Поиск
×
Поиск по сайту
Часть 12 из 27 В начало
Для доступа к библиотеке пройдите авторизацию
– Теперь давай ешь свой бутерброд. Он откусил два раза, внимательно разглядывая ее. Потом сказал: – А кто этот дядя у тебя в машине? Она невольно оглянулась и посмотрела на заднее сиденье. – Тут нет никакого дяди. – А вот и есть, – сказал он, – там, куда кладут чемоданы. Ты сама прекрасно знаешь. Она засмеялась, а сердце заколотилось. – Какой дядя? – Который спит. – Что ты выдумываешь? Он ответил не сразу. Доел свой хлеб, меланхолично посмотрел прямо перед собой через ветровое стекло, откинувшись на спинку сиденья. Потом тихо вздохнул. – По-моему, он спит, – сказал он. Очки Глав-Матушка. Как-то вечером в Рубе я смотрела на ее морщинистое лицо сквозь бокал с эльзасским вином. Рядом был вокзал, слышались гудки поездов. Я убита. Цюрих, 8 октября. Восьмого октября будет четыре года. Еще поезда. Еще номера в отелях. Все так отчетливо. Как говорили, когда я была маленькая? Волосы мои светлые, глаза мои черные, душа моя черная, ружье мое холодное. Сама не знаю, что я несу. Со вчерашнего дня я видела столько кипарисов. Прованс – это кладбище. Я буду спокойно спать там, вдали от «звуков бала»[40]. Отель «Белла Виста» недалеко от Кассиса. В каком-то переулке мне на лоб падает капля воды. Грузовой автовокзал в Марселе. Крепость Вильнёва, ее бойницы. Господи, сколько я искала, а нашла только саму себя. Стекла очков у меня запотели, когда я открыла багажник машины, к тому же они были слишком темными – я ничего не увидела. Предзакатное солнце, опустившись на уровень эспланады, светило прямо в ветровое стекло, обтекая глубокую разверстую яму багажника. Из этой жуткой темной ямы мне в лицо ударил чудовищный запах. Я вернулась к мальчугану по имени Титу, попросила передать мне мою сумку и поменяла очки. Я устояла на ногах, руки почти не дрожали. Я ни о чем не думала. Мой мозг словно парализовало. Я снова открыла багажник. Мужчина был завернут в ковер, он лежал, поджав босые ноги. Голова высовывалась из пушистой красной шерстяной ткани, упираясь в стенку багажника, повернутая ко мне в профиль. Я видела открытый глаз, гладкие волосы с проседью на висках, почти прозрачную кожу, обтягивающую острые скулы. Он был лет сорока или вообще без возраста. Я изо всех сил старалась не дышать, но все равно задыхалась. Я протянула к нему свою забинтованную руку, потянула на себя край ковра, чтобы увидеть его. Он был одет, скорее всего, в халат-кимоно из светлого шелка, то ли голубого, то ли зеленого цвета, воротник более темного оттенка был распахнут, обнажая бледную грудь. В ней ровно посередине зияли две дырки, глядя на которые можно было заорать от ужаса, четкие, как следы от пуль, а вытекшая из них кровь лишь запеклась тонкой черной корочкой на груди, остановившись на уровне горла. Я захлопнула крышку багажника, голова закружилась, и я рухнула на него. Помню, что я хотела встать на ноги, пыталась подняться под палящими лучами солнца, я даже чувствовала под правой рукой, под щекой обжигающий металл машины. А потом поняла, что рядом стоит перепуганный мальчуган по имени Титу, я хотела сказать ему, чтобы он подождал, что это все ерунда, но не смогла. Он плакал. Я слышала его плач и раскаты смеха вдалеке, на пляже. Девушки в бикини носились по эспланаде, догоняя друг друга. Никто не обращал на нас внимания. – Не плачь. Все прошло, смотри. Его карты валялись на земле. Стараясь подавить рыдания, он обхватил руками мои колени, уткнулся головой мне в юбку. Я наклонилась, поцеловала его несколько раз в макушку, пытаясь его успокоить: – Ты же видишь, со мной все в порядке. Я споткнулась и потеряла равновесие. Багажник был закрыт, и, скорее всего, он не мог почувствовать жуткий запах, от которого меня до сих пор тошнило. И все же я отвела его подальше, к передней части «Тандербёрда». Он потребовал назад свои карты и монетку в пятьдесят сантимов, которую я дала ему. Я их подняла. Когда я подошла к нему, он пальцем рисовал кружки на крыле машины. Сказал, что это морские ежи. Я притянула его к себе, села на край тротуара, чтобы его лицо было рядом с моим, и спросила, как же он мог увидеть, что лежит в моем багажнике. Я говорила очень тихо, почти неслышно, очень ласковым голосом. Наверное, сердце у меня билось громче. – Ты ведь сам не мог его открыть, правда? Кто же его открыл?
