– У вас много друзей, вы можете с кем-то из них поделиться? – Поделиться чем? – Ну, не знаю, всем этим. – Мне не с кем. Есть один-единственный человек, которому мне хотелось бы позвонить, но это невозможно. – Почему? – У него жена, своя жизнь. Я уже давно дала себе слово оставить его в покое. Он открыл пакет и протянул аккуратно сложенное мое белое пальто. Он сказал: – Может быть, ваши воспоминания о том, что произошло в субботу, перепутались у вас в голове, так бывает, когда очень устаешь. Однажды, когда я спал всего два часа, вместо того чтобы ехать в Париж, я двинулся в обратном направлении. Мы тогда рулили на пару с Батистеном. Когда он проснулся на своей койке в кабине, я уже намотал сотню километров. Но я упрямо доказывал, что мы едем назад из Парижа. Еще чуть-чуть, и он бы съездил мне по физиономии, чтобы привести в чувство. Хотите что-нибудь выпить? Я не хотела ничего выпить. Я нашла в карманах своего пальто билет «Эйр-Франс», моего яркорозового слоника на шарнирах, 530 франков в служебном конверте агентства, квитанцию из мастерской в Авиньоне и другие принадлежавшие мне бумаги. Голливудская Улыбка наблюдал за мной, и, когда я подняла голову, чтобы поблагодарить его и подтвердить, что все это – мое, я прочла в его внимательных глазах дружеское волнение. И именно в это мгновение, заглушая галдеж посетителей пивной и стук моего сердца, снова раздается восхитительный и ужасный голос Глав-Матушки. И она говорит мне, что я не убивала Жюля Коба, что я не сошла с ума, нет-нет, Дани, что со мной действительно произошло то, что мне кажется, и что раньше я никогда не бывала в этом городе, где все словно вспыхнуло ярким светом, где оглушительно играют оркестры. Мне так внезапно открылась истинная подоплека событий этого уикенда, что меня начала бить дрожь. Мысли так быстро сменяли друг друга, что, наверное, это отразилось на моем лице. Голливудская Улыбка удивился, он тоже был счастлив: – Скажите, о чем вы думаете? Чему вы так радуетесь? А я не знала, что ему ответить. Тогда я порывисто поцеловала его в щеку, взяла его руку своей забинтованной рукой и так сильно сжала, что должна была сделать себе больно. Но мне не было больно. Мне было хорошо. Я освобождена. Или почти освобождена. Но вдруг улыбка застывает у меня на лице. Внезапно возникает мысль, столь же ошеломляющая, как и все остальные: меня преследуют, даже сейчас за мной следят, похоже, следили с самого Парижа, иначе моя догадка не подтвердится. «Дани, моя девочка, – говорит мне Глав-Матушка, – мне кажется, они тебя потеряли, а иначе ты бы уже давно была мертва. Ты разве не понимаешь, что они хотят твоей смерти?» Мне нужно расстаться с Голливудской Улыбкой. – Пошли? Я провожу вас. А то опоздаете на поезд. Пусть поможет мне надеть пальто. Я открываю сумку, чтобы удостовериться, что не ошиблась. И снова меня обуревает страх. На улице Голливудская Улыбка доверчиво обнимает меня, и я вдруг понимаю, что подвергаю его такому же риску. Я не могу удержаться и оборачиваюсь. Сначала смотрю на «Тандербёрд», припаркованный рядом с пивной, потом на длинную улицу, огороженную стенами, по которой я ехала сегодня днем, сейчас она вся светится огнями. – В чем дело? – Ничего. Просто смотрю. Ничего. Он чувствует, что левой рукой я обнимаю его за талию, и смеется. Помещение вокзала. Перронный билет. Проход по туннелю. Платформа. Я постоянно оглядываюсь. Незнакомые лица пассажиров, занятых своими делами. По радио объявляют о прибытии поезда Голливудской Улыбки. Вдалеке слышится музыка уличного бала. Он стоит передо мной, держит меня за руки. Говорит: – Знаете, как мы поступим? Завтра вечером я буду в Париже, в отеле, где всегда останавливаюсь, на улице Жан-Лантье. Пообещайте мне, что позвоните. – Обещаю. – Моя кепка у вас? Она у меня в сумке. Он пишет шариковой ручкой на внутренней стороне околыша номер телефона и возвращает кепку мне. Потом, когда из-за моей спины со свистом появляется поезд и движется вдоль платформы с таким грохотом, что чуть не лопаются барабанные перепонки, он что-то говорит, но я не могу расслышать, он качает головой, крепко обнимает меня за плечи сильными руками. Вот так. И в ту минуту, когда он уходит из моей жизни, высунувшись из окна вагона, чтобы напоследок помахать мне рукой, темноволосый, с улыбкой, которая так мне нравится, уже далеко, уже почти потерянный, я вспоминаю о своем обещании помочь ему и его приятелю Лавантюру стать миллиардерами. «Не потеряй кепку, – говорит мне Глав-Матушка, – и раз ты уж решилась разрушить задуманный против тебя заговор, поторопись». На тротуаре возле вокзала я сперва вытащила из кармана авиабилет, который вообще не покупала, и разорвала на мелкие кусочки, поглядывая по сторонам. Я повторяла для самоуспокоения, что они, наверное, уже давно меня потеряли, но сама-то как раз была уверена в обратном. Я даже чувствовала на себе тяжесть неподвижного безжалостного взгляда. И опять, в последний раз, «Тандербёрд». «Не возвращайся туда», – умоляет Глав-Матушка. Я еду по освещенным улицам, по площадям, где веселится народ. Мне приходится снова спрашивать дорогу в Вильнёв. В зеркало заднего вида я наблюдаю за машинами, которые идут позади меня. Толпа и музыка успокаивают. Пока я среди людей, я уверена, что мне не грозит опасность. В Вильнёве тоже праздник. Я снова захожу в тот же бар. Беру на стойке с газетами и журналами большой конверт и марку, плачу и выхожу к машине, чтобы в этом жизнерадостном гаме написать несколько слов, которые могут пригодиться на случай, если я умру. Я адресую письмо самой себе на улицу Гренель. Опускаю в почтовый ящик на площади. Мне страшно, но никто не выходит из толпы и не едет вслед за мной. Длинная улица Аббатства. Теперь на каждом повороте я вижу движущиеся за собой огни. Ворота по-прежнему открыты. Я останавливаюсь посреди асфальтированной дороги, выключаю мотор. Фары проносятся мимо, удаляются. Я жду, пока перестанет колотиться сердце. Снова еду. Останавливаюсь перед пустым домом. Проверяю, не оставила ли что-то в машине. Тщательно вытираю косынкой руль и приборную панель. Оставляю Птицу-громовержца в том виде, в каком получила ее в Орли, но при этом дурное предчувствие сжимает мне горло и замедляет движения. «Не ходи туда, Дани, не ходи!» – умоляет меня Глав-Матушка. Но я должна, должна, по крайней мере, должна уничтожить ту фотографию на стене, забрать свои вещи. Дверь. Я зажигаю лампу в вестибюле. Так лучше. Закрываю