– Да, я уверен, потому что оно лежит рядом с ним. – Оно – это что? – Да ружье, черт возьми! Самое что ни на есть настоящее! В твоем багажнике! Ружье! Скажи, меня-то ты, по крайней мере, узнаешь? Он обхватил мою голову руками и стал ее трясти, словно хотел меня разбудить. – Перестань! Я не видела ружья. – Интересно, а что ты вообще видела? Ковер видела? Мужика видела? Ну так вот, при нем ружье! Он отпустил меня, развернулся и пошел – руки в карманах, гордо расправив плечи в белой рубашке. Я поднялась и пошла за ним следом. Он заставил меня пересечь шоссе, сказав, что у него кончились сигареты, что он голоден и у него нет ни гроша. Мы зашли в переполненный бар, стены были увешаны сетями и усыпаны ракушками. Я купила пачку «Житан» и спички. У стойки он выпил кружку пива и съел бутерброд. Он молчал и не смотрел на меня. Я спросила: – А как ты сам добрался до Марселя? – Послушай, какое тебе дело? – Где твой чемодан? – Не твое дело. Когда мы вышли, он обнял меня за плечи и притянул к себе. Вырываться мне не хотелось. Мы шли, прижавшись, по тротуару, уставленному пустыми ящиками, от которых разило водорослями. Пересекли большую площадь возле Старого порта. Когда мы проходили мимо зеркальной витрины какого-то ресторана, мелькнули наши лица, мое белое платье, его пиджак, наброшенный мне на плечи, и, наконец, он и я, обнявшись, среди всполохов неона в тысяче километров от моей обычной жизни. Нет, я не выдумываю, именно это показалось мне самым невероятным. На улице Канебьер прохожие смотрели на нас. Я спросила у него, куда мы идем. – К машине. Нужно разобраться, кто этот тип. Нужно посмотреть еще раз. – Прошу тебя, не надо, я не смогу. – Зато я смогу. На парковке, среди сотен других машин, мы несколько минут неподвижно стояли перед «Тандербёрдом». Я достала ключи из сумки, но он их не брал. Мимо нас пробежала группа подростков, они громко переговаривались и жестикулировали, потом прошла женщина в мятом платье, она беззвучно шевелила губами, склонив голову под тяжестью неведомых забот. Филипп велел мне сесть за руль, чтобы найти место поспокойнее и тогда открыть багажник. Мы поехали на набережную Рив-Нев, повторив путь, который проделали пешком. Когда я повернула на улицу, которая, пересекая весь город, круто уходила наверх, он неожиданно произнес: – Может быть, нам все же удастся как-то выпутаться из этой истории, Дани. Если тебе подбросили этого типа где-то по дороге, то никто об этом не знает, кроме сукина сына, который его туда засунул. Ты с ним никак не связана. Значит, можно поступить так же. Избавимся от него, где получится, и забудем. Нас это вообще не касается. Я свернула на одну улицу, потом на другую, тоже поднимавшуюся в гору. Дальше он велел мне ехать по дороге с каменным ограждением. Там не было ни машин, ни прохожих, но она была настолько крутой и узкой, что мне пришлось остановиться перед поворотом. Перевязанная рука болела и мешала, он помог мне крутить руль. Дальше, через пролом между двумя облупившимися стенами я увидела лежащий внизу город – светящуюся полосу вдоль моря. Он положил руку мне на колено, чтобы я остановилась. Перед домом 78. Я запомнила, потому что в приюте такая метка была на моем белье. Темный дом перед большим, недавно построенным зданием. Несколько секунд мы ждали, прислушиваясь, потом, на самой медленной скорости, бесшумно въехали во двор. В свете фар увидели ряд гаражей с полированными воротами, деревья, лестницу. Во дворе стояла какая-то машина. Я пристроилась прямо за ней, выключила мотор. Двор был тихий, но узкий, и я с опаской подумала, что, если по какой-либо причине потребуется спешно выезжать отсюда, разворачиваться придется долго. Я отдала Филиппу пиджак, и мы вышли. В доме наверху еще горело несколько окон, на занавеске угадывался голубоватый отблеск телевизионного