Он подошел к этой высокой, усталой, потрясающей блондинке. Она взяла номер с ванной для себя и другой, ниже этажом, для него. Он сказал в лифте: – Мне тоже нужна ванна. – Обойдешься. Утром помоешься в моей. Если попросишь, потру тебе спинку. И вообще, ты скоро угомонишься? Он зашел вместе с ней в большую комнату с задернутыми шторами. За ними следовал посыльный в синем переднике с их чемоданами. Увидев чемодан Филиппа, она удивилась: – Это не мой. Вы взяли его в машине? – Это мой, – сказал Филипп. – Надо же, своего не упустите. Она дала монету служащему, это заняло много времени из-за руки, и попросила приготовить какую-нибудь еду, пусть даже холодную. На двоих. Она спустится в ресторан через четверть часа. Когда этот тип ушел, она пнула ногой чемодан Филиппа и указала ему на открытую дверь. Он оставил ее в покое. Было начало первого, но снизу доносились громкие крики какого-то полуночника. Его номер был гораздо меньше и хуже, окно выходило в сад. Он взглянул на «Тандербёрд», постоял в задумчивости, открыл чемодан, умылся и почистил зубы, решил, что будет нелепо выглядеть, если переоденется. Он закрыл дверь, чтобы не спускаться сразу же, и заставил себя прочитать правила пребывания в отеле. Когда он без стука зашел к ней в номер, она была босиком, в лифчике и трусиках белого цвета, аккуратно развешивала на двух стульях у окна выстиранный белый костюм. Она надела очки с прозрачными стеклами и металлическими дужками, теперь ее лицо было видно лучше, и оно ему больше нравилось, а тело у нее было именно таким, как он и представлял, – гибким и восхитительным. Она спросила, видит ли он возле двери в ванную вазу из граненого стекла? Он ответил, что видит. – Если ты немедленно не уберешься отсюда, я разобью ее о твою голову. Он спустился в ресторан дожидаться там мисс Четырехглазку. Она появилась в бирюзовых брюках, которые он видел в чемодане, они, как и белый свитер, довольно откровенно обтягивали ее, и она снова нацепила свои дикарские темные очки. Он не был голоден. Он смотрел на нее, на ее обнаженные руки, она сидела напротив, вонзаясь ложкой в мороженую дыню, а он нарезал ей мясо мелкими кусочками. Она говорила медленно, слегка грустным голосом. Она руководила рекламным агентством. Ехала к друзьям в Монте-Карло. Рассказала ему какую-то невнятную историю, в ней фигурировала куча людей, которые везде ее узнавали, потому что видели накануне, и он обратил внимание, что она больше не «тыкает». Когда он понял в общих чертах, что с ней приключилось, расхохотался. И правильно сделал. Она тут же почувствовала благодарность за это: – Так вам тоже это кажется нелепым, правда? – А как иначе? Просто вас разыграли. Вы где встретили этого дальнобойщика с фиалками? – Перед шоссе в Осер. – Должно быть, он часто ездит по дороге шесть и знает всех в округе. Он им и позвонил. С вами сыграли в Мальчика-с-пальчик – только задом наперед. – Ну, а жандарм? Вы полагаете, что жандарм мог участвовать в такой идиотской шутке? – Да он наверняка либо приятель, либо родственник владельца станции техобслуживания. Во всяком случае, почему бы и нет? Вы считаете, что в жандармы идут большие умники? Она смотрела на свою повязку. Такое же лицо у нее было, когда он наблюдал за ней через витрину кафе в Шалоне. Ресторан опустел. Филипп сказал, что некоторые шутки плохо заканчиваются, что, наверное, она изо всех сил отбивалась, когда ее хотели напугать на автозаправке, и могла сама себя покалечить. Или что она упала в обморок и ушибла левую руку. – Я никогда не падала в обморок. – Такое, в принципе, может случиться. Она кивнула. Он видел, что она ждет только одного – чтобы ее успокоили. Был уже почти час ночи. Если они будут продолжать обсуждать эту нелепую историю, то ему так и не удастся улечься в кровать. Он ей сказал: забудьте, все закончилось, те, кто хотел над вами подшутить, были бы в восторге, узнай, что она до сих пор обо всем этом думает. – Покажите, как вы улыбаетесь. Она продемонстрировала, при этом явно стараясь забыть прошедший день. Но сумеет ли забыть про свою руку, ведь ей, наверное, до сих пор еще больно? Эта больная рука явно может ему помешать. У нее были мелкие, ровные, ослепительно белые зубы, между двумя передними – небольшая расщелинка. Он осторожно спросил: – А можно мне посмотреть на ваши глаза? Она кивнула, но улыбка исчезла. Он протянул руку через стол и снял с нее очки. Она не сопротивлялась – не