дверь. Даю себе пять минут, чтобы привести все в порядок и уйти. Глубоко дышу. Я стою на пороге комнаты с кожаными креслами и слышу какое-то движение. Я не кричу от страха. Даже если бы хотела, но из горла не вырывается ни звука. Свет горит у меня за спиной. Я стою перед огромной черной пропастью. «Ружье! – говорит Глав-Матушка. – Ты забыла ружье на диване. Если он еще не включил свет, то не заметил его». Я застыла на месте, ноги налиты свинцом, горло перехвачено судорогой. Опять шум, уже ближе. «Дани, Дани, ружье!» – кричит внутри меня Глав-Матушка. Я в отчаянии пытаюсь вспомнить, где в этой комнате стоит диван. Я бросаю на пол сумку, чтобы освободить здоровую руку. Внезапно ощущаю совсем рядом прерывистое, словно испуганное дыхание. Я должна успеть… Ружье Я сел в машину. Поехал на виллу Монморанси. Я никогда раньше не был в этом доме. Мне открыла Анита. Она плакала. Она сказала, что стреляла из ружья в человека. Она сказала, что, может быть, он еще жив. Но она побоялась на него смотреть. Я спустился в подвал. Это был погреб, оборудованный под тир. Там висели пробковые мишени. Грузным шагом я шел по подвалу. Я вообще человек грузный. А походка у меня такая же, как речь, – твердая. Все полагают, что это уверенность в себе. Нет, просто с такой скоростью течет в моих жилах кровь. Я увидел человека, лежащего на полу, рядом с ним валялся карабин. Я хорошо разбираюсь в оружии. Когда-то я был хорошим охотником. Это автоматический винчестер калибра 7.62 с нарезным стволом. Начальная скорость пули 700 метров в секунду. Он не мог остаться жив. Если бы одна из двух выпущенных в него пуль угодила в голову, она бы снесла ее начисто. Сначала я нагнулся и осмотрел ружье. У меня тут же исчезла всякая надежда, что мы снова вернемся к нормальной жизни. Если бы Анита стреляла из автоматического ружья, я бы сразу вызвал полицию. Мы бы представили все как несчастный случай. Но у винчестера рычажный взвод, то есть нужно перед каждым выстрелом передергивать спусковую скобу. Наверное, вы видели такое в вестернах, Дани. Не могли не видеть, как непобедимый красавец укладывает штабелями краснокожих. Думаю, Анита тоже видела, потому и справилась с затвором. Она выстрелила три раза, никто не поверит, что это был несчастный случай. Я внимательно смотрел на этого человека. Я его знал. Его звали Жюль Коб. Я много раз встречал его на приемах. Он был дважды ранен в грудь. Я распахнул его халат, чтобы рассмотреть поближе. Она стреляла в упор. Я поднял глаза и сразу же увидел, куда попала третья пуля – маленькая черная черточка неподалеку на бетонной стене. В углу валялся кусочек расплющенного свинца. Я положил его в карман. Анита все еще плакала и глупо икала. Я спросил ее, почему она убила этого человека. Она ответила, что он больше не хотел ее, что они много лет были любовниками. Она была знакома с ним еще до того, как мы поженились. Я дал ей пощечину. Она отлетела к стене. Она ударилась головой, ее красное платье на нижней юбке задралось. Я увидел ее голые ляжки и треугольник трусиков. Тогда я совсем озверел от ярости. Я схватил ее за волосы и за ворот платья, рывком поставил на ноги и снова ударил. Она сказала: «Умоляю тебя». Я снова поднял ее и ударил наотмашь. Я долго смотрел, как она валялась у моих ног, прижавшись лбом к полу. Она продолжала плакать, хотя была в полуобморочном состоянии. Я подхватил ее под мышки и заставил подняться по лестнице. Из носа у нее текла кровь. Я довел ее до той комнаты, где вы потом печатали на машинке. Толкнул в кресло. Стал искать воду, открыл дверь в соседнюю комнату и увидел на стене фотографию голой Аниты. Я прислонился к этой стене и заплакал. Думал о своей маленькой дочке. Это единственное, что есть у меня в жизни. Вы должны меня понять, Дани. С тех пор, как она родилась, я наконец узнал, что значит безграничная, безраздельная, фанатическая привязанность в их абсолютном выражении. Я решил убить вас, прежде всего, чтобы защитить свою дочь. И это главное. Все остальные объяснения бессмысленны. Весь план строился на той информации о вас, которой я располагал. Я наблюдаю за вами гораздо дольше, чем вам кажется. Наблюдаю за вами с самого первого дня, когда увидел вас в агентстве – вы пришли подписывать контракт. Я помню, хотя возможно, что-то путаю, что на вас было светло-золотистое платье под цвет волос. Вы показались мне красивой, даже волнующей. Я ненавидел вас. Я ведь весьма осведомленный рогоносец, Дани. Я знал про все похождения своей будущей жены еще до свадьбы, знал о квартирке на улице Гренель, куда попал несколько дней назад. Знал о юнцах постройнее и покрасивее, чем я, для которых она раздвигала ноги, знал даже о том случае, когда они пользовались ею вдвоем и заводили ее так, как мне никогда не удавалось. Про эту гнусность она рассказала мне гораздо позже, когда я вынудил ее силой, в конечном итоге она всегда во всем мне признавалась. Я знал о вашем попустительстве – вы отдавали ей в распоряжение свою квартиру и поощряли ее распущенность. Меня это особенно возмущало потому, что вы корчите из себя непорочную деву, не имеющую к таким делам никакого отношения. Вы были для меня постоянным напоминанием о том, что мне хотелось забыть. Вы всегда присутствовали в чудовищных видениях, порожденных моей ревностью. Вы были монстром. Я всегда украдкой наблюдал за вами, Дани. Тайком, но жадно. Я смотрел, как вы манипулируете левой рукой. Я всегда считал, что левши – личности ненормальные, злые и скрытные, как те, кто грызет ногти. Глядя на меня, вы, наверное, думали, в душе потешаясь надо мной, об этих подонках, укладывавших Аниту на спину или заставлявших делать разные мерзости. И я сходил с ума. Она наверняка и потом изменяла мне, и вы, думаю, были посвящены. Скорее всего, она откровенно делилась с вами теми гадостями, которым предавалась не она одна, говорила, что я толстый тюфяк и что в постели весьма незатейлив. У меня не было власти над вами, но мне так хотелось, чтобы вы окунулись в такую же грязь, чтобы нарушилась эта дивная гармония, которую излучает ваше лицо, ваша речь, ваша походка. В прошлом году я узнал об отвратительной истории, которая затмевала все остальные. Однажды поздно вечером мы с Анитой встретили в каком-то ресторане ее ровесника – субтильного и самодовольного типа, такого же, как все остальные. С тех пор как Анита стала моей собственностью, я ненавижу молодых парней. Я бы убивал их голыми руками, не испытывая ни