– Тут не студено, – огрызнулась Дарена, отворачиваясь на другой бок. – То-то ты в одеяле затерялась, – проворчал Микула, широкой ладонью притягивая ее к себе. Сердечко снова пустилось вскачь. Дарена брыкнулась, вырываясь, он сделал вид, что отпускает, но как только она почувствовала себя победительницей, снова прижал к себе. Игра его забавляла. «Чего уж теперь?», – про себя вздохнула Дарена, и развернувшись к нему, сама коснулась его губ. Сначала робко, потом горячей, потом до одури горячо, вкладывая в поцелуй весь свой страх, обиду и… взявшуюся откуда-то женскую страсть. Микула растерялся, шумно выдохнул, мурлыкнул довольным котом, шепнул: «Ладушка моя», или Дарене то почудилось. Пара слилась в единое целое, молча, ничего уж не говоря, медленно и болезненно-тягуче, с опухшими губами и ломотой в теле. Горько и сладко одновременно. «Да и ему пусть так будет», – вцеплялась она пальцами в густые кудри, уж как давно ей хотелось то сделать. Он терпел, глубоко дышал и не отпускал, даже когда уж можно было, продолжал крепко держать в объятьях. – Мне идти нужно, – шепнула она, пытаясь разжать его пальцы. – Нет, – рявкнул он, зарываясь носом в мягкие пряди ее волос. – Пусти, скоро челядь пробудится. Он словно и не слышал, гладил шершавой мозолистой ладонью. – Не смогу я с тобой по утру обвенчаться, – выдохнул через силу. – Я про то уж ведаю, – огрызнулась Дарена, – зачем снова напоминать? – Ничего ты не ведаешь! – сухой лучиной вдруг вспыхнул Микула, резко садясь. – Думаешь, чего моя дружина, до единого ратного, осталась? Помирать за твой град вдруг возжелала? Да остались бы только верные, и сотни бы не наскреб, остальные бы домой утекли. Внушил я им, что тартары не к нам пожалуют, а на Владимир навалятся, чего им по краям рыскать, коли такой лакомый кусок на дороге лежит. Отсидимся до весны в тепле да с богатыми дарами уйдем. – Так стольный Владимир же – твердыня, куда тем тартарам? – заволновалась Дарена. – От того пришлось добавить, что старая княгиня плату удвоила, – кашлянул в кулак Микула. – Но ведь то не правда. – Да где ж не правда, коли бабка твоя сама давеча сказала – берите, что возжелаете, нешто ты не слыхала? То-то наш поп Олексий обрадуется, как я ему Златые врата для Николы привезу. – Грабить нас, как те тартары, станете? – презрительно отозвалась Дарья. – А ничего за просто так не дается, за все платить надобно, у всего своя цена, – сухо произнес Микула, – я людям обещал, они остались. – Знаю, уж плачу тебе, – холодно произнесла Дарья, отодвигаясь на самый край. – Да нельзя им узнать, что я ради девки их здесь оставил! Не смогу их твердой рукой держать, разлад пойдет. – А ты, выходит, ради девки их оставил? – насмешливо проговорила Дарья, в искренность слов полюбовника она не верила. Он замер, а потом раздраженно произнес: – Ты там торопилась, так чего ж не идешь? Она, свесившись с кровати, нашарила на полу сорочку, стала надевать нервным движением, никак не попадая в рукава. Он отобрал, откинул тряпицу прочь, принялся целовать. – Да сколько ж можно то огнем, то лаской?! Да нешто я чурка деревянная, – с разлету дала ему оплеуху Дарья, звук получился звонкий, отрезвляющий. – Ну, не смог я сдержать себя, ну, надо было дождаться, пока тартары пройдут, да потом замуж тебя звать, да так бы муж благородный и поступил, а я не таков, мне сейчас тебя надобно… потом может и не быть, а я так тебя и не прознаю. – Мог бы вот так, как сейчас, про то сказать, я б к тебе и сама пришла, – снова выплеснула обиду Дарья. – Дождешься от тебя, – буркнул Микула. – Тяжко с тобой. – Зато с тобой уж так-то легко, как на облаке летаю, – всплеснула руками Дарена. – Я завтра дозоры расставлять уеду, вернусь через день, может позже… приходи еще… на облаке полетать. – Я спать буду. – Ну так я сам к тебе явлюсь. – Приду. Не надобно ко мне приходить, – возмутилась Дарья. – Да пусти уже! – Нет, еще немного… немного побудь. Куда ты все время от меня убегаешь. Подарена моя, ладушка. Только с первыми лучами солнца, хоронясь от челяди, Дарена тихо пробралась к себе. Надобно баню велеть растопить. Стыд должен был душить за все, что сейчас творила, но отчего-то он так и не нахлынул, сколько им так-то любиться, скоро все-равно это закончится. «А если тартары не явятся? – подсказал злой голос. – Коли каждую ночку греть бегать, так и дитя нажить несложно. Он уйдет, про венчанье не больно то верь, нешто ему верить можно? Помнишь ли, как бабка тебе твердила, что такой не женится? Обрюхатит, да утечет на Вятку, а ты что будешь делать, помирать как мать?» – А я его дитя вместо него в пухлые щеки целовать стану да люльку качать, – самой себе улыбнулась Дарена. «Ой, глупая баба! А дальше-то что? Это ты байстрючка княжья, а твое дите будет прижито от вятского татя. Каково ему будет?» – Тем, кто выживет, все по-другому видеться будет. Проживем. «Нет глупей, влюбленной бабы», – припечатал кто-то злой и отбежал