экрана. Я открыла багажник и, не глядя, быстро отскочила. Но чудовищный запах все равно ударил мне в лицо, голова сильно закружилась, и, как в тумане, я услышала, что Филипп просит у меня носовой платок. Он задыхался, лицо его исказилось и выглядело постаревшим, неузнаваемым, похожим на череп. Наши взгляды встретились, я никогда не забуду тот ужас, который я увидела в его глазах. Я слышала, как он совсем близко от меня поворачивает мертвеца. Я в отчаянии смотрела, не отрываясь, на вход во двор, но не из страха, что там кто-то неожиданно появится. Об этом я даже не думала. Шепот: – Посмотри, Дани. Он показывал мне ружье, длинное ружье с черным стволом. – На прикладе инициалы. – Инициалы? – Да. Ж. К. Он показал мне и дал дотронуться пальцем до двух выгравированных на дереве букв. Но у меня не было знакомых с такими инициалами. У него тоже. Он сказал: – Это автоматический винчестер. В магазине не хватает трех пуль. – Ты в этом разбираешься? – Немного. Он обтер ружье моим платком и положил на место внутрь ковра, в который был завернут убитый. При тусклом свете фонаря багажника я увидела лицо с отвисшей челюстью. Филипп рылся в карманах халата. По наступившей паузе я поняла, что он что-то нашел и онемел. Он резко выпрямился. Хотел что-то сказать и не мог. Он застыл, потому что не мог поверить. Я успела рассмотреть листок бумаги в его левой руке. Потом он закричал. Не знаю, что он кричал. Наверное, что я сумасшедшая, а он поверил в бред сумасшедшей, теперь я понимаю – именно это и выражал его взгляд. А еще я прочла в его взгляде, что он меня сейчас ударит. Кажется, я подняла руку, защищаясь. В то же мгновение от боли в животе у меня перехватило дыхание, и я согнулась пополам. Я почти упала на землю, но он удержал меня, дотащил до дверцы машины, еще помню, как я корчилась, хватая ртом воздух, на переднем сиденье, как он захлопнул багажник и ушел. А дальше полный провал. Прошло много времени, вокруг было тихо, никого поблизости, мне удалось сесть за руль, я вдыхала ночную прохладу, мне было хорошо, я плакала. Очки упали на коврик под ногами. Когда я их надела, часы на панели показывали час ночи. Одергивая задравшееся на коленях платье, я обнаружила бумажку, которую Филипп извлек из кармана покойника. Я зажгла свет. Это была телефонограмма со штампом аэропорта Орли, адресованная некоему Жюлю Кобу, пассажиру рейса 405 «Эйр-Франс». Ее приняла стюардесса с угловатым почерком 10 июля в 18 часов 55 минут. Мне понадобилось время, чтобы вычислить, что это была пятница, два с половиной дня назад, и в эту минуту все, что я делала в течение этих двух дней, превратилось в какое-то леденящее головокружение, прерываемое криками. Текст: Не уезжай. Если ты надо мной не сжалишься, я поеду за тобой в Вильнёв. Я в таком состоянии, что мне уже все равно. Подпись: Дани. Парижский номер телефона вписан в графу «Отправитель сообщения», это был мой номер. Освещенная лунным светом дорога над морем состояла из одних поворотов. Это единственное, что я помню. Не знаю, как я добралась до отеля «Белла Виста». Не знаю даже, собиралась ли я туда возвращаться. Было холодно. Я замерзла. Мне кажется, я уже не отдавала себе отчета, что нахожусь на юге. Скорее, я в мыслях все еще была на дороге в Шалон, я вышла от врача, который лечил мне руку, потом владелец автозаправки, потом жандарм на мотоцикле. Теперь я встречу Филиппа на набережной Соны, но на сей раз я не стану останавливаться, нет, не стану, и все пойдет иначе. А еще мой белый костюм. Думаю, что мысль о том, что я должна забрать мой белый костюм, была очень важна для меня в тот момент. Я вела машину и думала о своем белом костюме, оставшемся в чужой комнате, и эта мысль меня поддерживала: этот костюм принадлежал мне, что-то, что принадлежало мне до 10 июля, и, когда я найду