малейших угрызений совести, если бы мог это делать безнаказанно. Всех до одного. Или же заставил бы других мужчин обращаться с ними как со шлюхами. Ничто не доставило мне большего удовольствия, чем узнать, что один актер, которого и Анита, и самая тупая секретарша из агентства считают неотразимым, всего-навсего мерзкий пидор. И все они ничуть не лучше – иначе не будешь заниматься этим ремеслом и так охотно отдавать себя на потребу публики. Анита побледнела как полотно, увидев этого парня. Они поздоровались. Руки у нее дрожали, дрожал голос, когда она произнесла несколько слов. Принесли еду. Я видел, как он, сидя в компании друзей за соседним столом, был крайне возбужден, изредка украдкой поглядывал на нас, вернее, на Аниту. Я заплатил за ужин, хотя мы толком ничего не успели съесть. Потащил Аниту в машину, припаркованную на улице Кантен-Бошар почти напротив кинотеатра, где перед этим мы смотрели веселый фильм для грустных людей, и тут я ударил ее. Тогда она рассказала мне про тот вечер, еще до нашей свадьбы, когда вы с ней вдвоем выпивали в обществе двух парней, одного из них мы встретили в ресторане. Когда вы вышли из очередного заведения, то решили поехать к вам домой – пропустить последний стаканчик. Она сказала, что в какой-то момент, уже задрав юбку, она целовалась с одним из мерзавцев, не тем из ресторана, а с другим, а его дружок пытался добиться того же от вас. Она сказала, что вы обругали ее последними словами, и сбежали из собственной квартиры, бросив ее на произвол судьбы. Она твердила вся в слезах, и я видел, что она не врет: «Я совсем ничего не соображала тогда, не понимала, что вытворяю. Дани не пьет, не трахается, считает себя совершенно безгрешной, уверена, что никто ей не нужен, и при этом готова предать тебя при первой же возможности. Она ни секунды не думала обо мне, понимаешь, умчалась, а я была пьяная, в дымину пьяная». Я посадил Аниту в такси и вернулся в ресторан. Этот тип там еще сидел. Я дождался, пока он выйдет, и пошел следом за ним по Елисейским Полям, метрах в ста от него, но он меня не замечал, потому что с ним была молоденькая блондинка, которая на него запала, – да все вы одинаковые. Он пешком повел ее к себе домой на улицу Боэси. Они часто останавливались посмеяться возле какой-то неосвещенной витрины или целовались как наглые твари, не стесняясь поздних прохожих. Я догнал их в коридоре дома, куда они вошли. Сперва ударил его, потом ее, она не успела ни опомниться от изумления, ни закричать и потеряла сознание. Я подхватил ее на руки, а его, еле стоящего на ногах, подтолкнул к лестнице и поклялся, что придушу, если он начнет кричать. Полуживой от ужаса, он впустил меня в большую квартиру на втором этаже. Я положил девушку на пол и закрыл за собой дверь. И снова ударил парня, который попытался со мной препираться. Я схватил его за ворот порванного пиджака и, прижав к стене, лупил со всего размаха. Потом, когда он уже почти упал в обморок, я одним рывком содрал с него и брюки, и трусы в цветочек, поволок в другую комнату, чтобы найти какой-то предмет, с помощью которого можно было достойно завершить эту унизительную для него экзекуцию на глазах его подружки. Кажется, он умолял меня, повторяя «месье, месье», у него уже не осталось ни храбрости, ни способности к сопротивлению, всего-навсего типичная гнусная мразь, и именно его отвратительная пассивность привела меня в чувство. Я швырнул его на стул на кухне. Взял за подбородок и поднял ему голову. Из ушей и носа у него текла кровь. Тогда я начал с ним говорить. Уже не помню, что я ему тогда сказал. В любом случае, он не мог понять. Никто не мог меня слышать. Я вернулся в комнату к девице. Она тоже лепетала «месье». Я закрыл ей рот левой рукой и разодрал на ней одежду, поставив ее на ноги и прислонив к той же стене, где чуть не прикончил ее красавчика. Она смотрела на меня в упор расширенными от ужаса, полными слез глазами. Она была хрупкой и полуживой от страха, как ребенок. Я ее отпустил, Дани. Никто не может понять. Не помню, как я вернулся в машину на улице Кантен-Бошар, я плакал, уронив голову на руль и закрыв лицо руками. С тех пор как я стал взрослым, я плакал всего два раза. В тот вечер и в прошлую пятницу, глядя на эту омерзительную фотографию моей жены. Вы можете это понять, Дани? В ту же самую ночь я узнал о вашей поездке в Цюрих и об изменах Аниты после нашей свадьбы, но Коба она тогда не упомянула. Я долго сидел один возле спящей дочки. Потом заглушил себя снотворным и заснул на полу прямо у ее колыбельки и во сне видел только ее. На следующий день я предпринял все необходимое, чтобы встретиться в кафе с этим парнем, неподалеку от его дома. На распухшем лице у него виднелись следы от побоев, но он разглагольствовал, попивая жидкий томатный сок, потому что понимал, что теперь я должен его опасаться. Я выписал ему чек. Он сказал, что я сумасшедший и меня должны держать в психушке. Он смеялся, хотя ему мешали полоски пластыря, наклеенные вокруг губ. Я пошел на такое унижение, что попросил, чтобы он рассказал мне свою версию событий той майской ночи. Самое ужасное, что он почти ничего не помнил, поскольку все это уже тогда его мало волновало. Он сказал, что, по сути дела, я плачу ему за то, что он трахнул мою жену. И громко спросил, должен ли он поделиться с напарником? Весь оставшийся день я ни на минуту не мог сосредоточиться на своей работе. Я снова и снова прокручивал в памяти признания Аниты. Там фигурировал один знакомый тип, которому я, по крайней мере, мог отомстить. Помните темноволосого художника с ухватками тореадора по имени Витта, Жак Витта? Он ушел из агентства вскоре после того, как якобы попал в автомобильную аварию. На самом деле я тоже подкараулил его перед его домом, огромным жилым комплексом в Буживале. Было около семи вечера, заходящее солнце пламенело над Сеной. Трое или четверо ребятишек играли неподалеку. Я поймал их мяч, заговорил с ними. Потом остался один, ждал несколько часов. Курил, ходил взад-вперед, подальше от уличных фонарей. Витта подъехал на своем «ситроене»-малолитражке уже за полночь, он был один и стал парковаться. Когда он увидел, как я подхожу, то сразу же догадался о моих намерениях. Он не хотел вылезать из машины, изо всех сил цеплялся за дверцу. Тогда я двумя руками перевернул «ситроен». В соседних домах открылись окна, в темноте раздались голоса. Я вытащила Витта наружу, он вел себя намного достойнее, чем тот