шевелилась, не пыталась зафиксировать на нем свой непроницаемый взгляд, в котором отражался только свет ламп. Чтобы прервать молчание, он произнес с некоторым смущением: – А как я теперь выгляжу? Она могла бы ответить: расплывчато, мозаично, как у Пикассо, или как альфонс, – все, что угодно, чтобы парировать удар. Но она ответила: – Пожалуйста, поцелуйте меня. Он жестом велел ей пододвинуться. Она послушалась. Он поцеловал ее очень нежно, у нее были теплые неподвижные губы. Он надел на нее очки. Она смотрела на скатерть. Он спросил у нее с тем же необъяснимым для себя смущением в голосе, сколько в ее номере наберется ваз для битья? Она слегка улыбнулась, словно подтрунивая над собой, и пообещала ему дрогнувшим приглушенным голосом, что будет вести себя разумно, – правда-правда, обещаю вам, – а потом внезапно подняла глаза, он понял, что она хочет что-то добавить, но не осмеливается. Она только сказала, что отдает предпочтение китайско-цыгано-бретонцам из Меца. В комнате, где низкая лампа отбрасывала на потолок тень в виде огромной звезды, она дала раздеть себя, обвивая его шею правой рукой и мешая снять с нее свитер, он долго целовал и ласкал ее на кровати и терпеливо ждал, пока этот свитер все-таки удастся с нее стащить, прежде чем сбросить покрывало с постели и самому раздеться, не отстраняясь от нее, а приподнимая ее то одной, то другой рукой. Ее светлые волосы щекотали ему щеку, а она твердила какие-то неразборчивые слова, уткнувшись ему в плечо, и он чувствовал на своей коже ее робкое дыхание, биение ее сердца и прикосновение прикрытых от наслаждения ресниц. Позже она целовала его голую спину – узкую и гладкую, а он спал, подложив под голову правую руку. Она погасила лампу, не потревожив его. И сразу же заснула сама. Ей казалось, что она просыпается каждый час, но, наверное, только потому, что прижималась губами к плечу спящего парня и знала, что он рядом. Еще позже, когда уже рассвело и в комнату через шторы стал проступать голубоватый свет, он глядел на нее, она это чувствовала еще до того, как открыла глаза. Он прижался губами к ее губам, своим горячим телом к ее телу и шептал: «Дани, Дани, тебе хорошо?» Она смеялась, по-настоящему смеялась. А потом он снова заснул, было видно, что он хочет казаться героем, но глаза у него закрывались, он уже был где-то далеко. Ей пришлось исхитриться, чтобы выскользнуть из его объятий, надеть прозрачные очки, за закрытой дверью капля по капле заполнить ванну. Собственное лицо в зеркале удивило ее, как будто было чужое. Только тени под глазами указывали на вчерашнюю растерянность, а солнце даже придало ему какие-то краски. Проходя по комнате, она подняла разбросанную на ковре одежду. Повесила на вешалку брюки, рубашку, серый свитер, у которого уже было имя – Жорж-как-бишь-его… Она нащупала у него в кармане бумажник, и ей в голову пришла мерзкая мысль заглянуть туда, но она без труда отогнала ее. Если уж ты вела себя как девушка по вызову, нечего корчить оскорбленную супругу. Но на самом деле ей хотелось узнать только одно. Она завернулась в махровое полотенце, вернулась в комнату, наклонилась над ним и разбудила его, но не полностью, а только чтобы он мог ей ответить, действительно ли уезжает к черту на кулички 14-го числа. Он ответил, что вовсе нет, что это он так шутил, чтобы ее разжалобить, спокойной ночи. Она заставила его поклясться, что он не собирается садиться на корабль. Он слегка приподнял над подушкой правую руку, сказал, что клянется, что она правда начинает ему въедаться в печенки, и снова заснул. Она приняла ванну. Шепотом заказала кофе по телефону. Взяла в дверях у горничной поднос, отдала ей погладить свой костюм. Выпила два стакана безвкусного кофе, разглядывая ставшего знакомым незнакомца, растянувшегося в ее кровати. Потом не выдержала, заперлась в ванной и обследовала его бумажник. Его звали не Жорж, а Филипп Филантери, он родился в Париже и был моложе ее ровно на шесть дней. Она обрадовалась, узнав, что они одного знака зодиака, по крайней мере, их гороскопы не будут несовместимыми, но не смогла побороть что-то похожее на панику, когда увидела, что у него действительно есть билет на теплоход. И отправляется он действительно 14-го (в 11 часов, пристань Ла-Жо-льет), но не в Гвинею, а в Каир. Ну что же, сама виновата, не нужно было проявлять любопытство. Она набрала для него ванну, заказала полный завтрак, который он с аппетитом