его, я найду себя. В Кассисе в порту еще горели огни, был открыт один бар, откуда раздавались звуки электрогитары, мальчишки дурачились, прыгая перед машиной, и мне пришлось остановиться. Один из них перегнулся через дверцу машины, наклонился и поцеловал в губы – на меня пахнуло табаком и алкоголем. Потом пляж с белой галькой, мавританские башенки отеля. Огромная круглая луна подрагивала сквозь листья пальм. Ночной портье в белом костюме с золотыми галунами выдал мне ключ. Кажется, он говорил о лошадях, о ставках на скачках, а я отвечала ему вполне естественным голосом. Заперев дверь своей комнаты, я расплакалась. Слезы текли безостановочно, я не могла их унять, как будто это были не мои слезы. Я взяла с кровати жакет от костюма и долго прижимала к себе. Я узнавала запах своей кожи, аромат духов, я уже много лет пользуюсь одними и теми же, но меня это не утешало, скорее наоборот. Я разделась, легла, костюм разложила на кровати, у себя в ногах, в правой руке – сообщение из Орли. Я много раз перечитала его, прежде чем погасить свет, потом снова зажгла лампу в изголовье, чтобы прочесть снова. Я не знала этого Жюля Коба. Я не отправляла это сообщение. В пятницу 10 июля в 18 часов 55 минут я находилась на вилле Монморанси вместе с семейством Каравелей и их дочуркой, я начинала печатать доклад. В это время какой-то неизвестный зашел в мою квартиру на улице Гренель, использовал мое имя и мой номер телефона. Это было очевидно. На прикладе ружья, найденного в багажнике, стояли инициалы Ж. К., точнее, инициалы Жюля Коба. Связь между трупом и сообщением указывала на то, что труп оказался в машине вовсе не случайно, как я могла предположить раньше, но что я, Дани Лонго, была сознательно выбрана уже в пятницу, чтобы этот кошмар стал реальностью. Это было очевидно. Не знаю, спала ли я. В какие-то мгновения в мой сон вторгались эпизоды поездки, начиная с Орли, причем так отчетливо и неумолимо, что я открывала глаза. Маленькая карточка на стойке отеля «Ренессанс». Раздраженный голос хозяина: «Лонго. Даниэль-Мари-Виржини. Двадцать шесть лет. Работаете в рекламном агентстве. Это не вы?» Чье-то неожиданное появление у меня за спиной в туалете станции техобслуживания. Луч фонаря жандарма, осматривающего салон машины. Он просил открыть сумку. Девочку зовут Морин. Они говорили, что видели меня, что говорили со мной, что я ехала в противоположном направлении, в сторону Парижа рано утром на рассвете в эту субботу. А потом действительно наступил рассвет, глаза у меня были открыты, я смотрела, как в комнату мало-помалу проникает свет, и думала: «Нет, это не было глупой шуткой, придуманной случайно встреченным шофером грузовика, в этом деле, задуманном против меня, все должно состыковываться. По одному только богу известной причине кому-то потребовалось убедить окружающих, что я уже была в эту субботу на исходе ночи между Маконом и Авалоном. Точно так же этот некто воспользовался моим телефоном, моим обликом, моими темными очками, моим именем. Люди, узнававшие меня, не лгали. Они меня “видели”, только это была другая женщина в другой машине, которая…» Похоже, я пыталась пробить головой каменную стену. Я села в кровати и чуть не закричала. Полное безумие. Никто ничего против меня не замышлял. Я могла внушать себе все, что угодно, но никто – если не брать в расчет какого-то экстрасенса – не мог заранее придумать и связать меня телефонограммой с незнакомым мне покойником, которого положат в машину без малого два дня спустя, черт-те где, за много сотен километров от моего дома. Более того, никто не мог заранее поручить другой женщине выдавать себя за меня на определенном участке национальной автомагистрали номер 6 за двенадцать или пятнадцать часов до того, как я там окажусь. Никто на свете не мог знать в ту пятницу ни в 18 часов 