подонок, пытался стукнуть меня в пах, но я ударил его, поставил на ноги, лупил его прямо на газоне до тех пор, пока до меня не дошло, что я могу забить его насмерть. Я вернулся домой. И в эту ночь я тоже спал на полу рядом со своей дочкой. Дня через два или три Витта пришел в мой кабинет с заявлением об уходе. Он отказался взять у меня чек. Заставил оплатить ремонт дверцы и новое крыло «ситроена», а за побои брать деньги не стал. Он ходил пять или шесть раз с моей женой в отель на улице Пасси. Он сделал непристойный жест и сказал, что пользовался ею как обычной шлюхой и что она абсолютно его не волнует. Вы понимаете меня, Дани? Теперь больше всех на свете я ненавидел вас. Я старался даже не смотреть в вашу сторону на планерках по понедельникам. Какое-то время я вынашивал мысль, что я вас уволю. Но меня останавливали два соображения: чтобы объяснить это решение остальным сотрудникам, нужен был повод, то есть какая-то профессиональная оплошность, которую вы никоим образом не могли допустить; ну а потом вы бы нашли работу в другом агентстве, и я снова столкнулся бы с вами на нашей узенькой дорожке, только вы наверняка заняли бы должность выше, чем у нас, и чувствовали бы себя увереннее, чем раньше. И я решил выждать. Шли месяцы. Я следил за Анитой, как мне казалось, следил очень пристально. Я почему-то решил, что те дни, о которых я вам рассказал, были для нее хорошим уроком и теперь она побоится причинить вред нашей семье. Я любил ее. Я всегда ее любил. Я знаю, что говорят у меня за спиной в агентстве. Будто она с самого начала пыталась залететь и заарканить босса. Это совершенно не так, Дани. Она сама, безо всякой помощи могла бы и разбогатеть, и занять то место под солнцем, о котором мечтала. Ей никто не был нужен. Наоборот, она отвергала мои притязания, я ее не интересовал. Иногда ходила со мной куда-то. Я водил ее в рестораны. Рассказывал ей про свое детство, о том, как меня боялись другие мальчишки, я пытался произвести на нее впечатление своим прошлым, своей недюжинной силой. Но она считала, что я чересчур громоздкий, слишком толстый, она просто зевала в моем обществе. Когда мы выходили из ресторана, где она явно не получала никакого удовольствия, я не знал, что делать дальше. Я не танцую, не хожу на модные тусовки. Я отвозил ее домой – к матери на бульвар Сюше. А потом подбирал первую попавшуюся девицу, отдающуюся за деньги, чтобы избавиться от желания, которое вызывала у меня Анита. Я хочу, чтобы вы меня поняли. Первый раз я взял ее силой, это случилось в агентстве как-то днем в субботу, когда мы пришли поработать и оказались там только вдвоем. Наверное, это было самое удачное из того, что я сделал в своей жизни, потому что мы тогда зачали Мишель, и я женился на Аните восемь месяцев спустя. Я знаю, что, по крайней мере, до свадьбы у нее было ко мне что-то вроде влечения, даже если допустить, что это было не больше, чем извращенное любопытство – ей хотелось убедиться, что человек моего веса и телосложения заметно отличается от остальных. Сначала, первые несколько раз, когда она приходила ко мне домой, она раздевалась какими-то лихорадочными и робкими движениями, даже не могу сказать, что ее больше возбуждало – предвкушение боли или наслаждения? Насколько в остальное время она была оживлена и уверена в себе, явно демонстрируя врожденную склонность доминировать, настолько неловкими и неискушенными были ее уловки, чтобы оказаться со мной наедине, снова испытать дискомфорт и покорно подчиниться насилию, как это было в момент нашей первой близости. В этом все несчастье Аниты. Ее неумолимо влечет к саморазрушению. Секрет ее привязанности к Жюлю Кобу состоит в том, что он мог бесконечно ломать ее, внушать ужас, заставлять ее делать то, чего она категорически не желала; ваши фотографии, Дани, лишь слабый тому пример. Он не гнушался ничем, лишь бы распоряжаться ею, держать в своей власти. Как-то ночью она дала мне, представляете, ремень и лепетала что-то жалкое, пытаясь объяснить, что я должен ее хлестать, не считаясь с ее криками, а могу вообще убить, потому что из ловушки, куда она попала, нет выхода. Ну, а я не мог ей попустительствовать, не мог делать то, чего не одобряю. А кто мог бы? Вы понимаете меня, Дани? Эти две раны в его груди потрясли меня, ведь они угрожали будущему Мишель. Я ударил Аниту там, в подвале, потому что узнал еще про одного подонка, который по праву считал, что наставил мне рога. Но теперь все. Я был счастлив, что он сдох, был счастлив при мысли, что для того, чтобы снять с нас подозрение в этом преступлении, придется убить и вас. Я люблю Аниту. Я так же жалею ее, как жалею свою дочку, потому что знаю, что, несмотря ни на что, она действительно, как это ни печально, сама еще ребенок. Уверяю вас, у меня ни разу не закралась мысль, и знаю, так будет всегда, бросить ее, отправить за решетку, оставить страдать в одиночестве. Когда в пятницу я вернулся к ней в ту комнату, куда позже привел вас, она уже не плакала. Мы долго говорили, она обнимала меня за шею, прижималась ко мне лицом. Она рассказывала мне голосом, лишенным всякого выражения, о своей связи с Жюлем Кобом, с которым встречалась время от времени уже после нашей свадьбы и всегда возвращалась к нему. Она выстрелила, потому что во время одной из их очередных ссор, когда он собирался ехать в Вильнёв-лез-Авиньон, где ждал другую женщину, ружье оказалось у нее под рукой. Слушая ее объяснения, я не мог представить себе, как мы сможем ускользнуть от полиции. Она сказала, что когда ходила на свидания с Кобом, то вела себя очень осторожно – из-за меня. Они встречались у него, когда он отпускал прислугу, так было и в этот уикенд, а когда где-то нужно было назвать свое имя, она называла ваше. Вот так, Дани. Я, может быть, неуклюже говорю и двигаюсь, но соображаю быстро. В тот момент на часах было четверть пятого. Она позвонила мне на работу в три и попросила, рыдая, приехать на виллу Монморанси. Коб был мертв уже час с четвертью. Мне потребовалось еще несколько минут, чтобы продумать в самых общих чертах операцию по нашему спасению. Кажется, я уже ясно объяснил вам, что ваша судьба меня не волновала. Единственное, что меня занимало, – это время. В книге «Алиса в Стране чудес» говорится, что время – действующее лицо. С этой минуты я постарался привлечь его на нашу сторону против вас и против остального человечества и заботился только об этом. Сперва я подумал, что для следствия