– А свою родную мать вы так и не нашли? – Нет. Да я и не искал. А потом поди знай, кто родил, кто бросил. Это уже из романов. – А теперь вы ее простили? – Кого? Ее? Знаете, должны быть веские причины, чтобы бросить своего ребенка, наверное, у нее были. А вообще-то вот он, я! Все-таки главное я от нее получил. И рад, что попал на этот свет. Мы больше не говорили, пока не доехали до многополосного моста через Дюране, где накануне проезжали с Филиппом. «Сомюа» ждал нас на обочине под палящим солнцем. Голливудская Улыбка припарковал машину за ним, и мы вышли. Малыш Поль спал на койке в кабине. Он проснулся от щелчка открываемой двери и сказал Голливудской Улыбке, что тот во всем виноват, и они теперь вечером не успеют загрузиться в Пон-Сент-Эспри, а завтра все будет закрыто. – Успеем, – сказал Голливудская Улыбка, – сорок километров пролетим со свистом, до шести будем там, это реально, а потом я им дам на лапу, чтобы чуток задержались. Ладно, иди досыпай. Мы стояли на обочине возле машины. Он сказал: – Я только что говорил по телефону с одним туристом в кафе в Дё-Суар-лез-Авалоне. Он едет в эту сторону с вашим пальто. Надеется, что доберется до Пон-Сент-Эспри к девяти – половине десятого вечера, я договорился с ним пересечься на пункте загрузки. Если хотите, мы погрузимся, и я разыщу вас здесь, в Авиньоне. Идет? – Вы не поедете в Париж? – Поеду. Договорюсь с Малышом Полем. Найду какого-нибудь парня, и мы нагоним его по дороге. Наверное, вам неохота болтаться тут до вечера? Я покачала головой и сказала, что не возражаю. Он назначил мне свидание в Авиньоне в пивной напротив вокзала в половине одиннадцатого. Сунул мне в руки свою кепку. Так я точно не должна о нем забыть. «Вот увидите, все образуется». Я смотрела, как он идет к своему грузовику. У него на спине выступило большое пятно от пота, большое пятно темно-синего цвета, ярче, чем рубашка. Я догнала его и взяла за руку. Я сама не знала, что ему скажу. Стояла перед ним как идиотка. Тогда он покачал головой, погладил меня по щеке, как тогда на автовокзале. На солнце он казался совсем смуглым. Он сказал мне: – В пол-одиннадцатого. Договорились? Знаете, чем вы должны заняться до этого? Сходите сперва в Авиньоне к врачу, пусть вам поменяют повязку. А потом идите в любое кино и, если выйдете оттуда слишком рано, идите в другое. Постарайтесь ни о чем больше не думать до моего возвращения. – Почему вы такой? Я хочу сказать, вы меня совсем не знаете, я мешаю вам работать, а вы такой милый ко мне, почему? – Вы тоже милая, вы просто сами не знаете. А к тому же у вас прикольная кепка. Тогда я ее надела. Когда грузовик скрылся из виду, тыльной стороной забинтованной руки я подняла козырек кепки, поклялась развязаться с этой историей так или иначе, до того как увижу его снова, а потом, Бог тому свидетель, я помогу ему, на пару с Батистеном Ла-вантюром, стать миллиардером, даже если для этого мне придется всю жизнь работать сверхурочно. Авиньон. Солнце по-прежнему слепит глаза. Я вижу зубчатые крепостные стены, выезд на длинную улицу с террасами кафе по обеим сторонам, флаги по случаю 14 июля, образующие нескончаемый многоцветный тоннель. Впереди в два ряда идут машины, то и дело останавливаясь. Я смотрю на прохожих – по их лицам легко угадать их национальность: немцы, англичане, американцы, пунцово-красные руки и ноги, настолько прозрачные нейлоновые платья, что женщины кажутся голыми, от здания к зданию чередуются спасительная тень и нестерпимое солнце – куда я попала, Глав-Матушка, куда же я попала? Я отыскала бульвар Распай, он отходил влево прямо от этой улицы. Когда я поворачивала, у меня за спиной раздался настоящий концерт – водители безостановочно сигналили до тех пор, пока мне не удалось от них оторваться. Я не помнила имени хозяина станции техобслуживания, которую упомянула женщина по телефону, только название бульвара. Я проехала метров триста, внимательно поглядывая по сторонам. Над козырьком выкрашенных в ярко-желтый цвет ворот я увидела вывеску, которую искала: Венсан Котти, дилер компании «Форд», любые иномарки. Рядом находился отель «Англетер», перед ним супружеская пара с трудом извлекала чемоданы из багажника спортивной машины, а вислоухая собака, прервавшая свою прогулку, с интересом их разглядывала. Я остановилась перед мастерской. У ворот какой-то человек менял колесо на машине, он