– Но зачем? Может, и в самом деле кто-то вас разыграл – только не я, – но почему вы так дотошно в это вникаете, землю носом роете и… – Я не рою землю носом. – Ну, пардон. Вы звонили в Жуаньи и примчались сюда только ради моих прекрасных глаз. Мне бы, конечно, было очень лестно. (Пауза.) Лучше расскажите-ка начистоту, что все-таки происходит? Я пожала плечами и не ответила. Поскольку я ничего не ела, он предупредил, что если я буду продолжать в том же духе, то в один прекрасный день мне можно будет ребра пересчитать, и заказал для меня кофе. Мы молчали до тех пор, пока толстуха в черном не принесла кофе. Он сказал ей: – Послушай, Ивонна, постарайся побыстрее дозвониться до 05–25 в Жуаньи. А потом принеси счет, иначе Малыш Поль там мхом зарастет, он ведь поехал вперед. Она ответила что-то неразборчивое насчет прогулок на природе и пошла к телефону. Я спросила Голливудскую Улыбку, зачем ему нужно звонить в Жуаньи? – Есть одна мыслишка. Ваш механик, ваш жандарм – одни слова, сотрясание воздуха. Даже эта карточка в отеле в Шалоне тоже пустой звук, ведь вы ее в руках не держали. Вам могли нарассказать невесть что. А вот пальто, забытое в субботу в Дё-Суар-лез-Авалоне, – это что-то реальное, настоящее. Танцевать нужно оттуда. И мы выясним, действительно ли оно ваше. И если оно ваше, значит, вы все насочиняли. Один – ноль. Он говорил быстро, очень определенно, но теперь чувствовалось некоторое раздражение. Наверное, ему было обидно, что я от него что-то скрываю. Я спросила его тем же плаксивым голосом, ну просто бесплатный цирк: – То есть вы хотите сказать, что вы допускаете – нет, не верю! – что допускаете вероятность, что эта женщина на дороге была действительно я? Вы что, думаете, я вас обманываю? – Я не говорил, что вы меня обманываете, даже уверен, что нет. – Значит, вы тогда думаете, что я сумасшедшая. – Такого я тоже не говорил. Но у меня есть глаза, я смотрю на вас. Сколько вам лет? Двадцать четыре, двадцать пять? – Двадцать шесть. – Ну, в двадцать шесть руки еще не трясутся. Вы что, много пьете? Вроде нет, вы даже не притронулись к вину. Что тогда? В прошлый раз, когда мы встретились, не нужно было иметь семи пядей во лбу, чтобы понять, что у вас что-то пошло наперекосяк. А теперь вообще полный завал… Только и всего. Я не хотела плакать, правда не хотела. Я закрыла глаза, больше ничего не видела, изо всех сил зажмурилась, чтобы не потекли слезы. И все-таки заплакала. Он спросил встревоженным голосом, перегнувшись через стол: – Вот видите, вы совсем на пределе. Что происходит? Раз я спрашиваю, то вовсе не для того, чтобы от вас отделаться. Я хочу вам помочь. Скажите, что все-таки происходит? – Я не та женщина. Я была в Париже. Это была не я. Я открыла глаза. Сквозь слезы я видела, что он внимательно и с досадой смотрит на меня, а потом решительно произнес, что он обязан это сказать, а я могу воспринимать как угодно: – Вы очень милая, очень красивая, вы очень мне нравитесь, но есть только два объяснения. Либо действовал кто-то другой, либо вы сами. Я не понимаю, как такое возможно, но, если вы лезете из кожи вон, чтобы доказать себе, что это был кто-то другой, значит, в глубине души вы не очень-то уверены, что это были не вы. Не успев сообразить, что я делаю, я размахнулась левой рукой, чтобы ударить его по щеке. К счастью, он отстранился. Тогда я громко зарыдала, закрыв лицо руками, положив голову на стол. Я истеричка, причем буйная. К телефону подошел хозяин бара в Жуаньи. Голливудская Улыбка назвался, спросил, уехал ли уже Сардина. Уехал. Спросил, не едет ли кто в сторону Марселя. Никого не нашлось. Он сказал: – Послушай, Тео, посмотри у себя в телефонной книге номер бистро в Дё-Суар-лез-Авалоне и продиктуй мне. – И обращаясь ко мне – я слушала по отводной трубке: – Как оно называется? – На