Он ненадолго отошел от телефона за записной книжкой. Продиктовал номер. Я открыла сумку и записала правой рукой на клочке бумаги. – Прошу тебя, Дани, на этот раз не вешай трубку. – Мне нужно встретиться с одним человеком, который может меня не дождаться. Я должна идти, Бернар. – Господи, но что случилось в ту ночь? – А что тебе сказали по телефону? – Кто? Ты? Что-то странное, какую-то чушь, я ничего не понял. Говорила, что поранила руку, упоминала Вильнёв-лез-Авиньон, а потом… погоди… ах да, ты сказала: «Он в ковре, знаешь, Бернар, он в ковре, с Цюрихом все кончено!» И все, потом ты повесила трубку. Да, ты еще сказала, что Цюрих – это моя вина и что якобы я не должен был во всем этом участвовать. Полный бред! – Но если я так долго говорила, ты ведь должен был узнать мой голос, правда? Я снова перешла на крик. Наверное, меня было слышно на другом конце коридора. В жарком полумраке комнаты я чувствовала, что вся, с ног до головы, покрываюсь потом, но при этом меня бил озноб. – Господи, неужели ты думаешь, что вот сейчас я узнаю твой голос? – возразил мне Бернар, тоже переходя на крик. – Такое впечатление, что ты совсем сдвинулась! Расскажи, по крайней мере, что ты… – Где ты будешь вечером? Он ответил, что дома. Я пообещала ему перезвонить. Я положила трубку посреди очередного «Не вешай трубку!». Пошла в ванную, вытерла глаза и лицо. Мне не хотелось ни о чем думать. Я хотела увидеть этого дальнобойщика. Теперь, еще больше, чем четверть часа назад, мне было важно его увидеть. Неожиданно во время разговора с Бернаром я поняла, что во всей этой истории, так ловко сфабрикованной против меня, был, по крайней мере, один прокол, одна ошибка. И тогда речь не может идти о сверхъестественной силе, о дьяволе. Ведь дьявол за всю историю своего существования ошибок не допускает. Морская гладь расстилается под солнцем. Перевал Ле-Женест. Сколько раз я уже ездила по этой полосе асфальта, тянущейся через выжженные холмы? Кажется, я знаю эти места всю свою жизнь. Я ехала на полной скорости. На каждом повороте меня заносило, и я отчаянно пыталась выправить машину, а боль в левой руке расходилась лучами по всему телу. В какой-то момент, на ровном отрезке дороги, я заметила, что от нее ответвляется другая и ведет к пустынным скалам и сухой траве, и я притормозила. Стрелка на указателе показывала направление к военному лагерю Карпиан. Глав-Матушка сказала мне: «Сверни сюда и найдешь место, где сможешь избавиться от этой гадости, спрятанной у тебя в багажнике». Я поколебалась. И не свернула. Я говорила себе: да, все люди на автомагистрали номер 6, кто полагал, что узнают меня, видели на рассвете женщину в костюме и темных очках, наверняка тоже блондинку, примерно моего роста, но двойников не существует, она не могла быть моей точной копией. Внимание этих свидетелей, несомненно, привлекла огромная машина, а еще повязка на левой руке подставной Дани Лонго, ничего другого они просто не заметили. И вот в этом-то и заключался прокол. Конечно, повязка была настоящей находкой, решающим штрихом для создания определенного образа, но вышло это поневоле и не было предусмотрено заранее, поскольку осуществить все пришлось наспех, задним числом в туалете на станции техобслуживания. Речь шла не о том, что эта женщина была похожа на меня, было необходимо, чтобы я походила на нее. Именно поэтому мне и покалечили руку. Теперь я могла бы обратиться в полицию и рассказать им все, как есть, и даже вполне вероятно, что мне поверят. Разумеется, одного свидетельства супругов Каравель, моих хороших знакомых, будет недостаточно, полицейские могут заподозрить, что они хотят меня выгородить, но у меня был в запасе и другой свидетель. Последним, кто внимательно рассмотрел меня до того, как я оказалась на станции техобслуживания, был Жан Ле Гевен, в Жуаньи. Он вспомнит, что рука у меня была в порядке, и повязки не было. И тогда все поймут, что я говорю правду. Еще я подумала: Дани, не может быть, чтобы весь этот заговор был направлен против тебя одной, возможно, даже не ты – истинная жертва. Кто-то постарался изобразить тебя, стать твоим двойником, но все равно остается один непонятный момент, связанный с тобой лишь случайно: «Тандербёрд». Машина принадлежит Каравелям. По