в ванной комнате, и оно голубое с кремовыми полосками. И только сейчас, когда ей становится понятно, что это был, скорее всего, сон, она замечает, как быстро и сильно бьется сердце. Ей едва удается успокоиться. Значит, это был только сон. Она, наверное, заснула сразу после того, как ушел Якоб. Вряд ли она могла спать долго, но достаточно глубоко, чтобы из-за этого проклятого сна чуть не сойти с ума.Часы показывают несколько минут после полуночи.О сне можно уже больше не мечтать. Дерия натягивает футболку и спортивные штаны и заменяет кошачий корм Одина, выложенный прошлым вечером, на свежий. После этого она забирает шерстяную вязаную кофту из спальни, предварительно убедившись, что окровавленного полотенца на полу нет. Конечно нет. Но тем не менее она быстро выходит из комнаты.Сон был таким реальным… Неужели кто-то мог так быстро устранить пятна?Она возвращается. Чтобы руками ощупать ковер. Сухой. Там не могло быть ни одного кровавого пятна. Исключено.Это должно было успокоить ее, но не успокоило.Может быть, ей поможет перекинуться парой слов с Солнцем. Она посылает ей сообщение через «WhatsApp»:«Пожалуйста, отзовись, если ты еще не спишь».Но пока она неподвижно смотрит на строчки, галочка позади них не становится синей. Значит, Солнце не читает ее сообщение. Скорее всего, она уже спит.Дерия пишет второе сообщение, в этот раз уже Надин.«Ты могла бы сказать, что вы беспокоитесь».Надин прочитает это только завтра утром, но это ничего не значит. Но, к ее удивлению, сразу же появляется синий значок и вскоре после этого — ответ.«Тебе тоже хорошего вечера. А зачем?» Лишь несколько секунд спустя появляется второе сообщение. «Ты не хочешь говорить о нем и могла бы просто сказать, что нет никаких оснований для беспокойства».«Потому что я его знаю», — пишет Дерия.«Конечно. Ты — единственная, кто его хорошо знает».Дерьмо. Она могла бы подумать, что ее слова обидят Надин. Этого она не хотела.«Извини, я не хотела ссориться», — пишет она, но сразу же все стирает. Это было бы неправдой. Понятно, она не хочет причинить боль Надин, и это правда. Но ссориться ей хочется. Что очень трудно не сделать с человеком, который все воспринимает как попытку его обидеть и в каждом слове критики видит нападение.«Полиция только что стояла перед моей дверью, — пишет она. — Без предварительного предупреждения. Когда я хотела пойти в свою спальню с мужчиной». Такая степень откровенности должна быть достаточным подтверждением тому, что ее злость не направлена против Надин. Поймет ли она — это под вопросом. «Согласись, ты бы тоже рассердилась».«Что за мужчина? — спрашивает Надин. А затем: — Ах, забудь это. Мне все равно. Свен действительно очень обеспокоен!!»Сейчас Надин тоже начинает писать с этими проклятыми восклицательными знаками.«Пусть не беспокоится, Роберт всегда делает то, что хочет».«Но он никогда просто так не исчезает!»«Нет, бывает и иначе. Это не первый раз». И он постоянно угрожал больше не вернуться. «Когда-нибудь я исчезну!» — Он много раз кричал ей это в лицо, чаще всего тогда, когда у него были неприятности в фирме: «Потом покрутитесь, посмотрите, как без меня будете расхлебывать свое дерьмо».«Но он исчез без своей машины!»Это действительно необычно. Роберт любит ездить на машине. Ему это намного приятнее, чем путешествие поездом или самолетом.«Спросите о нем у его друзей в Берлине, в Берлин он всегда ездит на поезде». Несколько лет назад кто-то нацарапал ему на лакированной поверхности машины антифашистский знак. Кроме того, там слишком мало мест для парковки, соответствующих его вкусу.«Мы уже спросили. До сих пор он никогда никуда не уезжал, по крайней мере, не предупредив Свена».Это было бы интересной информацией, если бы это еще интересовало Дерию. Скорее всего, вся семья в прошлом многократно обманывала ее этим безобидным заявлением: «Мы тоже не знаем, где твой муж, дорогая невестка, но не беспокойся, он такой хороший! Он свяжется с тобой, как только отдохнет от своих неприятностей, в которых, без сомнения, виновата ты».