заметил «Тандербёрд» и, поскольку я выходила из него, выпрямившись, сказал с сильным провансальским акцентом: – Что? Опять сломалась? Быть такого не может! Я подошла к нему, держа в правой руке сумку, на голове – кепка, костюм казался мне страшно мятым, прилипшим к потному телу, но я старалась отогнать от себя мысль, что являю собой жалкое, унылое зрелище. Это был человек низкого роста в спецовке, застегнутой на молнию до самого горла, с выцветшими, почти желтыми глазами и густыми кустистыми светлыми бровями. Я спросила у него: – Вы знаете эту машину? – Что значит – знаю? Она стояла у нас неделями, мы перебрали весь двигатель. Немного найдется машин, которые я знаю так досконально, уж поверьте мне. Что теперь не в порядке? – Нет, все в порядке. – Плохо тянет? – Да нет, хорошо. А вы знакомы с владельцем машины? – Господином из Вильнёва? Не очень. А в чем дело? – Ему нужна копия квитанции на ремонт, которую вы выписали. Можно ее получить? – Ах, ему нужна копия квитанции. Зачем? Он что, ее потерял? Знаете, такие вот вещи ужасно мешают работе, и так без конца. Он провел меня через мастерскую, в которой трудилось много механиков, в стеклянную клетку, где сидели две женщины в желтых халатах. Мы вчетвером стали искать запись в ведомостях. Они держались очень любезно и приветливо. Одна из них, брюнетка лет тридцати с большой белой грудью, выпиравшей из более чем откровенного декольте, поняла по «моему акценту», что я из Парижа, рассказала, что прожила там пять лет недалеко от площади Нации, но «не выдержала», потому что все там какие-то дикие, никто ни с кем не разговаривает. Я увидела собственными глазами черным по белому, что некто Жюль Коб ремонтировал здесь свою машину в конце июня из-за поломки какого-то клапана и коробки передач. Он забрал ее вечером 10 июля, заплатив 723 франка наличными. Говорившая со мной женщина первой что-то заподозрила, когда я попросила разрешения поговорить со служащим (или служащей), который напрямую контактировал с владельцем машины. Она сказала, нахмурившись и поджав губы: – Что вам нужно от Роже? Вы ведь квитанцию просили, правда? Получили ее? Что теперь? И вообще, кто вы такая? И все-таки пошла его искать. Он оказался довольно высоким крупным молодым человеком с лицом, вымазанным машинным маслом, которое он вытирал грязной тряпкой. Он прекрасно помнил месье Коба, тот приходил в пятницу вечером забрать свой «Тандербёрд». Примерно так в полдесятого, а может, и в десять. Утром он звонил из Парижа, чтобы проверить, готова ли машина и будет ли кто-то так поздно в мастерской. – Если я правильно понял, он сказал, что проведет уикенд здесь. Сказал, что у него дом в Вильнёве. А что именно вас интересует? Я не нашлась, что ответить. Они столпились вокруг меня вчетвером в этой кабине, где мне вдруг стало нечем дышать. Брюнетка осматривала меня с ног до головы. Я сказала: – Больше ничего. Спасибо. И быстро вышла. Они провожали меня взглядом, пока я шла через мастерскую, и их глаза буквально прожигали меня насквозь, мне так хотелось поскорее от них ускользнуть, что я не заметила валявшуюся у ворот покрышку и исполнила фигуру высшего пилотажа, «показательное выступление Дани Лонго» – «мертвую петлю» с приземлением на четыре опорные точки, – вислоухая собака возле отеля «Англетер» лаяла, как сумасшедшая, призывая на помощь. Вильнёв – серые арки, узкие улочки, мощенные крупным булыжником, дворики, где сушится белье, а потом большая площадь, украшенная гирляндами лампочек для вечерних празднеств, свадебный кортеж. Я припарковалась, как только он проехал. Высокая темноволосая невеста с непокрытой головой держала в правой руке красную розу. Подол ее белого платья был выпачкан в грязи. Казалось, все гости уже изрядно набрались. Я пыталась пройти мимо них в соседний бар, двое мужчин подхватили меня под руки, приглашая танцевать вместе со всеми. Я сказала: спасибо, большое спасибо – и с трудом высвободилась. Все посетители бара высыпали за дверь, напутствуя жениха. Я оказалась одна в пустом зале перед растроганной белокурой кассиршей, погруженной в собственные воспоминания. Она и объяснила мне, как добраться до поместья Сен-Жан на улице Аббатства. Я выпила сок, купила пачку «Житан» и закурила. Я уже не курила тысячу лет. Она спросила: – Вы приятельница месье Жюля? – Нет. А вообще-то да. – Вижу, что он дал вам свою машину. – А вы с ним