— Я могу не отвечать на этот вопрос? — Разумеется. Ответ мною получен — честный и дипломатичный. Раздались сигналы переговорного устройства. — Закуски привезли, — произнес Карсавин и поспешил к входной двери. Но Кудеяров его обогнал, сказав, что сам встретит курьера. Он открыл дверь калитки, взял пакет с провизией и спросил у молодого парня, доводилось ли ему возить заказы девушке, которая жила в этом поселке. — Жила? — переспросил курьер. — Вы спрашиваете про ту, что убили месяц назад? Привозил иногда — не особо часто. Она обычно заказывала пиццу, роллы и суши. — Алкоголь заказывала? — Пару раз. Но я не так уж часто к ней приезжал. Раз пять или шесть всего. — А как зовут ее приятеля-таксиста? — Вопрос не мне, — покачал головой парень, — я не лезу в чужие дела. Павел достал удостоверение и развернул. — Я же без протокола спрашиваю. Ты ведь не хочешь, чтобы тебя в Ветрогорск таскали для дачи показаний? — Так я и не знаю ничего. Парня зовут Саша. У них с той девушкой вроде как роман был, но потом он понял, что она его просто использует: привези-отвези, доставь мне пиво с роллами. Кто ж такое терпеть будет? Но он, как мне кажется, не работает больше таксистом. Я его давно уже не видел. Наверное, как ее убили, так сразу он пропал. Мне кажется, что он не местный, то есть не из Ветрогорска, может, из какого-нибудь поселка поблизости… — А кому таксопарк принадлежит? — Сами, что ли, не знаете? У нас тут все принадлежит Уманскому. — Ты в «Вертолете» работаешь? — В «Маме Роме», но какая разница — здесь все под Уманским. Кудеяров вернулся в дом, начал вынимать из пакета доставленную провизию. — Возвращаясь к ранее напечатанному, — произнес вдруг Карсавин, — вы задали вопрос, а я вроде как ушел от ответа, будто бы мне есть что скрывать. Но скрывать мне нечего: у нас была близость — всего один-единственный раз. И не скажу, что я был инициатором. Я ехал в Ветрогорск, она шла к КПП, я притормозил, поздоровался, и она спросила, не в сторону ли я магазина. Вместе посетили торговое заведение, она набрала продуктов, взяла и бутылку бордо. Бордо «Медок», если уж совсем точно. Иван Андреевич замолчал, не зная, видимо, как продолжить. — Вы все это оплатили, — подсказал Павел, — а потому Черноудова сказала, что ей так неудобно, и предложила распить бутылочку вдвоем. — Именно так и было, — согласился Карсавин. — Она обещала приготовить ужин. Ужинали у меня, бутылочка закончилась очень быстро, потом я достал коньяк. Нет, коньяком мы заканчивали, а до того я еще делал дайкири. Ром, мартини, лимонный тоник… Я ей сказал, что это любимый коктейль Хемингуэя. Если честно, мне и самому в голову вдарило, а уж ей-то и подавно, и, когда она сказала, что хочет остаться у меня, я не стал возражать. Мне шестьдесят, вероятно, ей я казался древним стариком… Стыдно говорить сейчас, но просто вдруг подумал, что никогда у меня больше не будет в жизни женщины, поцелуев, объятий, каких-то слов, пускай фальшивых чувств… И что случилось, то случилось. Мне стыдно больше от того, что я читал ей Пастернака: «На озаренный потолок ложились тени, сплетенье рук, сплетенье ног, судьбы сплетенье…» Стыдно за то, что на старости лет таким пошлым оказался. — Ты не совершил ничего предосудительного. — Да я по этому поводу не комплексую: мол, со стихами в калашный ряд. Я все чаще думаю совсем о другом. — Я понимаю тебя. — Вряд ли понимаешь, даже если догадываешься, о чем я говорю. Видишь ли, все рано или поздно заканчивается: молодость, слава, здоровье. Жизнь тоже. — Зачем же так мрачно? — поспешил остановить писателя Кудеяров. — У тебя огромное количество поклонников, и потом, после тебя останутся твои книги, и ты будешь жить в них. — Ничего после меня не останется, я и сейчас никому не нужен, по крайней мере издателям… Один из них, с которым я работаю последние лет двадцать, вдруг позвонил и мимоходом как-то спросил: «Можешь ли писать больше: книг шесть в год иди восемь?» А я-то одну с трудом сейчас вымучиваю. Тиражи моих книг падают… Вернее, давно уже упали, и, как мне объяснил тот самый книгоиздатель, интереса к ним нет: ни у читателей, ни у киношников… Сейчас, по мнению большинства специалистов, нужен совсем другой язык изложения. — Я читал твою книгу — самую первую. Она и вправду автобиографическая? — Нет, конечно, — рассмеялся писатель, — но там я действительно описал то, что видел. Однако любое прозаическое произведение — вымысел от начала и до конца, даже если автор повествует о том, что случилось лично с ним. Он приукрашивает реальную историю, себя самого, свои действия и свои мысли. Каждому поневоле хочется предстать перед миром в лучшем свете. — Черноудова не пыталась тебя шантажировать на предмет того, что не ты написал свой первый роман? Иван Андреевич так удивился, что даже