автозаправке упоминали фамилию Пако. Хозяин в Жуаньи нашел нам номер. Голливудская Улыбка сказал ему, что он славный малый, привет и тут же попросил соединить его с Дё-Суар-лез-Авалоном. Пришлось ждать двадцать минут, пока мы молча пили по второй чашке кофе. К телефону подошла молодая женщина. Голливудская Улыбка спросил у нее, хранится ли у них еще то пальто, которое на днях забыли? – Пальто дамы-блондинки с перевязанной рукой? Ну конечно. А вы кто? – Друг этой дамы. Она стоит рядом. – Она вернулась сюда в субботу вечером, но сказала моей свекрови, что это не ее пальто. Вы бы сначала договорились. – Да не волнуйтесь вы впустую. Лучше опишите, как оно выглядит. – Белое. Из шелковистой ткани. Летнее пальто. Подождите минутку. Она пошла за ним. Голливудская Улыбка снова приобнял меня за плечи. Я видела за его спиной через окно неподвижно стоящий на солнце «Тандербёрд». Несколько минут назад я ходила в туалет причесаться, плеснуть холодной водой в лицо, слегка подправить макияж. Я отдала Голливудской Улыбке его клетчатую кепку, она лежала теперь перед нами на стойке. Толстуха в черном сновала взад-вперед по пустому кафе, протирая столы и прислушиваясь к тому, о чем мы говорили. – Алло? Оно белое, подкладка в крупные цветы, – сказала женщина на том конце провода. – Небольшой воротник стойкой. Внутри ярлычок с маркой магазина: «Франк и сыновья», улица Пасси. Я устало кивнула головой, показывая Голливудской Улыбке, что, скорее всего, это действительно мое пальто. Он сжал мне плечо, желая приободрить, и спросил в трубку: – А в карманах что-то лежит? – Знаете, я по карманам не рылась. – Ну теперь поройтесь. Молчание. Эта невидимая женщина, казалось, находится совсем рядом, я слышала ее дыхание, шуршание бумаги. – Билет на самолет «Эйр-Франс». Вернее, часть от него. Это похоже на обложку чековой книжки, но внутри все листки выдраны. На ней сверху написано имя – Лонго, мадемуазель Лонго. – Билет из Парижа? – Париж-Орли в Марсель-Мариньян. – А число там стоит? – Десятое июля, двадцать часов тридцать минут. – Вы уверены? – Я умею читать. – Больше ничего? – Нет. Еще другие бумажки, деньги и потом такая детская игрушка. Розовый слоник. Нажимаешь снизу, а он прыгает на шарнирах. Да, маленький слоник. Я всем телом чуть не рухнула на стойку. Голливудская Улыбка изо всех сил старался удержать меня. Но при этом я подавала ему знаки забинтованной рукой, чтобы он продолжал, что со мной все в порядке. Он спросил: – А другие бумаги – это что? – Скажите, разве этого мало, чтобы узнать свое пальто? Что вы пытаетесь найти, в конце-то концов? – Вы все-таки можете мне ответить? – Другие бумаги? Да их тут куча, не знаю. Ну, вот квитанция со станции техобслуживания. – Какая станция? – Венсан Котти, бульвар Распай, Авиньон. Семьсот двадцать три франка. То же число – десятое июля. Ремонт машины американской марки, не могу прочесть, какой именно, номер 3210RX 75. Голливудская Улыбка сперва повернул голову по направлению к машине, чтобы прочесть номер, но отсюда не было видно, и он вопросительно посмотрел на меня. Я кивком подтвердила и положила отводную трубку на место. Мне больше не хотелось слушать. Мне удалось доползти до стула и сесть. Я плохо помню, что произошло потом. Словно меня выхолостили изнутри. Голливудская Улыбка еще несколько минут продолжал говорить по телефону. Но уже не с ней, а с каким-то водителем, кажется, немцем, который остановился по пути вместе со своим семейством и выпивал и закусывал в этом бистро. Голливудская Улыбка с трудом объяснялся с ним. Чуть позже он уже стоял рядом со мной, держа в ладонях мое лицо. Затмение. Просто на меня нашло затмение. Я пыталась ему улыбнуться. Видела, что это его успокоило. Мне казалось, что мы знаем друг друга целую вечность. И толстуху в черном, которая молча стояла за