сути, это и есть самое важное: труп положили в их машину. Подумай хорошенько. Нужно было, чтобы в субботу на рассвете на дорогу выехала точно такая же машина. Иначе механик со станции техобслуживания с южным акцентом не перепутал бы. Если бы у нее был другой регистрационный номер, то жандарм на дороге в Шалон обратил бы на это внимание. А может быть, это был тот же самый «Тандербёрд»? Ночью его вывели из гаража Каравелей, а утром поставили на место. Во всяком случае, в эту грязную историю хотели втянуть именно Каравелей. Но тогда почему женщина выдавала себя за меня, а не за Аниту? Ведь если рассудить, не было никакой вероятности, что я могу отправиться на юг в этой машине. Какое-то безумие. Я говорила себе: должно быть другое объяснение. Я никому не могу верить. И в первую очередь Каравелям. В конце концов, чтобы так хорошо сыграть меня, знать, во что я одета, что я левша и вообще всю мою подноготную, подставная Дани Лонго должна быть со мной как-то связана. А с кем я говорила о Цюрихе? Все это знает Анита. Она чуть ниже меня ростом, да и выглядит немного иначе, но тоже блондинка и прекрасно меня знает. Я не сомневаюсь, что она могла бы копировать какие-то мои жесты, даже мою необычную походку, которая стала весьма специфической после пятнадцати, если не двадцати лет борьбы с близорукостью. Она также смогла бы подражать моей манере говорить, употреблять какие-то свойственные мне словечки и, хотя очень трудно полностью сымитировать чужой голос, по телефону, сославшись на помехи на линии, она могла бы, по крайней мере, создать иллюзию, что она-Дани Лонго, правда, в несвойственном для нее истерическом состоянии. В конце концов, она знакома с Бернаром Торром – мы все втроем работали в одном агентстве, и она знает, какие у меня с ним отношения. До прошлого года он оставался для меня просто милым мальчиком, оказавшим мне огромную услугу, с ним я время от времени ходила в кино или в ресторан выпить бокал вина и потрепаться. А потом как-то вечером мне надоело разыгрывать из себя Грету Гарбо[46] каждый раз, когда он провожает меня до двери, как будто то, в чем я ему отказываю, стоило его унижения и грустного возвращения восвояси. Я снова села к нему в машину и на сей раз проводила его. Думаю, у него есть и другие девушки, но он никогда их при мне не упоминает, а я молчу о парнях, с которыми могла встречаться. Он остается таким же милым, и в наших встречах изменилось только то, что после ужина, кино или болтовни за бокалом вина мы иногда продолжаем дружеские отношения в постели, что весьма приятно. Как-то днем в агентстве я склонилась над столом, наблюдая, как Бернар подправляет макет рекламы, и машинально положила руку ему на плечо. В ответ он сделал очень характерный для себя жест. Не прекращая работать, он нежно, по-дружески положил свою левую руку на мою и долго не убирал, словно мы оставались здесь и одновременно унеслись куда-то далеко. Внезапно мне так его захотелось, что я подумала, что прошлое безвозвратно прошло, и вот теперь я по-настоящему влюбилась. Я помню, как рассказывала про этот эпизод и многие другие глупости Аните несколько месяцев назад в субботу незадолго до Рождества. Мы встретились в отделе игрушек «Галери Лафайет», около часа сидели в бистро возле Оперы и пили кофе со сливками. Она смеялась и подтрунивала надо мной: «Бедная моя крошка, я еще до тебя прошла через кровать Бернара. А вообще-то ты мне подала мысль. Надо будет ему позвонить в ближайшие дни». Мне стало не по себе, но я тоже засмеялась. Она добавила: «Мы могли бы сыграть партию втроем, раз вчетвером тебе не нравится». Я видела по ее глазам, чувствовала по ее смеху, что она нарочно хочет растравить себя, что, по крайней мере, для нее прошлое никогда не станет прошлым и что она навсегда сохранит неприязнь ко мне. А потом, загораживаясь локтем, словно защищаясь, она произнесла тем жеманным тоном, который меня всегда раздражал: «Ты снова меня побьешь?» Я взяла сумку, собрала пакеты из «Галери Лафайет» и встала. С искаженным лицом, побледневшим, несмотря на макияж, она схватила меня за руку: «Прошу тебя, Дани, не бросай меня так демонстративно, у всех на глазах. Ты разве не понимаешь, что я пошутила?» Я подождала ее. Уже на улице, с дежурной улыбкой, как