прочь. Глава XXIX. Светлый князь Конь принюхивался к новому хозяину, косился на вычурные новгородские сапоги, недовольно фыркал и норовил взбрыкнуть. Микула никогда не ходил в лихих наездниках, шаткая палуба насада была ему много ближе седла, но природное упрямство не давало отступить. Он выбрал именно этого гнедого красавца и теперь крутился изо всех сил, пытаясь не свалиться в сугроб. Плеть пока не применял, обходился лаской и уговорами, вызывая усмешку Вадима. Тот выбрал смиренную старую кобылку и легко трусил рядом, успевая оглядывать окрестности. А кони гороховецкие действительно были приучены покорять снежные просторы, они шли упорно и твердо, не пугаясь погружаться глубоко в рыхлые сугробы и мощными рывками перескакивая буреломы. – Здесь два пути – или прямо по реке, или наперерез, лесом. Дозор поставить и там, и там, – то ли советовался с сотником, то ли рассуждал сам с собой ватаман. – Булгары сказывали, чужаки сначала малые отряды пускают, разведать. Нам не проспать надобно. Ежели разведка – перебить в поле, а вот ежели все войско пожалует, сразу запираться в граде. И как думаешь, – Микула понизил голос, – может, Дарью Глебовну в ловчей стороже схоронить, ну, от греха? – Не добро, – отозвался Вадим, – сторожа на пути стоит, набрести случайно могут, да и град волноваться станет, ежели и княжья дочь пропадет. Ей сейчас чаще к торгу выходить надобно, чтоб ее видели. – Старуха пусть выходит, – рыкнул Микула. – Ежели что, как ее вывести успеть? – Древняя она, не пойдет никуда, – хмыкнул Вадим, хотя прекрасно понял, о ком ведет речь ватаман. – Да может ее связать, да насильно в Торжок к дядьке отправить? – не заметил поддевки Микула, погруженный в свои думки. – Ворчун мой рад будет, утешенье ему в старости, пусть развлекает старика да дворню ленивую гоняет, она сможет, все смиренно вдоль стенки ходить станут. Давеча мне такую оплеуху отвесила, до сих пор в ухе звенит. – А чего ж это Дарья Глебовна тебя, горемычного, побила? – хитро сощурился Вадим, и только тут Микула понял, что взболтнул лишнего. – Да так, по делу схлопотал. – Ума не приложу, за что ж зазноба по делу-то приложить может. Нешто можно девке то позволять, разбалуется? – Вадим произнес все это ровным тоном, вроде как сочувствуя. – Предложил за охрану града ночкой темной погреть, – пряча глаза, буркнул Микула, – а она побила меня да не пришла, – выделил он голосом последние слова. – Да так еще пару раз не придет и обрюхатишь, – серьезно посмотрел на него Вадим. – Тебе откуда ведомо? – вздрогнул Микула. – Да так, наугад ляпнул, а ты и проболтался, – расхохотался Вадим. – Молчи про то, – оглянулся ватаман на ехавших в отдалении воев. – Крестным сыну моему будешь, – уже серьезно добавил он, – нам бы вырваться. У них даже лаза из града нет, куда этот тесть, Царствие ему Небесное, глядел? – Да не везде тот лаз можно выкопать, дело больно хлопотное. Еловые лапы ломились под тяжестью снега, стоило задеть чуть шапкой, и вниз обрушивался бодрящий поток, щекоча нос и просыпаясь за ворот. Впереди опытной гончей ехал доброхот Проняй, все время прислушиваясь и всматриваясь в лесную чащу. Его старательная сосредоточенность передавалась и другим воям. Хоть умом и разумелось, что от Рязани к северу тянулось еще много богатых городов и селищ, и по срокам враг ну никак не мог оказаться под стенами Гороховца, а все ж тревога досаждала, ощущение быстро затворяющейся западни не отпускало. – Можно ли вырваться из осажденного града? Как кольцо разорвать? – Микула снова и снова возвращался к этой мысли. Как вывести свою Подаренку, спасти упрямицу? – Ну, допустим, вся рать степная к Гороховцу не пойдет, – начал рассуждать Вадим. – Соберутся в кулак да на Владимир и Ростов попрут, или же разбредутся малые грады разорять. Сюда придет дружина, больше, чем наша, а все ж не без числа. Значит кольцом сильно плотным опутать не смогут. – Не смогут, – согласился Микула. – Жарко станет, силы соберем в кучу и, где более всего тонко, вырвемся. – У Серебряных ворот на полуночи сподручней бы было, там леса гуще, быстрей укрыться можно. И еще с конями прорываться надо, пешим далеко не убежишь. – Ну, если, как ты хочешь, через чащу, оврагами да буреломами, так без коней и проще? – Думать надобно, Дедяту привлечь, он здесь небось каждый куст знает. Лес начал редеть, сквозь толстые стволы открывалась речная пойма, с очередной петлей извилистой Клязьмы. За рекой белела широкая равнина заливного луга. Конь под Микулой обрадовался вольному простору, и припустил, ровняясь с конем Проняя. – Нельзя туда, – остановил Проняй, – там бредет кто-то. Не могу рассмотреть пока. Микула с трудом придержал коня. Проняй спешился, и хитрым лисом, сильно пригибаясь к земле, заскользил к опушке. Микула тоже с нескрываемым облегчением соскочил со своего норовистого гордеца, привязал его к дереву, и начал красться вслед за доброхотом. Остальной дозор остался ждать приказа.