«Жаль, — думает она, — что я действительно не знаю, где он». Тогда она могла бы решить, будет ли она настолько добра, чтобы сообщить родственникам об этом. Или промолчать и заставить их всех мучиться. Она тихо вздыхает, по крайней мере Феликсу она могла бы сказать правду, и он не стал бы хранить ее в себе. Хорошо, что она и в самом деле ничего не знает.Дерия откладывает мобильник в сторону и игнорирует тихий шум, с помощью которого телефон многократно пытается напомнить ей, что Надин не считает телефонный разговор оконченным. Дерия сердится, что Роберту снова удалось овладеть ее мыслями. Якоб ушел всего лишь час назад, на теле все еще остался его запах, губы все еще болят от его поцелуев, но все ее мысли заняты бывшим мужем. И это неправильно.Внезапно ею овладевает усталость. На следующее утро в семь она должна стоять в кафе, но чувствует себя так, что ей нужно, как минимум, двенадцать часов сна подряд, но с другой стороны, она не может успокоиться, чтобы заснуть. Она решает сделать расслабляющий чай. Солнце понимает под этим лаванду или фенхель. Сама же она думает о черном чае с добавлением рома.Одного взгляда достаточно, чтобы понять: тут что-то изменилось, но ей приходится потратить еще какое-то время, чтобы понять, в чем дело. На кухонном столе лежит смятый бумажный пакет, который она точно туда не клала. Она берет его в руки и разворачивает бумагу. Приблизительно тридцать страниц стандартного размера A4, твердая, плотная, ценная бумага. Письма? От Роберта или от ее преследователя, если это два разных человека? Ей становится плохо. Однако это не письма, нет. Это какой-то текст. По виду страницы он похож на то, как Дерия форматирует страницы своих книг. Тридцать строчек по шестьдесят знаков. Рукопись? Да, это пробный текст. Но речь идет не о распечатке на принтере… Кроме того, кажется, это написано на пишущей машинке. Дерии сразу бросается в глаза, что перед маленькой «р» каждый раз появляется маленький пробел, как будто буква на своем пути к бумаге где-то застревала. Или задумывалась.«Ты, пугливая маленькая «р»», — думает она, и непонятно почему эти мысли кажутся ей милыми.Бросив второй взгляд, она обнаруживает, что на первых страницах нет ни единого восклицательного знака.Она начинает читать, и ее сердце бьется быстрее. Это текст Якоба. Это роман, о котором он рассказывал. По крайней мере начало, первая глава. Ее опасения, что он забыл здесь эти страницы, что против его воли она роется в его вещах, быстро исчезают. Он, наверное, сознательно оставил его здесь. Она ведь говорила, что хочет прочитать текст. Говорила или нет? У нее есть еще много вопросов. Может быть, роман даст ей несколько ответов.IЗеленый — цвет надежды. Я уже когда-то слышал эти слова. (Читал? Вполне возможно.) Где точно, уже не могу вспомнить. Точно так же, в какой связи они появились. Но что-то мне в этом понравилось, думаю, где-то глубоко-глубоко в душе я запомнил эти слова.Когда я увидел дом моего дяди, эти слова вернулись ко мне. Как само собой разумеющееся, будто никогда и не исчезали. Крыша дома была выкрашена в этот броский цвет (зеленый, как листья, с легким оттенком синевы, может быть, даже с бирюзовым отливом), и тут появилось воспоминание: «Зеленый — цвет надежды». Я сам тоже был исполнен надежд, когда приехал сюда.Конечно, я был полон надежд. Мне было девятнадцать, и вдруг из облачного неба моей повседневности материализовался дядя, которого я до тех пор знал только из плаксивых ностальгических воспоминаний матери. Богатый дядюшка. Богатый американский дядя — что повысило фактор моей крутизны во много раз. И вдруг этот дядя ни с того ни с сего пришел к мысли: «Еха, та самая толстая сестра в Германии… Кажется, у нее был сын? Может быть, неплохо будет пригласить его, Germanboy[7], сюда, чтобы из него получился настоящий американец?