знакомы? – С месье Жюлем? Так, шапочно: здравствуйте – до свидания. Иногда он ходит на охоту с моим мужем. Он сейчас у себя? Я не знала, что ответить. Впервые я задала себе вопрос: действительно ли незнакомец в багажнике – Жюль Коб, а может быть, это кто-то другой? Я махнула головой, что могло означать все, что угодно. Заплатила, поблагодарила и вышла. Она окликнула меня, потому что я забыла на стойке сдачу, кепку, сигареты и ключи от машины. Поместье Сен-Жан предстало предо мной в виде кованых железных ворот и длинной асфальтированной дороги, ведущей к просторному невысокому дому с черепичной крышей. Его было видно сквозь заросли винограда и ряд кипарисов. На той же дороге находились и другие поместья, все они возвышались над Вильнёвом, как сторожевые посты крепости, но мне по пути не попалась ни одна живая душа. И только когда я стояла у ворот в лучах заходящего солнца, я услышала голос, заставивший меня обернуться: – Никого нет дома, мадемуазель. Я уже заходила туда три раза. Это была блондинка лет двадцати, она перегнулась через каменную стену поместья напротив. Довольно миловидное личико треугольной формы, светлые глаза. – Вы ищете месье Жюля? – Да, Жюля Коба. – Его нет. (Потирая указательным пальцем перекладину скругленного на конце носа.) Но можете зайти, все открыто. Я подошла к ней, когда она заканчивала фразу, потом она внезапно встала на ограде в полный рост – длинные загорелые ноги, розовое платье с пышной юбкой – и протянула ко мне руки: – Помогите, пожалуйста, слезть. Я помогла, как могла, обхватив ее за босую лодыжку и за талию. Она спрыгнула и приземлилась на обе ноги, а я сумела удержаться на своих. Она была чуть ниже меня ростом, длинные выгоревшие на солнце волосы, как у героинь шведских фильмов. Но она не была ни шведкой, ни авиньонкой, родом из Кашана в департаменте Сена, студентка в Университете Экс-ан-Прованса по имени Катрин (Кики) Опьё («Только ничего не говорите, все шутки по поводу своей фамилии мне известны и дико меня раздражают»)[51]. Она выпалила все это скороговоркой и рассказала еще много другого (отец ее, как и месье Жюль, занимается строительством, сама она «еще невинности не лишилась, но странно, что при этом чувствует себя почти нимфоманкой, с психологической точки зрения это необъяснимо»), я и слова не могла вставить. Она подошла к «Тандербёрду» и, несколько раз вздохнув рассказала, что ездила на нем в июне с месье Жюлем. Он дал ей вести машину в Форкалькье ночью, и конечно, на обратном пути она чувствовала себя странно, попала в какое-то двусмысленное положение, но месье Жюль вел себя очень порядочно и не воспользовался ситуацией, чтобы избавить ее от психологических комплексов. Но ведь я правда не сержусь на нее? – За что? – Вы ведь его девушка, так? – Откуда вы меня знаете? Я снова стояла совсем рядом с ней и видела, как ее щеки слегка порозовели. Она сказала: – Я видела вашу фотографию. Вы очень, очень красивая. Это чистая правда. Честно говоря, я не сомневалась, что вы приедете. Я вам что-то скажу, только не смейтесь, ладно? Голая вы еще красивее. Чокнутая. Точно чокнутая. – Так вы все-таки меня знаете? – Ну, я несколько раз вас видела, когда вы приезжали. Мне ужасно нравится ваша кепка. У меня ушло несколько минут на то, чтобы собраться с мыслями, понять, с какого боку нужно подойти. Чтобы выиграть время, я села за руль и попросила ее открыть ворота. Она открыла. Когда она вернулась, я спросила, что она здесь делает. Она тут на каникулах у тетки, в том доме за холмом, с дороги его не видно. Я спросила, почему она так уверена, что в доме Жюля Коба никого нет. Она поколебалась (дотронулась указательным пальцем до переносицы – видимо, этот жест вошел у нее в привычку), потом сказала: – Ну, в конце концов, вы не станете ревновать? Вы же знаете месье Жюля? Она проводила к нему в дом в субботу вечером одну женщину, которая приехала из Парижа, такую рыжую, она еще выступает по телевизору, говорит так смешно: А тэпэрь, дэвушки, о дэлах сэрдэчных, – ее зовут Марите Машен. Дом оказался открыт, но никого не было. Телезвезда уехала, через какое-то время снова вернулась с тем же результатом. Тогда она уехала окончательно, опустив голову, на жутких каблуках-ходулях, с чемоданчиком из скальпов телезрителей. – И прислуги нет, вообще ни души? – Нет, я никого не видела, когда еще раз заходила утром. – Вы заходили еще раз?