— Вы кого-нибудь подозреваете в убийстве Черноудовой? — Вы уже задавали этот вопрос. Только у меня нет ответа на него: я не был близко знаком с людьми, с которыми она общалась. — Прошедшей ночью была убита ее хорошая знакомая. — Я всю прошедшую ночь был дома. — Кто-то может подтвердить это? — Нет. Я уже больше года сплю один. А потом зачем мне убивать какую-то учительницу? — А я разве вам говорил, что убили именно учительницу? — Да местный чат бурлит — все только это и обсуждают. Говорят, опять маньяк в наших краях объявился, а Москва уже спецгруппу к нам прислала. А еще какого-то парня убили. — Не какого-то, а Артема Головкина, которому вы с Саньком Сорокиным угрожали. — Саша здесь ни при чем. Я его так, для антуража прихватил. Он ведь здоровый как слон. Ему сказать только, что надо за правду постоять, он и готов идти с кем угодно, куда угодно и на кого угодно… Не надо его примешивать. Он стоял рядом, а я сказал Артему, чтобы он больше у Али не появлялся, но он не очень испугался. Еще вопросы будут? — Куда вы за мебелью ездили? Адрес помните? — Промзона на Парнасе, там какие-то ангары и склады. А при чем тут это? Ей кто-то задаром отдал. — Трудно поверить, потому что я знаю эту фабрику и владельца ее и комплекты мебели мне знакомы. Тот, что вы привезли Черноудовой, — новый комплект абсолютно: отпускная цена этой мебели около полумиллиона рублей. Хозяйка потому-то и хочет закрыть фабрику и вернуть производство в Германию. Говорит, воруют много. — Я-то тут при чем? — удивился Эдуард Иванович. — Ладно, — произнес Кудеяров, — я только хотел проверить, кто сорвал листок с объявлением. Что-то мне подсказывало, что вы. Теперь удостоверился в этом. Спокойной ночи. — Какая ночь? — не понял Дробышев. — День еще. — Пока! — не стал ничего объяснять Павел. Он закончил разговор, но не мог успокоиться. Посмотрел на Францевых. — Я с самого начала знал, что мебель с фабрики Марины. Выходит, что Черноудова каким-то образом узнала, что у Марины мебельная фабрика, которая простаивает, отправилась туда или послала кого-то, кто предложил работникам, скажем, половину отпускной стоимости того, что на складе. Дама с собачками получила свой откат… А работники! Ну как можно так поступать? Это же подсудное дело! — Просто они догадываются или даже наверняка знают, что фабрика хозяйке уже не нужна, — предположил Николай, — скоро все сотрудники останутся без работы, а следовательно, и без денег. Детей-то надо кормить. Он посмотрел на жену, и Лена кивнула, соглашаясь с ним. Францев сказал о фабрике, но это прозвучало так, словно Марина Лужина — владелица фабрики — хочет избавиться не только от ненужного ей актива, но и от человека, которого она еще совсем недавно любила. Кудеяров и сам об этом думал и приходил к тому, что следует смириться с тем, что Марину он уже потерял, но жалко было не себя, не ушедшую любовь — жаль было потерянного времени. Но воспоминание все же терзало душу, и единственным способом заглушить эту боль была работа. — Мы еще не проверили Холодцова, — вспомнил Францев, — он ведь не так давно здесь появился, а почти сразу после его появления Полуверова стала говорить о живущем в Ветрогорске киллере. — Я проверил: по нашей линии ничего. Не судим, не привлекался, на учете не состоял. В армии не служил. Занимался борьбой, мастер спорта. Перешел в профессионалы, провел пять боев в UFC в файт-карде. — Где? — не понял Францев. — В турнирах по смешанным единоборствам, где участвуют начинающие или малоизвестные бойцы. Холодец два боя выиграл, три проиграл. После чего решил завязать. Я просил проверить все его контакты… Павел произнес это и достал телефон, набрал номер Пономарева. — Да-да, — отозвался начальник районного следствия, — я все помню. Сам только-только собирался тебе звонить. Холодцова проверили. С убитыми девушками телефонных контактов не имел. С Головкиным последний телефонный разговор был почти месяц назад. Кроме того, проверил телефонные контакты учительницы — не так много. У другой — ранее убитой девушки из коттеджного поселка — круг общения был куда больше. Но есть у обеих общие знакомые, и с некоторыми учительница общалась уже после убийства своей подруги. Завтра с утра опера начнут отрабатывать все эти контакты… Кудеяров вдруг заметил, что к его разговору прислушивается Лена, и, когда договорил с Пономаревым, закончил разговор, посмотрел на нее. — Что-то еще вспомнили? Она кивнула: — У нас