Зеленый цвет надежды. Наверное, причина была скорее в глазах наблюдателя, чем в самом рассматриваемом предмете. Как бы там ни было, но мне девятнадцать, я одержим мыслью однажды начать писать статьи для «Нью-Йорк таймс», и, соответственно, меня легко было совратить. Возможно, у дяди была маниакальная склонность к саморазрушению. Или он еще не подозревал, кого он привел к себе в дом. Прежде чем я приехал, у него была великолепная жизнь и одна тайна. Однако позже… нет, не хочу забегать вперед.Томас выглядел так, словно был братом-близнецом моей матери, только он не пытался отпустить как можно длиннее оставшиеся на голове волосы, чтобы умело маскировать места, уже лишенные волос. Хотя он носил лысину не с достоинством, но, конечно, верил, что делает это достойно. Он говорил на трех языках: на польском с немецким акцентом, на американском английском с польским акцентом и по-немецки с американским акцентом. Я с первого нашего разговора спрашивал себя, не путается ли иногда он среди этих языков, но, насколько я знаю, такого никогда не случалось. Его жена Бекки, рослая блондинка, была намного моложе его — ей было где-то за тридцать, но она настолько злоупотребляла косметикой, что выглядела старше. Свою фигуру она поддерживала с помощью капсул, удаляющих жир, кроме того, Бекки ежедневно проводила тренировки в домашнем зальчике для фитнеса с беговой дорожкой, тренажером для кросса и целой кучей устройств, о которых я до сих пор не знаю, как их, черт возьми, использовать, не сломав себе хребет. Если у нее было лишнее время, то Бекки посвящала его христианской женской группе, которая заботилась об одиноких пожилых пенсионерах. Сначала я предполагал, что она делает это, чтобы возвыситься над другими женщинами, их плохим стилем или последствиями слишком обильного питания. Бекки была поверхностной, но очень умной женщиной. Она была на голову выше моего дяди не только ростом, но и умом.Я всего двадцать минут сидел с ними за столом, когда в первый раз спросил себя: как этот мешок с дерьмом добился всего, что я вижу вокруг? Очень хорошо оплачиваемой работы в финансовом управлении, дома с садом, бассейном и гаражом, машинами «форд» и «вольво». И женой. Я знал дядю Томаса едва три часа и уже был уверен, что он идиот и всего этого не заработал. Не мог заработать.Здесь было что-то не так.Я был неопытным завистником. Нет, это чувство мне было совершенно незнакомо, причиной чему была не столько моя мораль, сколько мои эстетические предпочтения. Уже в детстве я был эстетом, а в молодости это лишь усилилось. Я не мог переносить уродливых вещей. Я молча отворачивался, вместо того, чтобы заниматься всякими ужасами и выделять пространство для них в голове, пространство для всего того, чего я не хотел помещать в эту самую голову. Люди считали это хорошим качеством, они хвалили меня за то, что я никогда ни о ком не говорил плохо. Мое поведение было вознаграждено, и я рано (очень рано), до того, как научился самостоятельно завязывать шнурки или правильно писать свою фамилию, научился использовать это в своих целях. Таким образом, я очутился там, будучи совсем неопытным завистником, и мне было трудно отличить это чувство от недоверия. Оба этих чувства стали для меня одним целым, когда я решил проникнуть в тайну, которую скрывал мой дядя Томас. Я не имел ни малейшего представления о том, что мог бы обнаружить, я знал лишь одно: он всего этого не заработал.И он знал это. Зачем он вызвал меня к себе, пригласил к себе в дом, выделил мне комнату, оплачивал мою частную высшую школу и приказывал жене, чтобы она по утрам вкладывала в мою школьную сумку сэндвичи с индейкой и жареным мясом? Именно мне, от которого можно было ожидать только вопросов. (Ему было понятно, что я хочу изучать журналистику. По чистой наивности я выложил все свои карты, прежде чем понял, в какую игру ввязался.)