принято в 16-м округе[47], она очень внятно, мерзким тоном произнесла: «Гнусная абортчица, ты только и умеешь, что бросать людей, ведь так? Ты только и умеешь бежать, как крыса с корабля». Я развернулась и ушла. И уже в метро, когда было слишком поздно, я подумала, что она лишний раз доказала мне, что права. Вечером она мне позвонила. Не знаю, где она тогда была, но точно напилась. Она сказала: «Дани, Дани, дорогая, эта история уже в прошлом, ты не виновата, не будем больше ссориться, не могу поверить, что ты мне больше не друг» – и все в таком духе. Разумеется, я чуть не затопила комнату слезами, мне самой было противно, что меня так легко растрогать. Она обещала, что мы скоро увидимся, что помиримся и все забудем, что к Рождеству она купит мне огромный флакон наших любимых духов – мы пользовались одинаковыми, потому что, когда мне было двадцать, я начала душиться ее духами, – а еще, что мы пойдем в «Олимпию» на концерт Беко, а потом ужинать в японский ресторан на Монпарнасе и что Перемирие 8 мая и соглашение, подписанное в вагоне в Ретонде[48], по сравнению с нашим покажутся просто ничтожными. Но самым ничтожным было то, что в течение двух последующих недель, кроме предрождественского вечера, который Анита должна была провести с дочкой, я мчалась домой и уже никуда не выходила, боясь пропустить ее звонок. Но увидеть ее снова мне довелось лишь в пятницу 10 июля, когда ее муж привез меня работать к ним на виллу. А в самом деле, зачем он привез меня к ним домой? Чтобы на целую ночь отрезать меня от всего мира, а потом утверждать, что я была не в Париже, а на автомагистрали номер 6, именно так. Мои подозрения все усиливались. Я оставалась одна с девяти вечера до двух ночи, и у них обоих было достаточно времени делать все, что им заблагорассудится. Анита ничего мне не простила, ничего не забыла, даже наоборот. Она хочет отплатить мне за ту ночь в мае… Какое-то безумие! Но каким образом? Убьет кого-то, чтобы свалить это на меня? Признается мужу, чтобы он помог ей отомстить за то, что давным-давно, когда нам было по двадцать лет, она осталась как-то ночью у меня в квартире, где двое пьяных ухажеров на все лады забавлялись с ней, а я не смогла ее убедить прекратить все это и сбежала оттуда со всех ног? И вот все сначала: внезапно слезы застилают мне глаза, и я больше не различаю дорогу. Я говорила себе, что могу плакать сколько угодно, но я виновата, я бросила ее с этими мужиками, а ее занесло от спиртного и куража, – да, я знаю, что это была бравада, что она пыталась мне что-то доказать, – я могла бы увести ее силой, постараться образумить этих двух придурков, позвать на помощь соседей, да мало ли как еще, но единственное, что я сделала, – сбежала, да еще при этом считала, что веду себя как порядочная девушка, что я ангел во плоти в мире разврата. Это я, Дани Лонго, способная лишь проливать слезы и кичиться своей чистой совестью, а на самом деле я – настоящий Иуда, терзаемый страхом. А ведь я должна была отвечать за нее, потому что считала себя ее другом. Да, я заслуживаю наказания, и не одного… «Хватит, – сказала мне Глав-Матушка, – немедленно прекрати». У въезда в Марсель я остановилась на обочине. Решила переждать, пока успокоюсь. Часы в машине показывали тридцать пять второго. Жан Ле Гевен больше меня не ждал, а мне еще нужно было пересечь весь город, чтобы добраться до автовокзала. Невозможно представить себе, что Анита кого-то убила. Невозможно представить себе, что она разыграла эту чудовищную комедию на дороге в машине. Наверное, я совсем сбрендила. Даже если рассуждать здраво, насколько способны такие умственно отсталые, как я, в этой истории концы с концами не сходятся. Как логически допустить, что Каравели, имея на руках труп, засунули его в багажник собственной машины, чтобы переложить вину на кого-то другого? К тому же у женщины, которая изображала меня, действительно должна была быть повреждена левая рука, поскольку, по всей видимости, пришлось покалечить и меня, чтобы я была на нее похожа. А у Аниты с рукой все было нормально. А главное, как допустить – вот этого я никак не могла взять в толк, – что она выбрала именно вечер пятницы и то место, где она будет играть мою роль, еще до того, как я сама даже