55 минут, ни на рассвете в субботу, что мне взбредет в голову что-то несусветное и что я, как полная идиотка, позаимствую машину своего начальника и действительно вечером попаду на автомагистраль номер 6 на пути к морю. Никто, ни один человек. Я ведь сама этого еще не знала. Я говорила себе: «Подожди, постой, ну подумай как следует, наверняка есть какое-то объяснение, его не может не быть». Но его не было. Но самое страшное – да, мой разум просто цепенел от ужаса – было то, что я сама не знала, что поеду к морю. Значит, все началось независимо от меня, независимо от остальных. Никто не мог послать это сообщение, никто не мог изображать меня на дороге. Оставалось полагать, что в течение целой ночи и целого дня, еще до того, как я внезапно решила одолжить «Тандербёрд», какая-то неведомая запредельная сила избрала и направляла меня, но тогда все мироздание лишено смысла. Избрала. Направляла. Чье-то постороннее присутствие. Болит рука. Болит живот, там, куда ударил Филипп. Это кара. Крохотный ребенок, убитый в моем животе четыре года назад в Цюрихе. Что-то запредельное – неумолимое и неутомимое преследует меня, не отпускает. И снова возникло это странное ощущение, что я попала в чей-то чужой сон. И я хочу изо всех сил тоже погрузиться в сон – или пусть проснется тот, кто видит этот, и пусть все станет тихо и спокойно, и пусть я умру, пусть все забуду. Понедельник 13 июля. Сегодня утром. Цветы на обоях в номере. Голубые с красной сердцевиной. Грязная повязка на руке. Часы-браслет на правом запястье тикают прямо возле моего уха. Голая нога на простыне. Обжигающий ковер под ногами, там, куда падают солнечные лучи. Две девушки-блондинки бок о бок бесшумно плавают мощным брассом в бассейне у меня под окном. Раскаленное небо сквозь неподвижные кроны пальм, море, которое я хотела увидеть. Действительно очень светлое. Я постирала белье, которое носила накануне, кусочком одноразового мыла, лежавшим на раковине. Чем же оно пахло? Уже не помню. Я действительно не помню то, что я реально пережила. Что-то вдруг вспоминается очень отчетливо, что-то полностью исчезает. А может быть, то, что вспоминается отчетливо, я тоже придумала? Теперь я знаю, что такое безумие – это как раз предельно отчетливые вещи – голубые цветы с красной сердцевиной, грязная повязка на руке, солнце в кронах пальм, – точные детали, которые не складываются вместе и ведут только к себе самой. Я могла оставаться в этой комнате целый день, а потом еще следующий, и еще один, не шевелясь, или же я могла стирать те же трусики, тот же лифчик, пока не смылится все мыло, пока не протрется материя, пока ничего больше не останется, ни ребенка, ни крови, ни самообмана. Глав-Матушка периодически вступала со мной в разговор. Это она заказала кофе – вообще-то мы вместе – она и я, она следила за мной, говорила моим голосом по телефону, впрочем, это одно и то же. Это она сказала мне: «Дани, Дани, проснись, смотри, на кого ты похожа». Я взглянула на свое лицо в зеркало над раковиной. Я спросила себя, что кроется в моем взгляде, какая тайна бьется в этой голове, в глубине этого сердца, как пойманная в сети птица? Потом я выпила две чашки черного кофе, приняла холодный душ, и мне полегчало. Так бывает всегда. Мне достаточно подождать, залечь на дно, а потом снова раздается голос Глав-Матушки, что-то внутри меня погружается в глубокий сон, на время я успокаиваюсь, мне становится лучше. Я оделась – белый костюм, мокрая повязка, темные очки, но уже заметила, когда искала расческу в сумке, что, бросая меня во второй раз, Филипп не преминул прихватить все мои деньги. И кошелек, и конверт с зарплатой опустели. По-моему, я даже не расстроилась. Это было вполне естественно, я могла легко себе это объяснить. Останься Филипп со мной, я все равно отдала бы ему эти деньги. Ведь