Может быть, я излишне задумывался над причинами, которые двигали им, но, в конце концов, я был его единственным племянником. Он рассказывал матери, что они с Бекки долго пытались завести ребенка, а Бекки сейчас задумывалась над усыновлением, но просто не могла на это решиться. Его мнения по этому поводу я так никогда не узнал. Очевидно, они считали хорошей мыслью пригласить племянника-подростка для воспитания в себе родительских чувств. Бекки и Томас привыкли к тому, что все, что они хотят, можно было заказать по каталогу или используя сотни проспектов. Обеды, обувь, сигареты, книги (которые они никогда не читали), одежду, медикаменты, украшения, косметику, парфюмерию, бритвы, домашние приборы (которые они никогда не применяли, поскольку всегда заказывали готовую еду с доставкой на дом), они даже рыбок для аквариума заказывали по каталогу и оплачивали их доставку фирме «UPS».Можно было себе представить, что Томасу никогда не приходило в голову, что начинающий журналист будет задавать вопросы, ответы на которые приведут к опасным последствиям. Чтобы быть совсем честным — это было даже самым вероятным вариантом. В конце концов, именно его простота убедила меня, что он вряд ли самостоятельно смог бы заработать себе такое состояние.Тогда мне было совершенно все равно, куда могло завести меня мое расследование. Может быть, я раскрою какое-нибудь преступление и засажу Томаса или Бекки (или их вдвоем) за решетку. Ранний конец американской мечты. Может быть, я просто смогу узнать, каким образом он смог раздобыть себе столько денег, дом, машины и жену. Этого было бы мне достаточно. Мне не хотелось никакого возмездия, мне даже не хотелось каким-то образом навредить им двоим. Зачем? Они мне ничего плохого не сделали. Я жил у них довольно уютно, мог (и должен был) заказывать себе все, что мне было нужно или что я хотел иметь, и у меня было достаточно свободы, которую только может иметь девятнадцатилетний парень в Соединенных Штатах. Я быстро нашел в школе друзей, крутых американских друзей, которые, в свою очередь, считали меня крутым, потому что я был немцем. Они наперебой рвались попасть ко мне домой, и Бекки делилась с нами своими сигаретами. Сначала курила она, потом передавала окурок дальше, моим друзьям. У юношей возникала эрекция, когда их губы прикасались к тому месту, где на фильтре осталась ее губная помада. Бекки это очень забавляло. Это было нашей совместной маленькой забавой, пусть даже она, к сожалению, так никогда и не узнала, что мне было об этом известно.Девочек с собой я не приводил. Было еще слишком рано. Бекки сожалела об этом, она с удовольствием нагнала бы страху на моих подружек. Томас был обеспокоен: неужели я оказался гомосексуалистом? Он надеялся, что нет, потому что как бы он мог сказать такое соседям?У них были свои заморочки, точно так же, как у меня были свои, но, в общем и целом, они были отличными людьми. Было ясно, что я могу навредить себе, если причиню зло Бекки и Томасу. И я чуть было не отказался от этого, потому что я был настолько ленив, насколько и любопытен. Но тем не менее я был к этому готов — в любом случае настолько готов, насколько может быть готовым человек, желающий вызвать землетрясение (вы находите землетрясение слишком мелодраматичным сравнением? Так вот, Бекки и Томас, конечно, видят все по-другому).И вот наступил момент, когда у меня появились угрызения совести, или, лучше сказать, сомнения. Это, наверное, случилось в то время, когда я понял размах их дел и последствия этих дел для всех нас.Меня это знание просто не оставляло в покое. Мне это мешало, как щепка под ногтем, о которой знаешь, что ее нужно удалить, иначе появится болезненное воспаление. Томас не заслужил той жизни, которую вел, и у меня не было никакого объяснения, почему он вообще может ее вести. Не было ни наследства, ни выигрыша в лото и никаких денежных вливаний извне. Должна быть