привстал со своего стула. — Ты и про это знаешь? — Знаю, но не верил, что она способна. — Да-а, — протянул Карсавин, — надо же как совпало: и я тоже не ожидал, что она на такое способна. Дело в том, что она напрямую не шантажировала: Аля просто сказала, что ей известно, что я воспользовался рукописью своего погибшего в Афганистане приятеля. Отправил ее в издательство и выдал за свою. Это ей ее отец рассказал: Борис Евсеевич просто случайно встретил Алексея, когда тот был в отпуске, и мой друг сообщил, что пишет большой роман про войну. Леша Петров — как раз тот мой приятель, с которым мы несколько раз посетили литобъединение, где безумствовал в руководстве молодой графоман Боря Шейман. Шейман предложил Леше посидеть в ресторане Дома писателей на улице Воинова. И во время ужина с обилием горячительных напитков мой друг сказал, что не бросил заниматься литературой. И пишет роман. А на самом деле это я сочинял роман, только заканчивал его уже потом, в госпитале. Таскал с собой в планшете полевой сумки. И при любой возможности писал. Комбат спрашивает: «Кому это ты столько писем пишешь?» Ну я и признался, потом начал знакомить его с тем, что накропал… — Пельмени выкипают, — напомнил Кудеяров, — готовы, наверное. — Не шантажировала она меня, — произнес хозяин дома, поворачиваясь к плите, — просто дала понять, что ей все известно. А я спорить не стал: никогда ничего не доказывал дуракам… Тем более дурам. Утром она попросила денег в долг, я перевел ей сто тысяч и сказал, что надеюсь, что никогда не увижу ее возле себя. — И что ответила тебе Черноудова? — Сказала: «Ну-ну!» — и усмехнулась пренебрежительно. А так она была хорошей девочкой — собачек любила. Давай-ка ее помянем. Никому ничего плохого она не сделала. И мне ничего плохого — разве только помогла вспомнить, что я еще мужчина. И за это я ей благодарен. Глава девятая Разбудил его звонок. Францев открыл глаза и посмотрел на электронные часы на стене: 04:38. Свет уличного фонаря пробивал тонкую штору и занавеску из органзы. Николай поднял с тумбочки телефон. Звонили из дежурки РУВД. — Спишь? — ехидно поинтересовался хриплый и наглый голос, принадлежащий майору Крышкину. — Нет, не сплю, — выдохнул Николай, — деньги считаю. — Счастливый ты человек, — продолжал издеваться дежурный по РУВД, — но придется тебе вставать: у тебя, подполковник, на участке труп обнаружили. Дежурная машина уже выехала. — А кто установил, что труп криминальный? — Тот, кто сообщил о трупе, так и доложил, что это убийство: был удар ножом. Звонил некий Голопопенко. — Кто? — не поверил Францев. — У меня записано «Голопопенко», а как на самом деле, сам разбирайся. Но ты все равно вставай. Труп находится на улице Глупой, в самом конце, где помойка. — Я понял, — произнес Францев, — только не на Глупой улице, а на Глухой. Он начал одеваться. — Ты куда? — шепнула проснувшаяся Лена. — Вызвали, — тихо ответил Павел. Наклонился и поцеловал жену в щеку, а потом и в выскользнувшее из-под одеяла голое плечо. Площадка, на которой стояли контейнеры для мусора, находилась в самом конце улицы — там, где кончались дома и обрывалась асфальтовая дорога. Дальше начиналась грунтовка, которая вскоре разделялась на одну узкую тропку, уходящую к лесу, и на другую — широкую, протоптанную сотнями уверенных ног, ведущую к птицефабрике. У площадки с контейнерами ждал мужчина лет сорока пяти. Он не стоял, а подпрыгивал, чтобы согреться. — Галопенко, — узнал его Францев, — ты, что ли, в 112 звонил? Мужчина молча кивнул. — А чего ты тут ночью делал? — Да я у брательника засиделся, мы с ним пиво пили. Потом я домой поспешил, а мочевой пузырь покою не дает. Думал, не донесу до дома, и решил заскочить за мусорку. А там она. — Кто она? Францев мог бы не спрашивать, потому что он и сам уже зашел за бетонное ограждение и увидел тело. Разглядывать мертвых женщин для Николая было не самым приятным занятием, к тому же глаза женщины оказались открыты, и Францев не решился столкнуться с мертвым взглядом. Он отвернулся, потом наклонился и поднял с земли дамскую сумочку, заглянул в нее, потом положил обратно на землю. — Я не ошибаюсь, это и в самом деле… — произнес он. — Ну да, это училка Полуверова, — подтвердил Галопенко, — моя соседка по дому. Вот ведь как оно бывает: позавчера еще приходила к нам, то есть это я прихожу, а она уже сидит у нас, чай пьет… А мне это надо?! Вот я и говорю, почему ты не в «Вертолете» твоем любимом? Видать, сестра тебя туда уже не пускает. — Какая сестра? — А вы что, не в курсе, что Варвара-Краса — двоюродная сестра Илоны… То есть это Илона была двоюродной сестрой Варьке. Просто когда Варвара была уголовницей-рецидивисткой, это скрывалось от народа, а когда стала владелицей дорогого заведения, то теперь это уже гордость семьи…