нужно сдвинуть назад время смерти Коба, выиграть несколько часов, которые мне пригодятся, чтобы использовать их как чистые листы, где я смогу записать свою историю, отличную от настоящей. Для этого, в первую очередь, было необходимо на несколько дней оттянуть вскрытие. Мне нужно было спрятать труп Коба до того момента, когда уже невозможно будет установить с точностью до часа, когда произошло убийство. Но, с другой стороны, он каким-то образом должен был продолжать свое существование, прежде чем умереть вторично. Для этого я перенес место преступления в Вильнёв. Коб собирался туда ехать. Вот пусть и поедет. Я нашел в его вещах билет на самолет. В Авиньоне он должен был забрать из ремонта свой «Тандербёрд». Утром в присутствии Аниты он звонил в мастерскую узнать, все ли готово. Обещал забрать машину. Я попросил, чтобы Анита описала мне дом в Вильнёве, она была там два или три раза, каждый раз выдумывая для меня какие-то небылицы, – у меня уже не хватило духу упрекать ее за это. Она сказала, что вилла находится почти на отшибе, но на этой же дороге стоит еще несколько домов. Она была уверена, что если три раза выстрелить из ружья, причем не в подвале с бетонными стенами, как в Париже, а в комнате при открытых окнах, то соседи услышат и смогут потом выступить свидетелями. А ничего другого мне и не требовалось. Я быстро осмотрел комнату, в которой мы находились, потом другую – как сказала Анита, это была спальня Коба. По мере того, как я это делал, у меня в голове созревал четкий план. Мне открывалась личность этого человека и одно за другим все действия, которые необходимо было предпринять, чтобы навлечь на вас подозрение в его убийстве, якобы совершенном в тысяче километров отсюда. Я ничего не сказал Аните, потому что не хотел терять драгоценное время на уговоры. Той ночью я посвящал ее в свой план постепенно, по мере того, как мне требовалось ее участие. Только в самом конце я признался ей, что вам придется умереть. Я убеждал ее, что она должна быть уверена в успехе и упрямо идти к цели, как ей было всегда свойственно. Когда я уехал с виллы Монморанси, мне оставалось лишь утрясти кое-какие детали. Самым серьезным препятствием было то, что за исключением нескольких весьма сомнительных ситуаций, когда Анита пользовалась вашим именем, только одно обстоятельство связывало вас с Жюлем Кобом. Но тогда я еще не мог оценить его важность. Рассказывая мне о своей измене, Анита упомянула, что по просьбе Коба незаметно фотографировала вас крошечным фотоаппаратом, не больше зажигалки, для любителей всего миниатюрного. Она сказала, что он любил «такие глупости» и умел довести до кондиции снимки, сделанные при плохом освещении. Правда, она вспомнила, что была только одна удачная ваша фотография, где вы были без очков, поэтому она не боялась, что вы застигнете ее врасплох, – у вас дома при ярком свете дня. Остальные снимки всегда получались либо темными, либо явственно показывали, что вас снимают без вашего ведома, и поэтому были непригодны для разработанного мной плана. К тому же Коб увез их в Вильнёв, и Анита вообще не была уверена, что они сохранились. А вообще-то вы встречались с Кобом один-единственный раз, и то мельком, до того как мы с Анитой поженились, в коридоре вашего дома: вы возвращались к себе, а Анита с Кобом выходили из вашей квартиры. Вы заинтересовали его, и он уговорил ее сделать эти фотографии, когда она у вас ночевала, – скорее, для того, чтобы ее унизить, но, насколько она помнит, вы не обратили на него никакого внимания. Я оставил тело Коба в тире и запер дверь на ключ. Собрал в его спальне одежду, которую он носил в тот день. Оставил себе его бумажник и какие-то бумаги, в том числе рецепт на дигиталис, адрес ремонтной мастерской в Авиньоне и билет на самолет в Марсель-Мариньян. Отключил его телефон от абонентской сети до конца уикенда. Я оставил Аниту в доме и отдал ей ключи Коба – уходя, она должна была все запереть. Я объяснил ей, под каким предлогом привезу вас сюда, чтобы изолировать на эту ночь. Велел спрятать по ящикам все, что могло навести вас на мысль, что это не наш дом. Она была уверена, что вы знаете наш настоящий адрес. Но в принципе было не столь важно, что вы подумаете, поскольку на следующий день вам предстояло умереть. Я сказал Аните, что через полчаса позвоню ей домой, на авеню Мозар. Она должна была собраться, чтобы, как и предполагалось, пойти на фестиваль рекламных фильмов. Я опишу ей по телефону, во что вы одеты, пусть она приготовит для себя что-то похожее. Она не понимала, что я имею в виду. Она была очень бледна, а на щеках от слез остались дорожки туши. Она выглядела абсолютно потерянной. Я сказал, что теперь ей нужно быть красивой, естественной и хорошо держаться. Я вернулся к своей машине, оставленной на улице Трамбль, метрах в пятидесяти от ворот виллы Коба, и поехал прямо в агентство. По пути я закурил первую сигарету с тех пор, как вышел оттуда днем. Было почти пять часов. Я выпроводил из своего кабинет Мюше, пытавшегося показать мне набор объявлений. Думаю, что впервые за всю карьеру этого графомана его сочинения так быстро попали в типографию. Я буквально вытолкал его за дверь. В ящике стола нашел расписание самолетов из Парижа. Выписал оттуда часы отлета и прилета тех рейсов, которые могли мне понадобиться ночью. По внутреннему телефону позвонил секретарше и попросил, чтобы вечером мне доставили на дом два билета компании «Свиссэйр» на Женеву, вылет завтра в два часа. Я попросил ее собрать для меня досье фирмы «Милкаби». Потом выпил стакан спиртного, кажется водки, и поднялся этажом выше к вам в офис. Я впервые оказался там с тех пор, как вы его занимаете. Вас не было, и я сперва решил попросить вас найти, но потом подумал, что это привлечет ненужное внимание. Я воспользовался вашим отсутствием, чтобы осмотреться, заглянуть в выдвижные ящики и в вашу сумку, брошенную на столе. Разумеется, я пытался найти что-то дополнительное, что могло бы подкрепить мой план, но, прежде всего, я искал вас, хотел больше узнать о вас при помощи окружавших вас бытовых предметов. Чем дольше вы отсутствовали, тем больше я боялся того момента, когда вы появитесь. Я не знал, кто окажется передо мной. Я смотрел на висящее на вешалке у стены белое пальто. Дотронулся до него. От него пахло духами Аниты, что меня сперва удивило и оттолкнуло, но потом подбодрило. Если неожиданно следы этих духов обнаружат на вилле Монморанси