новый директор Дома культуры. Симпатичная девушка, ей лет тридцать. Говорят, раньше работала в Москве в Министерстве культуры. Все удивляются: где мы, а где Москва! — Ее Уманский сюда перетащил, — объяснил участковый, — симпатичная… — он покосился на жену и покрутил рукой в воздухе, — на любителя, конечно, но, как говорится, не лишена обаяния. Правда, рыжая. — Францев замер, а потом опустил руку и повторил: — Рыжая. Помнишь, Варвара Краснова рассказывала, что отбывала срок в одном отряде с женщиной-убийцей, которая чуть не приколола ее. Она была рыжая и с татуировкой. — Коля, ты же слышал, что сказала твоя жена — девушка сюда прямиком из Минкульта. Как ты думаешь, стали бы там держать уголовницу со страшным взглядом и еще с заточкой, сделанной из напильника? Николай выдохнул и, понизив голос, объяснил: — Вот как раз в Министерстве культуры они и обитают. Больше их только в Министерстве экономики и в Центробанке. Он произнес это и тут же засмеялся: — Я пошутил. Но проверить ее все-таки надо. — Не трать время, — посоветовал Павел и поднялся: — Спасибо за ужин: все было очень вкусно, а я к писателю, а то он страдает наверняка — рюмочку опрокинуть не с кем. — Давай детей покажу, — предложил Францев, — ты же полтора года их не видел. Сейчас увидишь, как они выросли. Они осторожно подошли к двери комнаты, за которой спали дети. Николай приоткрыл ее: мальчик и девочка сопели в своих кроватках. — Наглядеться не могу, — признался участковый. — Степке скоро четыре года будет. Как ты думаешь, подарить ему на день рождения велосипед? Павел пожал плечами. — Куплю, — сказал Францев, — обязательно куплю. Я все детство свое мечтал о велике, а кататься приходилось на чужих, если давали. Пенсия за отца была маленькая, мать вкалывала на двух работах, чтобы нас с братом прокормить. А в магазинах — пустые полки и все по талонам: крупа, сахар, масло. А я о велике мечтал и брату рассказывал, как мы будем вдвоем кататься по всему нашему двору… Настолько вбил ему эту мысль про велик, что он ко мне подошел однажды и сказал, что теперь знает, почему Великобритания так называется. Да потому, что там все на великах ездят. — Что-то я про брата твоего не слышал раньше, — сказал Кудеяров. — Так его на первой чеченской убили. Я только-только окончил школу милиции, и сразу похоронка пришла — вернее, принес какой-то хмырь из военкомата и вручил. У матери сразу сердце прихватило — она упала… И то ли этот урод не сразу «Скорую» вызвал, то ли поздно она приехала… Но хоронил их вместе в одну могилу: брата в закрытом гробу и маму… — Прости, — произнес Павел. — Ты-то здесь при чем? — отмахнулся Францев. — Но я тогда такой ненависти испил ко всей мировой несправедливости, что меня свои же на задержания брать не стали. А сейчас во мне ничего, кроме любви ко всему окружающему миру, и ты знаешь теперь почему. Глава четырнадцатая Карсавину и в самом деле было не с кем выпить. Но это ему не мешало. Иван Андреевич сидел за столом, посреди которого стояла бутылка коньяка, и ждал, когда вернется Кудеяров. Ждал, видимо, давно, потому что на треть бутылка была пуста. Павел подошел к столу, взял темную бутылку, посмотрел на просвет, а потом на писателя. — Однако, батенька, так и спиться недолго, — вздохнул он, — все мои увещевания не доходят до вас. — Так все равно умирать, — ответил равнодушно писатель, — на год раньше, на год позже, а так хоть весело проведу остаток срока. Да я не просто так выпиваю. У меня сегодня, можно сказать, очередная годовщина первого боя. Он показал Павлу на стоящее возле стола кресло, наполнил коньяком приготовленный заранее бокальчик, потом налил себе и показал глазами, давай, мол. — За ребят, которые там остались. Закусили колбаской, и Иван Андреевич продолжил: — Призвали меня и отправили в Туркестанский военный округ на подготовку. Полгода готовили, потом кинули мне третью звездочку — и самолетом в Кабул, потом на вертолете в Герат, а потом уж должен был перебраться в свой полк, который выдвинулся в провинцию Фарах, к горному массиву Луркох, что уже совсем рядом с Ираном. В нашей колонне шли несколько «КамАЗов»-бензовозов, пяток БТР и бортовые «ГАЗ‐66», прикрытые тентом, в которых ехали бойцы. Меня посадили в кабину бензовоза, за рулем сидел парень-ленинградец, которого звали Саша, и мы с ним достаточно оживленно беседовали. По его словам, он за полгода уже дважды в засады попадал. Отстреливался, и у него был шрам