понятия не имела, что завтра окажусь именно там? Ведь с таким же правом я могла бы осудить Бернара Торра или другого бывшего любовника, уехавшего назад в свою страну, на другой конец света, или (а почему бы и нет?) того человека, которого я до сих пор люблю. Любого из мужчин в жизни Дани Лонго. Или же, разумеется, Филиппа, четвертого, правда отрицательного, персонажа. Или же мою соседку по лестничной площадке («Она хочет выжить меня и расширить свою жилплощадь»), или редакторшу из агентства («Она не такая близорукая, как я, но пытается выделиться, чтобы ее считали особенной»), или вообще всех скопом («Дани Лонго совершенно их достала, и они сговорились»). А почему бы и нет, в самом деле? В запасе еще было последнее, абсолютно правдоподобное объяснение, но в него-то я как раз и не хотела верить. Мне еще оставался остаток дня и вечер, чтобы оказаться припертой к стенке. Я подъехала к грузовому автовокзалу с сорокаминутным опозданием, пришлось спрашивать дорогу у каждого встречного, которых мне чудом удавалось не задавить на пешеходных переходах. Марсельцы – очень славные люди. Сперва, когда вы пытаетесь на них наехать, они накидываются на вас с руганью, но не больше, чем в других городах, и при этом не ленятся взглянуть на номер вашей машины, а когда видят «75 – Париж», тут же решают, что не следует требовать от вас невозможного, крутят пальцем у виска, но как-то беззлобно и не обидно, а просто потому, что так положено, а если в этот момент вы еще заявите: «Я заблудилась, никак не могу сориентироваться в вашем никудышном городе, где повсюду висят знаки “Стоп”, которые ополчились против меня, а я-то ищу грузовой автовокзал в Сен-Лазаре, если он вообще существует…» – то они жалеют вас, сетуют на ваше невезение, собираются небольшой толпой, чтобы направить вас на путь истинный. Поверните направо, потом налево и, когда доедете до площади, где стоит Триумфальная арка… только берегитесь троллейбусов, это чистые убивцы, сестра жены моего кузена долбанула один такой и сразу же загремела прямо в семейный склеп, на кладбище в Кане, далековато, правда, возить туда цветочки… Вопреки всем ожиданиям Голливудская Улыбка оказался на месте. Он стоял неподалеку от бензоколонок, прислонившись к борту грузовика, должно быть своего, защищавшего его от солнца, и разговаривал с каким-то человеком, сидевшим на корточках перед колесом. На нем была линялая синяя рубашка, расстегнутая на груди, брюки, тоже когда-то бывшие синими, и совершенно невероятная, ультрамодная красная клетчатая кепка с большим козырьком и высокой тульей. Грузовой автовокзал напоминал обычную станцию техобслуживания, разве что чуть побольше, заполненную огромными тяжеловозами. Я развернулась и остановилась прямо возле Голливудской Улыбки. Он спокойно сказал, не здороваясь, с ходу: – Знаете, как мы поступим? Малыш Поль поедет вперед на моем драндулете, а мы посидим-поговорим и позже догоним его. А вы мне дадите порулить вашей американкой. Кроме шуток, пошли быстрее, время и так поджимает. Малыш Поль, тот самый, который проверял давление в шинах, был его напарником. Когда он поднял голову, чтобы спросить, все ли в порядке со здоровьицем, я его узнала. Они были вдвоем в Жуаньи. Я вышла из машины. На мгновение заколебалась из-за трупа в багажнике, я боялась от него отойти, на остановке мне показалось, что до меня доносится этот запах, но колебалась очень недолго, хотя этого оказалось достаточно – Жан из «сомюа» перестал улыбаться. Я подошла к нему, несколько секунд постояла неподвижно, тогда он дотронулся правой рукой до моей щеки и сказал: – Наверное, у вас и впрямь крупные неприятности. Вы хоть поесть успели? Я сказала: нет, нет, – слегка помотав головой. Он погладил меня по голове. Он был намного выше меня, немного странной формы нос, как у боксеров, темные внимательные глаза, я угадывала, что в нем есть все то, чего не хватает мне: сила, спокойствие, внутренняя гармония, – и только по тому, как он касался меня рукой, только по улыбке, вновь засиявшей на его лице, я поняла – он хороший человек. До чего глупое слово! Но как еще сказать – настоящий человек, вот и все. В немыслимой красной клетчатой кепке. Он сказал Малышу Полю, положив руку мне на плечо, «До скорого!», и, если