или в Вильнёве – Анита ездила туда с Кобом на прошлой неделе, – то, скорее всего, это припишут не ее, а вашему присутствию. Но в этой комнате было что-то другое, исходившее от этого пальто, что-то необъяснимое, но вполне ощутимое, что занимало меня больше всего остального, правильнее сказать, тревожило. Теперь я полагаю, Дани, это было предчувствием того, что со мной должно будет произойти, вопреки всем моим стараниям – вопреки этой долгой гонке без сна, днем и ночью, когда я мчался сюда как одержимый, каким, впрочем, я был все эти годы. Я никогда прежде не видел светловолосое создание, внезапно возникшее в дверях, оно было совершенно для меня чужим. Ни одна из ваших черт, Дани, ни один из ваших жестов, ни одна интонация вашего голоса в этом залитом солнцем кабинете, который, казалось, я целиком заполнил своим присутствием, не совпадали с тем образом, который я составил. Не знаю, может быть, потому, что вы были слишком близко или слишком реальны. От вас веяло такой спокойной уверенностью, что мне даже показалось, что все, что происходит со мной, – это сон. Я крутил в руках слоника на шарнирах. Я почувствовал, что от вас не ускользает моя растерянность, что и у вас в голове мелькают мысли, короче, что вы живая. Согласно моему плану, манипулировать Жюлем Кобом было несложно. Я мог по своей прихоти перемещать его с места на место, как неодушевленную вещь, даже заставить его пережить какие-то события, поскольку он был мертв. Вы же, что было еще более парадоксально, казались мне полной загадкой, вы таили в себе миллионы непредсказуемых поступков, и было достаточно одного, чтобы погубить меня. Я вышел. Потом вернулся, потому что забыл сказать нечто важное. Вы не должны говорить сослуживцам, что вечером едете работать ко мне. Я пошел в бухгалтерию и взял наличные из черной кассы. Положил пачку купюр прямо в карман пиджака, как поступал и до этого, во время войны, когда мне было двадцать. Именно на войне обнаружился мой единственный талант – я мог продать что угодно кому угодно, даже то, что покупается легче всего, а стоит всего дороже, – я мог продать пшик. Новенькая машинистка, не знаю ее имени, уставилась на меня с глупым видом. Я велел ей заниматься своим делом. Я позвонил своей секретарше, велел, чтобы она отнесла мне в машину досье «Милкаби», пачку машинописной бумаги и копирку. Я видел, как вы шли по коридору в белом пальто. Я заглянул в редакцию и услышал знакомый шум. Гошеран раздавал конверты с зарплатой и премиальными. Я попросил дать мне ваш. Потом вернулся к вам в офис. Я был уверен, что вы оставили записку, чтобы объяснить свое отсутствие коллегам. Когда я увидел листок, прикрепленный к абажуру лампы, я не мог поверить своим глазам. Вы сообщали, что улетаете вечерним рейсом, а ведь мне только это и было нужно – чтобы все поверили, что вы действительно летите. Но, как я уже говорил, Дани, я соображаю быстро, и радовался я недолго. Вы уже совершили поступок, который, на первый взгляд, вопреки всем ожиданиям, точно совпадал с моим планом, но одновременно этим же поступком вы могли все испортить. Я собирался послать в Орли телефонограмму, подписанную вашим именем, где вы сообщаете, что решили поехать за Кобом в Вильнёв, если он надумает отправиться туда один. Смущало только одно: вы не могли принять это решение за три часа до того, как узнаете, что он плевать хотел на ваше послание и все равно улетит. Стоя перед этой запиской, которую мог прочесть любой сотрудник агентства, я еще имел возможность сделать выбор – либо ваше послание, либо моя телефонограмма. Что-то одно. Если бы я не подумал об этом, если бы не сообразил, что получается очевидное противоречие, которое бросится в глаза самому бестолковому детективу, вы бы выиграли первый раунд, Дани, даже если бы расстались с жизнью. И все-таки я выбрал свою телефонограмму. Я вчетверо сложил вашу записку и спрятал в карман. Она никому не была адресована, и после того как улетит самолет Коба, я мог бы ею воспользоваться. Помните, Дани, время – это действующее лицо, и наша с вами общая история в эти несколько дней была лишь поединком, где каждый из нас пытался склонить его в свою пользу. Вы ждали меня на улице. Вы стояли спиной к свету, высокая, неподвижная. Я отвез вас домой, под предлогом, что вы должны захватить с собой какие-то вещи, а на самом деле, чтобы все внимательно рассмотреть и позднее вернуться туда. Я помню ваш спокойный голос в машине, ваш короткий носик в профиль, ворвавшийся в машину луч солнца, осветивший ваши волосы. Я боялся себя самого. Чем меньше я буду смотреть на вас и говорить с вами, тем меньше я буду ощущать это странное, непрекращающееся биение жизни, которое я угадывал за стеклами ваших темных очков, за вашим гладким лбом. Вошли мы к вам в квартиру позже, чем я рассчитывал. Я молниеносно заметил все то, о чем поведала мне в своих признаниях Анита, все то, что я видел в ночных кошмарах. Вы скрылись в ванной. Я позвонил на авеню Мозар. Я шепотом велел Аните ждать нас на вилле Монморанси вместе с Мишель. Она, разволновавшись, спрашивала: «Мишель? Зачем нужна Мишель?» Я ответил, что так будет лучше. Я не мог отвечать ей подробнее, я очень отчетливо слышал каждое ваше движение за тонкой стеной. Я подумал, что у вас не возникнет никаких подозрений, если, приехав «к нам», вы увидите нашу дочь, но это было не единственным соображением. Мне было необходимо почувствовать, что Мишель рядом. Кроме того, я опасался, что события могут пойти не по плану, и, если нам придется бежать за границу, мы должны быть все вместе. Да, это была правильная мысль. Сейчас Анита и Мишель в полной безопасности. Самый неприятный момент – когда вы вышли из ванной. Анита требовала от меня пояснений, а я не мог отвечать. Я должен был описывать вас в вашем же присутствии, не вызвав при этом у вас подозрений. Я говорил так, словно отвечал на вопрос: «Я уже полгода не видела Дани, она сильно изменилась?» Вы сидели на подлокотнике кресла и надевали белые лодочки, сначала на одну ногу, потом на другую. Узкая юбка костюма, короткая, по последней моде, весьма откровенно демонстрировала ваши длинные ноги, и я был поражен, что в такую минуту я не преминул это заметить. Я говорил. Полагаю, говорил самым обычным голосом. Мысли у меня становились такими же нечеткими и смазанными, как недавний макияж Аниты. В первый раз я физически почувствовал, что должен вас убить, прервать жизнь в этом находившемся так