проглотил в ванне. Она сидела рядом на краешке, закутавшись в полотенце, и время от время он безмятежно целовал ее в бедро, вода текла у него по волосам, задумчивые огромные глаза с длиннющими ресницами, выступающие под кожей продолговатые мускулы. Она, как могла, урезонивала себя. У него нет ни гроша, и, не встреть он ее, подвернулась бы другая. Что бы она предпочла? Еще она себе говорила – боже, уже воскресенье, 12-е, он еще может передумать и остаться, ведь парни, так же как и девушки, занимаются любовью, когда испытывают хоть какие-то чувства, короче, рассказывала себе всякие байки. Он попросил по телефону, чтобы принесли чемодан из его номера. Достал оттуда светлый летний слегка измятый костюм и черный галстук. Сказал, что носит галстуки только такого цвета, потому что умерла его мать. Потом помог ей одеться. Он попросил, чтобы она осталась в обычных очках, но она соврала, что это невозможно – они недостаточно сильные. Он ответил, что сам поведет машину. Она не стала менять очки. Когда она была готова, он долго прижимал ее к себе, стоя у двери, приподнял юбку, погладил ноги, поцеловал, от его губ пахло кофе, сказал, что не может дождаться, когда они окажутся в следующем отеле. Ночью шел дождь, и капот и кузов Птицы-громовержца были усеяны крупными блестящими жемчужными каплями. Они проехали через Турню – там их уже поджидало солнце, потом через Макон, где колокола сзывали прихожан на воскресную службу. Она сказала, что, если он хочет, она не поедет встречаться с друзьями в Монте-Карло, а останется с ним до отхода корабля. Он повторил, что не собирается никуда плыть. После Вильфранша, когда они подняли крышу машины, он свернул на какую-то дорогу, чтобы объехать Лион. Эта дорога петляла между скалами, и им навстречу попадались почти исключительно грузовики. Он не колебался и точно знал маршрут, должно быть, ездил по нему много раз. Когда они приехали в Тассен-ла-Деми-Люн, она подумала о паре, которую встретила в придорожном ресторане перед Фонтенбло, и неожиданно в памяти возникли ее вчерашние приключения. Теперь они казались совершенно нереальными, но все равно она ощутила, как ее снова охватывает тревога. Она пододвинулась к нему, положила на мгновение голову ему на плечо, и все прошло. Он говорил мало, но задавал много вопросов. Она, как могла, уклонялась от самых затруднительных – чья это машина, кто ее ждет в Монте-Карло? Она нарисовала несколько размытую картину своей «рекламной деятельности»: агентство, только без Каравеля. Она ударилась в воспоминания о приюте, и он каждый раз хохотал, когда речь заходила о Глав-Матушке. Он считал, что старушка ужасно забавная, наверное, он смог бы ее полюбить, хотя на взаимность вряд ли мог рассчитывать. Да неужели? Дани сказала в ответ, что никогда не угадаешь, но внутри нее Глав-Матушка твердила: «Будь я жива, он бы не выглядел сейчас таким красавчиком, уж поверь мне, и вовсе не потому, что я бы всыпала ему по первое число за то, что ты под него легла, нет, он бы получил за то зло, которое тебе причинит. А пока скажи ему, чтобы не гнал с такой скоростью, вы разобьетесь на чужой машине, а души ваши будут погружены во мрак». После Живора они пересекли Рону, нашли автомагистраль номер 7, которая шла вдоль реки, мимо празднично украшенных городков: Сен-Рамбер-д’Альбона, Сен-Валье, Тен-Л’Эрмитажа. Остановились пообедать в нескольких километрах от Баланса. Солнце здесь обжигало сильнее, голоса звучали с более заметным южным акцентом, а Дани изо всех сил старалась, чтобы не так бросалось в глаза в выражении ее лица и в жестикуляции то неуловимое, что, наверное, называется счастьем. Их столик стоял в саду, так, как она хотела сидеть накануне, а в меню даже оказались спагетти. Он рассказывал о незнакомых, как выяснилось, для нее местах, где они могли бы вечером заняться любовью, выкупаться и завтра снова заниматься любовью так долго, сколько ей захочется. Она выбрала малину на десерт и Сент-Мари-де-ла-Мер,[37] поскольку этот город должен идеально подходить пусть даже липовому цыгану и к тому же не слишком ярому католику. Он ненадолго вышел позвонить «одному другу». Когда вернулся, она догадалась, что он чем-то озабочен. У него даже улыбка стала другой. Расплачиваясь, она увидела по стоимости включенного в счет разговора, что звонил он не в Мец и не в Париж, это стоило бы намного дороже. Она не смогла от него скрыть, поскольку действовать