– Другой дядя, – сказал Титу. – Какой другой дядя? – Другой. – Тот, кто вел мою машину? – Не знаю. – Ты смотрел внутрь вместе с ним? – Нет, я стоял вот там, сзади. Он показал мне на желтый «Рено Дофин»[41], припаркованный рядом с «Тандербёрдом». – Это было давно? – Не знаю. – А ты потом ходил к маме? Он подумал. Я вытерла рукой дорожки от слез на его щеке. – Да, два раза. – А дядя, который открывал багажник, не видел, что ты смотришь? – Видел. Он сказал мне: «Убирайся отсюда!» Я слегка удивилась, потому что приготовилась к другому ответу, потом вдруг под этим палящим солнцем почувствовала, что меня бьет озноб. Теперь я была уверена, что Филипп не уехал из Кассиса, что он следит за нами. – Он видел тебя? Ты уверен? – Он мне сказал: «Убирайся отсюда!» – Послушай, а как выглядел этот дядя? У него был галстук? Темные волосы? – У него был черный галстук. И чемодан. – А куда он ушел? Он снова задумался. Пожал плечами, как взрослый, и неопределенно указал в сторону то ли пристани, то ли деревни, короче, непонятно куда. – Идем, я должна отвести тебя к маме. – А завтра ты придешь? – Приду. Я отряхнула от пыли юбку, отвела его за руку на эспланаду. Он показал мне свою маму, самую молодую в группе женщин в купальниках, расположившихся на пляже. Очень загорелая блондинка смеялась, переговариваясь с подружками, вокруг них громоздились флаконы с кремом для загара и стопки журналов. Она увидела своего сынишку и приподнялась на локте, чтобы позвать его. Я поцеловала Титу, помогла спуститься по лесенке. Когда он подбежал к матери, я ушла. Мне казалось, что ноги у меня совсем не гнутся, как у манекенов в витринах. Мне не хотелось возвращаться к машине, к мужчине с пробитой грудью. Я понимала, что единственное разумное действие – это пойти в полицию. Во всяком случае, нужно держаться подальше от пляжа. Я говорила себе: «Если Филипп знает, что малыш Титу видел то, что лежит в багажнике, он должен беспокоиться и наверняка бродит где-то неподалеку, наблюдая за ним. Может быть, он и сейчас здесь и теперь следит за мной. Но я заставлю его проявиться». Но при этом я считала, что рассуждаю нелепо. Если он избавился от трупа, засунув его в машину, которую считал моей, значит, не придавал значения тому, что я потом могу рассказать. Тогда ему тем более наплевать на показания малолетнего свидетеля. Я ходила по порту среди равнодушной толпы, и мое сердце замирало всякий раз, когда кто-то меня толкал, потом вышла к пустынным улочкам, которые уже много часов назад покинуло солнце, и там я замерзла. В окнах сушилось белье. Когда я остановилась посмотреть, что делается у меня за спиной, мне на лоб капнула вода, и я вздрогнула всем телом, почти закричала. Но надо признаться: меня никто не преследовал. Позже я спросила дорогу и отыскала полицейский участок на маленькой площади, обсаженной платанами. Я издали посмотрела на входную дверь, на пороге которой курили двое мужчин в форме. Мне казалось, что я впитала в себя этот удушающий, омерзительный запах неизвестного мне мертвеца в «Тандёрберде». Но у меня не хватило смелости войти туда. Что я им скажу? «Я позаимствовала машину моего босса, абсолютно незнакомый мне парень ее угнал, и я нашла ее здесь вместе с трупом в багажнике, я ничего не могу объяснить, но я ни в чем не виновата?» Кто мне поверит? Я дождалась наступления ночи в какой-то пиццерии, напротив жандармерии, сидя у окна второго этажа. Я надеялась, что хоть немного приду в себя и смогу понять, что же могло произойти за те два часа, пока Филипп находился в машине один. Должно быть, случилось что-то непредвиденное, внезапное, потому что, когда он уходил от меня, его взгляд был совершенно спокоен. В этом я уверена. Или почти уверена. А вообще-то нет… Я заказала коньяк, но, когда поднесла к губам, меня стало мутить, и пить его я не стала. Если я пересеку площадь, на которую выходит окно, у которого сижу, меня не отпустят, пока не проведут расследование, а это может длиться много дней и даже недель. Мне в голову пришел целый калейдоскоп образов: вот меня везут в марсельскую тюрьму, велят снять одежду, надевают серую робу – одежду тех, кто находится в предварительном заключении, мажут чернилами пальцы на правой руке, запирают в темноте. Потом они будут копаться в моем прошлом, где обнаружат лишь один недостойный поступок, наверняка свойственный большинству женщин, но этого будет достаточно, чтобы очернить и моих знакомых, и человека, которого я люблю. Нет, не пойду. Но сильнее всего я пыталась убедить себя в том, что происходящее со мной – неправда. Или что, по крайней мере, обязательно произойдет нечто, и внезапно все развеется, как сон.
Перейти к странице:
Подписывайся на Telegram канал. Будь вкурсе последних новинок!