близко от меня теле, причем не с помощью каких-то расчетов или обоснований, а голыми руками, как мясник. Отвратительный момент, Дани. А потом все проходит. Можно говорить что угодно, убеждая в обратном, – но все это вранье. Действительно, все проходит. Это омерзительное, тошнотворное внутреннее сопротивление возникает только однажды, всего один раз – что-то подобное испытываешь, когда тебе кажется, что ты вот-вот умрешь, только это чувство еще сильнее, но потом оно проходит навсегда, а если что-то и остается, то к этому привыкаешь. Убивать легко и умирать легко. Все легко. Трудно хотя бы мгновение утешать того, кто еще прячется в нас, кто так и не стал и никогда не станет взрослым и постоянно молит о помощи. По дороге в Отей я послал вас получить в аптеке по рецепту пузырек дигиталиса. Я тогда старался установить еще какую-то дополнительную связь между вами и Кобом, но, поразмыслив, пока вы ходили за лекарством, сказал себе, что в нужный момент, завтра утром, оно может послужить мне тем орудием, которое я искал, чтобы убить вас. Я придумал такой поворот событий: вы привезли труп любовника из Вильнёва в Париж в багажнике «Тандербёрда», но, поняв, что скрыть преступление не удастся, кончаете жизнь самоубийством. Выпить пузырек дигиталиса – это по-настоящему женский способ расквитаться с жизнью, так мне казалось. Я не видел особых трудностей в реализации своего плана. Нужно было только силой заставить вас проглотить содержимое пузырька, но, судя по вашей комплекции, вы вряд ли могли оказать мне сопротивление. На вилле Монморанси вы не выказали никакого удивления. Вы зашли в дом Коба в полной уверенности, что это наш дом. Анита не поверила мне, когда я поднялся к ней на второй этаж. Вы уже начали внизу стучать на стареньком «Ремингтоне» покойного хозяина дома. Мишель сидела в кресле с высокой спинкой, держа в руках свою куклу, на лестничной площадке рядом с вами. Теперь, когда она была здесь, я чувствовал себя спокойнее. Анита сказала мне: «Я знаю Дани лучше, чем ты. Я уверена, что ее не проведешь. Никогда не знаешь, о чем она думает, – все скрыто за темными очками». Я пожал плечами. Меня больше всего волновал ваш белый костюм. Тот факт, что вам он достался из магазина, который мы рекламировали, лишал меня возможности позвонить им, чтобы мне немедленно прислали такой же. У Аниты тоже был белый костюм, но не имел ничего общего с вашим. Она сказала, что пойдет рассмотрит ваш и что-нибудь придумает. У нее были белые туфли, и она умела делать такую же прическу, как у вас. Я сказал, что она должна отвезти девочку к бабушке, купить билеты на самолет в аэровокзале на площади Инвалидов, потом пойти на фестиваль, куда мы должны были идти вместе, и делать вид, что я тоже там; затем поехать на авеню Мозар, переодеться, взять такси до Орли, сесть на самолет «Эйр-Франс», который вылетает в одиннадцать вечера и совершает посадку в Лионе. Там мы и должны были встретиться. Мы оговорили подробности нашей встречи и вашего, Дани, пребывания на вилле в наше отсутствие. Внизу стрекотала пишущая машинка. Анита сказала, что, насколько она вас знает, вы остановитесь, только когда устанут глаза, и что вы не из тех, кто будет рыться по ящикам в чужом доме. И все-таки я решил принять меры предосторожности. В бокале вина, который она позже отнесла вам в комнату вместе с холодным ужином, мы растворили несколько таблеток снотворного, принадлежавшего Жюлю Кобу. Чтобы оно подействовало, потребовалось несколько таблеток, – Анита предупредила меня, что вы никогда не пьете больше одного бокала. Я наугад подобрал дозу. Мы занимались этим на кухне, а вы думали, что я уже уехал. На самом деле, когда Анита показывала отведенную вам на ночь комнату, я вернулся в ту, где вы работали, достал у вас из сумки ключи, права и, по неожиданному наитию, вашу шелковую бирюзовую косынку. Я тихонько поцеловал Мишель, заснувшую на кухне. Взял чемодан Коба, положил в него одежду, которую он носил в тот день, и спустился в подвал. Он лежал в странной позе, как рухнувшая с пьедестала статуя, освещенный ярким электрическим светом. Я мысленно обратился к нему и сказал, что теперь он, а не я в более дурацком положении. Мы с Анитой теперь защищали нашу общую жизнь – нашу и нашей дочери, – за все эти годы я ни разу не чувствовал, что мы так близки. Что мог он на это ответить? Жалкий дурак, да, жалкое ничтожество. Я взял винчестер и положил его в чемодан наискосок. Нашел на столе коробку патронов (30 х 30) и тоже взял с собой. Поднял с пола две гильзы, убедившись, что третья осталась в магазине ружья. Я запер на ключ дверь подвала, а сам вышел в сад через заднюю дверь. Анита ждала меня там, прислонившись к стене. Я дал ей денег. Оставил у себя всю связку ключей Коба. У меня не было времени искать ключи от дома в Вильнёве. Она поцеловала меня горячими губами и сказала, что будет такой, какой я хочу ее видеть, а потом добавила, что я очень верный, и она меня любит. Когда я сел в машину, было уже больше половины седьмого. Последнее, что я видел в этом доме, – освещенное окно первого этажа, а за ним, не очень отчетливо, ваше лицо и белокурые волосы. Я поехал на улицу Гренель. Ни с кем не столкнулся на лестнице. Открыл вашу квартиру и закрыл за собой дверь. Тут же позвонил и передал сообщение в Орли. Я сложил в чемодан Коба два ваших платья, черные брюки, белье, еще какие-то вещи, выуженные из ящиков. Еще я забрал ваше белое пальто и одну серьгу, потому что вторая завалилась куда-то под шкаф. Десять минут восьмого. Самолет Коба вылетал в семь сорок пять. И все-таки я задержался и заглянул в ванную. Там еще висело платье, которое вы недавно сняли. Я захватил флакон ваших духов. Ну а потом южная автомагистраль: два прибора, на одном стрелки показывают семь часов тридцать минут, на другом стрелка приближается к ста шестидесяти. Я оставил машину служащему у въезда в паркинг. Извинившись за опоздание, сдал чемодан и сунул чаевые на стойке регистрации багажа. Побежал со всех ног. Когда я уже выходил на летное поле на посадку, мне передали ваше «сообщение». Я поблагодарил и дал купюру в тысячу франков[53], чтобы меня хорошенько запомнили. В «Каравелле» никто не спросил моего имени, но я дважды под какими-то предлогами говорил стюардессе, что меня зовут Коб, Жюль Коб, и что я лечу в Вильнёв-лез-Авиньон. Я выпил водки, взял почитать газету. Полет длится чуть больше часа. Я размышлял. Меня ничуть не волновало, что внешне я