от касательного ранения на правой скуле. Ехали долго: часа четыре; я успел задремать, потом очнулся. Справа и слева были горы: мы вошли в какое-то ущелье, и тут началось. Одновременно загрохотали десятки автоматов, грохнули два взрыва, это из гранатометов ударили по бэтээрам. Сидящий рядом со мной парень стал заваливаться влево, и машина пошла туда же. Паренька, вероятно, снял снайпер. Инстинктивно, а может, от страха я пригнулся, и потому вторая пуля прошла мимо. Я схватил автомат убитого парня и выбрался из машины, которая продолжила движение и вскоре завалилась на бок. Духи продолжали расстреливать «газоны», из которых выпрыгивали ребята. До ближайшей машины было шагов десять, я побежал туда, споткнулся, потому что ноги были ватные. Оказался за каким-то камнем и попытался оглядеться. И увидел тех, кто нас убивал. А с нашей стороны почти не было выстрелов. Да и прошло-то всего не больше минуты, как на нас напали. И начал я отстреливаться, как учили — короткими очередями. Все равно оба магазина быстро опустели, и стало понятно, что скоро конец наступит и мне. Неподалеку за колесом лежал пулеметчик, который матерился и стрелял. Он крикнул, понимая, что я израсходавал оба магазина: «Подкатывай сюда, лейтеха!» По нам били прицельно, потому что рядом лежал на боку бензовоз, а топливо стало бы для них ценной добычей. Нас спасло только то, что в самом начале нападения майор, который руководил движением колонны, успел по рации передать координаты и в последний момент подоспели вертушки, как красная конница в старых советских фильмах… Из почти сотни с лишним наших солдат половина погибли, остальные почти все раненые. Я попал в госпиталь, где, к моему удивлению, мне через месяц вручили орден Красной Звезды. Узнал фамилию Саши из 6-го автобатальона — водителя того самого бензовоза, на котором я ехал. Ведь его автомат спас мне жизнь. Потом уж я нашел его мать и сестру, встретился с ними, рассказал, как отважно сражался их сын и брат. Когда вышла книга, привез им пару экземпляров с автографами. И только тогда заметил, что они смотрят на меня чуть ли не с ненавистью, потому что я живой и счастливый, а их Саши больше нет и никогда не будет. — К чему вдруг такие воспоминания? — спросил Павел. — Ну, я рассказал, что случилось тридцать семь лет назад день в день, — ответил писатель, а потом покачал головой, — и не только это. Эта учительница, которую убили прошлой ночью… Я же не знал ее, но она подошла ко мне в Ветрогорске и чуть ли не в лицо плюнула, заявила, что Алю убили из-за меня, потому что якобы она знала про меня всю правду. — Никто так не считает. — Есть дураки, которые так думают. Заглянул сегодня в местный чат… То есть не я сам, а Люба. Вот она и показала, как какой-то хмырь рассуждает о том, что ему доподлинно известно, что я не сам пишу свои книги, и афганская война прошла мимо меня, и я придумываю про себя подвиги. Какие подвиги? — Хотите, я узнаю, кто распространяет порочущую вас информацию? Карсавин задумался, а потом махнул рукой: — Да пошли они все! Да и Люба эта! Рыжая бестия! Я ее не просил мне показывать, а она… — Погодите, — не дал ему договорить Павел, — почему вы назвали ее Рыжей Бестией? — Так она рыжая как не знаю кто. Это сейчас она… Не сейчас даже, а уже четверть века, если не больше, красится в блондинку. И псевдоним ее сценический так и звучал когда-то — Рыжая Бестия. Рыжеволосая, синеглазая, взрывная, как противопехотная мина — обходить надо было стороной. Ленечка Панютин, царствие ему небесное, говорил, что, когда у них роман был, Любаша угрожала ему: мол, если она узнает о его измене, то прирежет его… — А потом сама же ушла к Борису Гуревичу. — Ну чего уж сейчас об этом. Бориска счастлив — он давно был безнадежно влюблен. Как таких тюфяков еще в банкиры берут? Но Любаша, конечно, любого к ногтю прижмет. А как она ножи метает! Еще Панютин был жив, отправились мы на рыбалку — тут неподалеку, возле деревушки с замечательным названием Грибное, хотели на вечерней и утренней зорьке половить. Разбили палатку, дровишек для костра нарубили. А потом Леня достал нож и бросил в сосну, хотел воткнуть, но нож ручкой ударился о ствол и отлетел. Любаша подобрала этот нож, отошла еще шагов на пять и швырнула — да так, что он не просто вонзился, пробив кору, но и зазвенел даже. Потом достала из ножен свой какой-то нож — короче, финку — и туда же… Без всяких усилий взмахнула рукой и получайте.