Сколько Микула не присматривался вдаль, напрягая глаза, никакого движения на равнине он разглядеть не мог. – Да может тебе почудилось, там же нет никого? – Идут, не пойму – один или двое, или один с собакой. Второе пятно уж больно маловато. – Да люди ли то? – Микула проследил за указательным пальцем Проняя. Да, там действительно была какая-то тень, маленькое черное пятнышко с неровными краями. – Дети, это ж дети! – Поднялся из сугроба доброхот. – Да быть того не может, откуда б здесь детям взяться, в дне пути от града? – проговорил Микула, но и сам теперь четко различил две крошечные фигурки. Одну повыше, другую совсем уж маленькую. Он уже собрался бежать за конем, но Проняй предостерегающе остановил. – Не спеши, ватаман. Ловушка может быть. Дети пересекали равнину. Старший волочил за руку младшего, младший время от времени упирался и падал на снег, старший терпеливо поднимал его, наклонялся, очевидно что-то говорил, и снова тащил меньшого вперед. Микула вертел головой, пытаясь разглядеть еще кого-либо, тайного врага, погнавшего детей по бескрайней равнине, но взгляд натыкался лишь на камыши и чахлый кустарник. – Едем? – вопросительно обернулся ватаман к доброхоту. – Еще б подождать, – покачал головой осторожный Проняй. И тут Микула узнал старшего мальчика. Да может ли такое быть?! – Ярослав!!! – заорал Микула, что есть мочи, прикладывая ладонь ко рту. Мальчик резко остановился, завертел головой. Неужто услышал? – Ярослав!!! Быстрее, туда! Все завертелось, отряд спешно начал спускаться на равнину. Конь, словно почуял, что сейчас баловаться не стоит, и пошел ровно, без скачков. – Ярослав! – еще раз крикнул Микула, чтобы мальчонки не испугались вооруженной ватаги. Юный князь, поворотившись к брату, стал указывать на приближавшихся всадников и приветственно замахал шапкой. «Откуда они здесь? Что могло произойти? Где княгиня с княжной?» Микула ускорил бег коня и добрался до детей первым. Спрыгнул почти на ходу, подлетел к бедовым скитальцам, падая на колени. Ярослав доверчиво кинулся Микуле на шею, шмыгая носом и борясь с подступающими слезами. – А я д-думал, н-не дойдем, темнеет уже, – пролепетал он. – Руки, ноги чуете? – стаскивая рукавицы, кинулся осматривать кожу на детских пальцах Микула. – Княжич, иди-ка тоже погляжу, – притянул он к себе и испуганного Михалко. – Пальцы на ногах чуешь, пошевели? К лесу да огонь разводить! – рявкнул Микула на своих воинов. Одной рукой он подхватил Ярослава, усаживая перед собой в седло. Вадим принял меньшого Ростиславича. Тронулись. – Мать где? – осторожно спросил Микула, опасаясь самого худшего. – Во Владимире, наверное, уже, – снова шмыгнул носом Ярослав. – А вы что ж? – не понял Микула. – А я не могу из града бежать, я ж князь, куда мне бежать? Да я матушке говорил, а они меня силком тащить. Ну, я дорогой и сбежал, как на ночь лагерем стали. А Михаська за мной увязался, чуть не выдал меня, пришлось с собой тянуть, намаялся с ним, – как старичок ворчливо посетовал Ярослав, – то ему пить, то есть, то полежать. – И что же вы так пешими и шли? – Да нет, так бы нас поймали, у нас конь был. Только он ногу сломал, а мы в сугроб упали, мы-то ничего, а конек не смог идти. Михаська плакал, – Микула понял, что и Ярослав рыдал навзрыд, голос у мальчика снова задрожал, – а нам идти нужно было, нельзя нам было там оставаться. Мы же правильно сотворили? – Правильно, – погладил его по голове Микула. – Его должно волки съели, – всхлипнул Ярослав, – а нельзя ли людей отправить посмотреть? – робко попросил он. – Пошлем, сейчас костер разведем, покормим вас, и пошлю. Мать-то не жаль было? Ярослав сокрушенно опустил голову. – Жаль, да что ж делать, коли мне в своем граде нужно быть? Не правильно я сотворил? – он опасливо посмотрел на ватамана. – Да ка бы знать, как оно правильно, – вздохнул Микула. Костер заиграл яркими всполохами. Вечер за спинами у людей сразу стал гуще, чернее. Князь с княжичем жадно жевали сухари и тонкие ломтики сала. Михалко, отогревшись, стал хныкать и проситься к матушке. – Говорил тебе, не ходи за мной, чего теперь ныть? – назидательно проговорил Ярослав. «Вот значит, как все вышло, – размышлял Микула, разглядывая братьев ладушки. – Что