не похож на Коба. В таком потоке пассажиров никто не запомнит, как выглядел тот или иной по отдельности. Запомнят только имя или какую-то врезавшуюся в память деталь, например слово «Авиньон», этого достаточно. И вот тогда, в самолете, когда я думал о том, что Аните тоже предстоит выдавать себя за другую и что ей будет намного сложнее, чем мне, я понял – свидетели должны запомнить что-то конкретное, и тут мне в голову пришел чисто рекламный трюк: перевязанная рука. В памяти остаются именно такие подробности: «Я видел даму на “Тандербёрде”, у нее еще была повязка на руке». Я сразу же сообразил, как можно обратить себе на пользу вариант с левой рукой. Анита могла бы появиться в отеле, но оставить незаполненной карточку, поскольку вы левша. А она – нет, и ей повязка мешать не будет. К тому же само ваше самоубийство станет прямым доказательством преступления. И никто не удивится, что вы не оставили предсмертной записки, где во всем каетесь. Когда я прилетел в Марсель-Мариньян, была ночь. Получив чемодан, я купил в аэропорту все необходимое для повязки. Поехал на такси в Авиньон. Разговорился по дороге с водителем, рассказывал о моей «профессии» строителя. Мы пришли к общему мнению относительно проблем тех, кто живет в плохих условиях. Потом я снова ушел в себя. Он высадил меня перед воротами мастерской Котти. Я дал ему хорошие чаевые. Он проехал 80 километров за 50 минут. Позже я сообразил, что не могу представить себе, как он выглядит. Даже не помню цвета волос. С этим тоже, Дани, всегда кто-то будет спорить, но люди действительно не замечают друг друга. И именно на это я делал ставку, чтобы надуть тех, кто будет вести следствие, и, по крайней мере, мне кажется, что действовал я правильно. В мастерской было тихо, горела одна лампочка. Какой-то человек подошел к застекленной будке, я заплатил ему за ремонт машины. Он дал квитанцию. Я сказал ему, что у меня дом в Вильнёве. Он вывел к воротам недавно вымытый «Тандербёрд» с поднятой крышей. Садясь за руль, я пытался мгновенно разобраться, как заводится мотор. Оказалось – просто. Я тронулся с места, думаю, он не заметил мою растерянность. Мне пришлось спрашивать дорогу на Вильнёв, хотя я не думал, что он так близко от Авиньона. Когда я открывал ворота поместья Сен-Жан, часы показывали четверть одиннадцатого. Едва зайдя в дом, я вытащил из чемодана ружье и выстрелил три раза. Два – в открытое окно, третий – в стену гостиной. Чтобы пустить по ложному следу чересчур въедливого эксперта, я подобрал отлетевшие гильзы, а на пол выбросил те, которые нашел на вилле в Монморанси. Подложил в магазин три новые. Потом стал вслушиваться в ночную темноту. Я решил, что если кто-то придет на шум, то я выскользну из дома, оставив здесь костюм Коба, ваши вещи и машину. Но никто не пришел. За четверть часа я выполнил все задуманное. Наверху на деревянном подрамнике я нашел ваше увеличенное фото, то, где вы сняты голой. Я обыскал лабораторию этого любителя порнографии – просмотрел все фотографии в папках. Извлек все ваши, оставил только две, соответствующие моему плану, и – едва сдерживаясь, чтобы не завыть, – фотографии Аниты. Она-то позировала ему добровольно, Дани. Я порвал фотографии, сложил кусочки в большой бумажный мешок, который забрал с собой. Я искал негативы, они лежали в ящике пронумерованные, внесенные в каталог, – все вы, девушки, были сведены к рангу почтовых марок. Там я нашел печатные формы. Я отнес вниз вашу фотографию на подрамнике и повесил на стену вместо другой – молоденькой девушки, почти подростка, неуклюже сидящей на корточках. Прежде чем вернуться наверх, я впервые внимательно посмотрел на вас. Не смогу объяснить ни каким образом, ни почему, но внезапно у меня возникло ощущение, что вы заодно с нами, что вы разделяете мою боль и жалость. На этом снимке на вашем лице читалась нескрываемая нежность к той, которая, воспользовавшись вашим плохим зрением, именно в эту секунду предавала вас, потакая гнусным извращениям этого подонка. Эта мгновенная подмена фотографий странным образом предопределила нашу судьбу. Я оставил ее на стене, сознавая, как мерзко поступаю. Я разложил, куда требовалось, ваши вещи, попрыскал вашими духами простыни, которые, возможно, еще пахли Анитой. Кровать была расстелена. На полу валялся кожаный ремень, я к нему не притронулся. Кажется, на меня накатила усталость, все чувства потеряли свою остроту. Кожаный ремень не вызвал никаких, абсолютно никаких эмоций. Я отнес в машину бумажный мешок, ваше белое пальто, ковер, в котором вы позже обнаружите тело Жюля Коба. Ну и эту коробку с патронами и ружье. Дверь я не запер и оставил дом, полностью готовым для полицейского расследования, но делал все машинально, как робот. Я мчался на огромной скорости, сосредоточившись на вождении и включив дальний свет, мне было наплевать, что он слепит встречные машины. Я добрался в аэропорт Лион-Брон к часу ночи за двадцать минут до отлета самолета, на котором собирался вернуться в Париж. Это был последний ночной рейс. Анита ждала меня не там, где мы условились, а чуть ближе, на обочине дороги. Фары машины осветили ее белый костюм. Я открыл ей дверцу и тронулся с места. Она уже ждала меня больше часа. Ей было холодно и страшно. Она все время дрожала. Я остановился на какой-то боковой дорожке под деревьями. Объяснил ей, что нужно делать. Отдал ваши права, косынку, ваше белое пальто. Наложил повязку на левую руку. Вырвал листки из неиспользованного билета на самолет в Марсель-Мариньян, который она купила на ваше имя, оставив одну обложку. Положил его в карман пальто вместе с квитанцией из мастерской в Авиньоне и вашим конвертом с зарплатой и премиальными. Извлек из него несколько купюр – ровно столько, сколько стоил ваш авиабилет. На Аните был новый костюм, и он был похож на ваш. Она купила его, даже не успев примерить, в каком-то еще открытом бутике на площади Этуаль. Показала мне, что подвернула юбку на талии и для надежности закрепила английскими булавками. Я не смог сдержаться и рассказал о неубранной постели в доме Коба. Спросил, не она ли занималась с ним любовью на этих смятых простынях? Мне неудержимо хотелось узнать мельчайшие детали, и при этом совсем не оставалось времени, я запинался и с трудом говорил. Она закрыла мне рот рукой. Поклялась: что бы ни случилось, отныне она принадлежит только мне. Я вернулся в аэропорт, показал ей, как водить эту машину. На прощание я долго целовал ее.