вдруг почему-то мы не сумеем его нагнать, пусть он нас подождет. Он обнял меня за плечи, словно я была его давним другом, и мы перешли через улицу в кафе, где заканчивали обедать другие шоферы. Большинство из них знало Голливудскую Улыбку, он пожимал руки, останавливался перекинуться словцом то с одним, то с другим о фрахте, о цене за тонну, о дополнительном грузе, в чем я совершенно не разбиралась. Он по-прежнему обнимал меня, и я читала во взглядах его собеседников – когда они были обращены на меня, а я утвердительно кивала головой, делая вид, что прекрасно понимаю их проблемы, – что они считают меня его девушкой. И мне кажется, что в какой-то мере мне это даже нравилось. Да, презирайте меня, но я сторонница рабства: какое счастье, если ты кому-то принадлежишь. Мы сели у окна, выходившего на улицу, друг против друга, его грузовик закрывал мой «Тандербёрд», мне был виден только хвост, и я могла следить, чтобы никто не подходил к багажнику. А вообще-то мне уже наплевать. Мне было хорошо. Мне так хотелось, чтобы мне было хорошо, чтобы мне было на все наплевать, и еще хотелось, чтобы это был только сон. Я сделала какое-то замечание по поводу его кепки, что-то такое носят французские лыжницы – я видела по телевизору. Он засмеялся, снял кепку и нахлобучил ее на меня. Я посмотрела на свое отражение в окне, идет ли она мне, и оставила как есть – слегка сдвинутой на затылок; впервые в жизни я показалась себе забавной. Похоже, что люди вокруг ели одно и то же блюдо – мясной рулет, который в провансальской кухне называется «жаворонками без головы». Он спросил, люблю ли я рулет, и, повернувшись к толстухе в черном, стоявшей за прилавком, поднял указательный палец и заказал одну порцию. Никто никогда не узнает, что именно в эту минуту я словно воспрянула к жизни, что все вокруг вдруг просветлело. А потом началось: – Что у вас с рукой? Я хотела заговорить первой. Успеть заговорить раньше, чем он. Хотела прервать его. Но слишком поздно. Он добавил совершенно без задней мысли: – В прошлый раз у вас вроде повязки не было. – Вот именно, вы же меня видели. Разве она была? Я вас хотела спросить. Как раз про это. Мой плаксивый тон и напряженное лицо, вероятно, сбили его с толку. Мне кажется, он изо всех сил старался понять, что я имею в виду, долго смотрел на стол, на мою грязную повязку и, само собой, в конце концов ответил: – Черт возьми, разве вы сами не знаете? Остальные посетители уходили один за другим. Голливудская Улыбка принес бокал розового вина для меня, а себе взял чашку кофе. Время от времени он повторял: «Ешьте, а то остынет». Я рассказала ему все с самого начала. Сказала, что служу в рекламном агентстве, что мой босс привез меня работать к себе домой, что на следующий день доверил свою машину, что мне неожиданно взбрело в голову оставить ее на четыре дня. Перечислила людей, которых встретила по пути: супружескую пару в придорожном ресторане, продавщиц в Фонтенбло, его самого в Жуиньи, старуху, утверждавшую, что я забыла у нее свое пальто, механика на станции техобслуживания и двух его дружков, когда мне покалечили руку, жандарма на мотоцикле, владельцев отеля «Ренессанс». Все это – в мельчайших подробностях, точно, как все было. Я не упомянула ни о трупе в багажнике, не сказала ни слова, поскольку это было ни к чему и мне было неловко, о Филиппе Филантери. Я закончила свой рассказ событиями в Шалон-сюр-Соне. – А потом? – И все. Я поехала в Кассис, сняла номер в отеле. – Поешьте немного. – Мне больше не хочется. Несколько мгновений он смотрел на меня. Я ковыряла вилкой в тарелке, но ничего не ела. Он закурил сигарету – третью или четвертую с тех пор, как мы начали говорить. Было уже почти три часа, но он ни разу даже не взглянул на часы. Да, Голливудская Улыбка – хороший человек! До этого он заметил, уже не помню, в какой связи, что «умствовать» не приучен, хорошо еще, что умеет читать и писать, что у него даже нет аттестата зрелости, в общем, что-то в таком духе. Но я поняла, что это явный перебор: когда он открыл рот, стало ясно, что он прекрасно уловил, что в моей истории не все чисто. – Я вот одного не понимаю. Теперь все позади? Вы успокоились? Тогда почему вы так волнуетесь? – Мне хочется знать правду, только и всего.