он оказался без гроша, и теперь я даже была за него рада. Ну а вообще пошел он к черту. Поскольку я не имела ни малейшего представления о том, что мне делать, разве что податься в полицию и во всем сознаться или же утопиться в море, эта кража мне помогла – я не вру. Я подумала, что, прежде всего, мне нужно пойти в отделение Национального торгово-промышленного банка и снять деньги по чеку. Глав-Матушка сказала: «Это разумнее, чем сидеть в гостинице и дергаться. Andiamo[42]». Я спустилась, спросила, где находится банк, предупредила, что остаюсь в этом номере. Раскаленный на солнце «Тандербёрд» стоял там, где я его оставила. Я отругала себя, что не поставила его в тень, но, когда села за руль, не почувствовала омерзительного запаха. Я старалась не думать о том, что постепенно должно стать на такой жаре с человеком, убитым больше шестидесяти часов назад. Я привыкла совершать такие усилия воли. Сколько себя помню, я всегда старалась отгонять от себя ужасные воспоминания. Как плакала мать, когда ей обривали голову, за несколько минут до того, как она бросилась вниз с третьего этажа и разбилась на мостовой. Или как кричал мой отец, когда внезапно тронулся товарный вагон, под которым он оказался. Я говорю себе: прекрати, прекрати немедленно, идиотка, но в конечном итоге разве мы можем что-то забыть? Солнце. Я поставила машину в тени на главной улице Кассиса, выходившей в порт. Я опустила верх, чтобы ветер унес как можно дальше гнусный запах и дурные сновидения. Я вошла в банк, где все блестело и вселяло уверенность. Мне сказали, что я могу снять 750 франков со своего парижского счета, но, поскольку после покупок в Фонтебло там должно было остаться немногим больше, я сняла только 500. Глав-Матушка сказала: «Возьми, сколько можно, эти деньги все равно пропадут, поезжай за границу, скройся». Но я не стала ее слушать. Пока ждала, я увидела на стене большую карту автомобильных дорог и вспомнила фразу из телефонограммы: «Я поеду за тобой в Вильнёв.» Я посмотрела, есть ли такой Вильнёв возле автодорог номер 6 и 7, между Парижем и Марселем. Я насчитала столько Вильнёвов, что сначала пришла в отчаяние: Вильнёв-сен-Жорож, Вильнёв-ла-Гийар, Вильнёв-сюр-Йонн, Вильнёв-л’Аршевек, Вильнёв-лез-Авиньон и еще другие, а кроме того, существовали, наверное, и Вильнёвы меньшей значимости, которые вообще не обозначены на карте. Правда, я заметила, что Вильнёв-ла-Гийар находится прямо за Фонтенбло, где я в последний раз видела пустой багажник, а Вильнёв-сюр-Йонн – возле Жуаньи, где встретила дальнобойщика, укравшего фиалки. Но это наверняка мало что значит. Глав-Матушка сказала: «Это точно ничего не значит, если исходить из телефонограммы. Она была адресована авиапассажиру. Из Парижа в Вильнёв-ла-Гийар никто не летает, это близко, если приложить к карте, всего четыре пальца, можешь сама проверить». Я спрятала полученные деньги в сумку и спросила, есть ли в Кассисе бюро путешествий. Оно было и находилось в соседнем здании, нужно только выйти из одной двери и войти в другую. В этом я увидела предзнаменование, знак, что удача опять на моей стороне, об этом свидетельствовали и объявления на обеих дверях, где сообщалось, что в понедельник 13 июля все учреждения работают только до двенадцати часов дня. Небо благосклонно дало мне возможность получить деньги и еще оставило мне час с небольшим. Глав-Матушка сказала: «Для чего это тебе?» Я и сама толком не знала. Может быть, просто, чтобы двигаться, чтобы действовать как живое существо, пока я на свободе, пока меня не арестуют вместе с трупом в багажнике и не посадят в тюрьму, и я наконец останусь сидеть в темноте, в позе зародыша, обхватив голову руками, как мне уже доводилось однажды в теплом чреве Ренаты Кастеллани, по мужу Лонго, родившейся в Сант-Аполлинаре, провинция Фрозиноне.