правой рукой было трудно, что достает деньги из конверта с эмблемой агентства, но он не стал задавать вопросов, а может быть, просто не заметил. Она разозлилась на себя, что допустила такую оплошность, не предусмотрела такую мелочь, а все потому, что напрягала свои куриные мозги, роясь в чужих бумажниках. Они проехали через Баланс – светлый городок с огромными платанами – и попали в совершенно другую местность, более солнечную и, похоже, в чем-то более знакомую ей, чем те, где ей доводилось бывать раньше. Внизу вдоль дороги текла Рона, высыхающая между песчаными косами, а после Монтелимара казалось, что почва, скалы и деревья были порождением солнца. Левая рука уже не болела, но немного ныла, когда лежала на плече парня. Он вел быстро с сосредоточенным лицом, этот профиль она запомнит навсегда. Она раскуривала ему сигареты, иногда вынимала их у него изо рта, чтобы затянуться. Ей нравились места, где ему приходилось снижать скорость, потому что тогда он поворачивался к ней и целовал или же ободряюще клал руку ей на колено. Оранж. Длинная, ровная дорога, обсаженная платанами, они выехали на нее, не объезжая Авиньон. Мост с многополосным шоссе через Дюране. Он расстегнул на груди рубашку, говорил о машинах («феррари»), о лошадях (Куропатка, Морская птица), о фильмах («Лола Монтес»[38], «Жюль и Джим»[39]), но ни слова о себе. Она продолжала называть его Жорж. В Салоне они зашли в бар, выпили у стойки, пока заправляли машину. Так же, как и накануне в постели, и у него, и у нее волосы прилипали ко лбу. Они одновременно рассмеялись, потому что подумали об одном и том же, но вслух ничего не сказали. Они проехали еще десять или двадцать километров, но теперь он вел машину гораздо медленнее, чаще целовал ее, а рука под юбкой становилась все настойчивее. Она решила, что пресекать его попытки не станет. У нее никогда такого не случалось прямо в машине, и сердце забилось от волнения. Но у него на уме было другое. Он и правда свернул на проселочную дорогу, ведущую в Мирамас, но, припарковав «Тандербёрд» на обочине, попросил ее выйти из машины. Он знал эти места, это было очевидно, но ей об этом не сказал. Они шли по сосновому лесу под оглушающий стрекот цикад, поднялись на холм. Вдали виднелось озеро Вер, неподвижное, как солнечное пятно. Мысли Дани путались. Ей было жарко. Ей было стыдно. Ей было страшно. Она уже не понимала, почему ей страшно, но, когда вышла из машины, у нее мысленно возник какой-то образ, похожий на передержанный туманный кадр, разглядеть который она не могла. Это была то ли ее собственная комната, то ли комната, которую ей выделили в доме Каравелей. В любом случае, в ней находилась Анита, но не нынешняя, а та, которую она однажды вечером, давным-давно выгнала из дома, так давно, что уже имела право об этом забыть, Анита, потерявшая на рассвете свою душу, впервые плакавшая в ее присутствии, Анита, которую она побила и вышвырнула на улицу, – ну почему эти цикады не могут замолчать? Он усадил ее рядом на большом камне, обросшим сухим мхом. Расстегнул ей жакет, как она и ожидала, даже подготовилась к этому, чтобы не выглядеть оскорбленной идиоткой, но только погладил грудь, не снимая лифчика. Он что-то спросил, но так тихо, что она не расслышала. Впрочем, она прекрасно поняла, он не стал повторять свой вопрос. Хотя непонятно было, почему он его задал, поскольку это никак не вязалось с его личностью, а еще, почему вдруг неожиданно она перестала узнавать его замкнутое лицо, избегающий ее взгляд. Он хотел знать, сколько мужчин владели ею до него, – именно так и сказал. Она ответила: один. Он пожал плечами. Она сказала, что остальные не в счет. Он пожал плечами. Она сказала, что было еще двое других, но они правда не считаются. – Тогда расскажи про первого. – Мне не хочется. Она попыталась застегнуть жакет правой рукой, но он не дал. – Это когда было? – Давно. – Ты его любила? Разговор принимал такой оборот, что она понимала – ее ответ будет выглядеть бестактностью, но не могла удержаться, не могла отречься: – Я и сейчас его люблю. – Это он тебя бросил? – Никто никого не «бросал». – Так что ж тогда? Почему не пожениться и не завести кучу детишек? – Двоеженство запрещено. – Но можно развестись. – Вот именно, что нельзя. Она увидела его взгляд, в нем мелькнуло что-то злое. Она схватила его руку, как-то даже не думая, больной рукой. Тихо сказала: – Дело в другом. Из-за детей… Они уже были.