его спиной. Он сказал мне: – Я вот о чем думаю. А не мог кто-то забраться к вам и украсть пальто? Оно лежало дома? Я покачала головой. Я уже ничего не знала. Может быть, Голливудская Улыбка и не был приучен умствовать, но уж мне-то давно пора прекратить тешить себя байками. В моей квартире на улице Гренель два замка, тяжелая, массивная дверь. Проникнуть туда можно, только разломав дверь топором, переполошив всех соседей. Разумеется, мое пальто и телефонограмма Жюлю Кобу того стоили. Да, пора прекращать тешить себя байками. Который сейчас может быть час? Который сейчас час? Я брожу из комнаты в комнату по этому дому, где все началось, хожу взад и вперед, хожу кругами. Изредка отодвигаю штору на одном из окон, вглядываюсь в светящиеся в темноте точки. В какой-то момент даже стараюсь их пересчитать. Иногда – и дольше всего – я лежу на кожаном диване в отблеске света лампы, горящей в вестибюле, сжимая в руке ружье. Глав-Матушка больше со мной не разговаривает. Я тоже перестала сама с собой говорить. Я только повторяю знакомую с детства песенку: «Волосы мои светлые, глаза мои черные, душа моя черная, ружье мое холодное». Повторяю одно и то же как заведенная. Если кто-то придет за мной, я не спеша прицелюсь в полумраке прямо ему в голову, и неважно, кто он. Одна вспышка, и все встанет на свои места. Я постараюсь убить его одним выстрелом, чтобы сэкономить пули. Последняя – себе. Меня найдут свободной, глаза без очков распахнуты в реальную жизнь, белый костюм в пятнах крови. Я буду лежать нежная, чистая и красивая, какой всегда мечтала быть. Мне был дарован только один уикенд отсрочки, чтобы я могла стать кем-то другим, а потом конец, мне ничего не удалось, потому что никогда ничего не удавалось. Никогда. Мы мчались по дороге, которую он знал наизусть. Он был встревожен и действительно озадачен этим звонком в Дё-Суар-лез-Авалон, но при этом не мог скрыть своей радости от езды на новой машине, и его незатейливая детская радость раздражала меня. Он снова нацепил свою клетчатую кепку. Почти все время вел машину на предельной скорости с реакцией и сноровкой профессионала. Когда мы ехали через какой-то город, кажется Салон, воспользовавшись тем, что мы двигались черепашьим темпом, он вытащил из кармана сигарету. Мы немного поговорили. Не о пальто, не о моих злоключениях, а о нем, о его детстве, его работе. Наверняка для того, чтобы я хоть ненадолго забыла обо всем, что со мной произошло. Он рассказал, что не знает, кто его родители, что сначала его воспитывали органы государственной опеки, а потом, когда ему было лет десять, его взяла к себе крестьянка, жившая неподалеку от Ниццы, он ее называл «моя личная мама». Мне кажется, он просто боготворил ее. – У нее была ферма чуть выше Рюге-Тенье. Знаете те места? Мне там на редкость хорошо жилось. Черт побери, до чего хорошо! Когда умер ее муж, мне было восемнадцать, она все продала, чтобы я мог раскрутиться. Сначала у меня был старенький «рено», я развозил минеральную воду в Валь. Чтобы что-то заработать, нужно ездить туда-обратно, и все равно много не зашибешь, и хотя с виду я, конечно, трепло, но, когда нужно серьезно вкалывать, обращаются ко мне. Теперь у меня грузовик «сомюа» и еще второй, «берлие», для поездок по Германии, мы работаем на пару с приятелем по приюту, он мне как брат, жизнь за меня отдаст, дурного слова про меня не скажет, ни за что не подставит. Зовут его Батистен Лавантюр. Да, это личность! Я вам не рассказывал еще? Мы вдвоем решили стать миллиардерами. Он думает, так скорее получится. И снова сто шестьдесят в час. Он замолчал. Чуть позже я спросила: – Жан Ле Гевен – это бретонское имя? – Представьте себя, родился я в Авероне[49]. Как в фильме «Две сиротки»[50], меня нашли на ступенях церкви и дали это имя. Вычитали в газете или еще где-то.