же Евфимия, и в самом деле, не послала погоню за сыновьями? Неужто спокойно дальше во Владимир поехала. Да быть того не может! Детей она любит». Ответ открылся под утро, когда из дозора к разбитому в лесу стану вернулись вои. – Коня волки загрызли, – доложил Проняй. – Вещи князя, что к седлу были приторочены, разбросаны. – Бог мальчонок спас, – осенил себя распятьем Вадим, – на волосок от беды были. Микула мрачно молчал, разглядывая искры костра. Его люди тоже выжидательно замерли. – Погони не было? – наконец спросил он. – Была, до поляны, где коня загрызли, потоптались и назад поехали. Должно решили, что детей волки загрызли. А теперь, как и пред Ярославом, пред Микулой стоял трудный выбор – надо ли посылать во Владимир весть, что Ростиславичи оба живы? Глава XXX. Похлебка Старая Евпраксия душила внуков в объятьях, не стесняясь текущих по щекам слез. Дарья никогда ранее не видела, чтобы бабка плакала, даже на похоронах сына – всегда закрытая и сдержанная, не желающая показывать слабость, но что-то видно сломалось от пережитых потрясений. В беспокойно суетящейся старушке с бегающими подслеповатыми очами Дарья с трудом узнавала некогда железную княгиню. – Князья мои светлые, ангелочки мои, явились… – слабым стонущим голосом выговорила Евпраксия, проводя сухими пальцами по нежной коже детей, – явились за град пострадать, новыми страстотерпцами Борисом и Глебом стать. – Я к матушке хочу, – испуганно пискнул Михалко, отшатываясь от бабки и вцепляясь в подол Дарьи. – Да зачем тебе та беспутная матушка? Будешь с батюшкой скоро. Скучаешь по батюшке? Михалко, интуитивно осознав, чего от него ждут, согласно кивнул. – Вот и славно, – подалась вперед Евпраксия, выставляя острый подбородок. – Скоро встретитесь в райских кущах. Хочешь с батюшкой по облачкам погулять? – Хочу, – ничего не понял внук. – Устала светлая княгиня, заговаривается, – зашептала Дарья на ухо побледневшему до беленого холста Ярославу, – отдохнет да станет прежней. Все наладится. – А ты на кущи райские не надейся, – развернулась к унуке Евпраксия, цепко оглядывая девичий стан, – не раскаявшихся грешниц туда не берут. А ты ведь не раскаиваешься? В уголках изогнутых губ Евпраксии заиграла усмешка. «Неужто все ведает?» – закрался страх, но Дарья усилием воли смогла его перебороть. – Нет, не раскаиваюсь, – смело посмотрела унука в маленькие бесцветные глазки бабки. – А раз не раскаиваешься, так держи его крепче. Экую мы охоту с тобой затеяли, – Евпраксия отступила от внуков, усаживаясь на лавку. – Знала, что не устоит, а трепыхался-то как, пыжился, – она нервно хохотнула. – Показала тебя, поманила, намекнула, что за другого отдам, да за тот сапог, что тертому лаптю не чета, вот и прилетел обратно, как миленький. Мужички-то уж больно незатейливы, коли баба рядом посмазливей, – и снова скрипучий злой смех. – И этого матерого надобно на заклание, – уже ледяным утробным гласом добавила Евпраксия. – Хорош улов, славная добыча. Ростислава моего тоже на жертвенный алтарь бросили, а теперь твоего очередь. От слов бабки Дарье стало дурно, дыхания не хватало. Старая княгиня жала на потаенные раны, с удовольствием в них ковыряясь, а Дарье не хотелось об том и думать. Он не жертва, у них с ватаманом равный договор: она ему самое дорогое – девичью честь и родовую гордость, а он ей – обещание оборонить град. Он сам так решил, нешто его кто в спину подталкивал? Дарья посмотрела на растерянных детей. Что с ними делать? Зачем Ярослав потащил с собой еще и Михалку? Как же сейчас сходит с ума Евфимия! Не приведи Господь! «Их обоих надобно отправить назад. Пусть хоть они спасутся за крепкими стенами Златоверхого Владимира». – Позволь, Павлуша, я пошлю во Владимир весть, что вы живы, матушка же волнуется? – осторожно спросила Дарья у Ярослава. – Не смей! – неожиданно молодой резвой козой вскочила на ноги Евпраксия. – Не смей! Не позволю, слышишь?! – начала она наступать на Дарью с искаженным яростью лицом. – Князья должны в граде своем быть. Тут их место! – Я только сказаться, что живы, – невольно попятилась от напора Дарья. – Мать волнуется же. – Прокляну, ежели так сотворишь. Мое проклятье самое верное. Его прокляну, не тебя, а ты будешь мучиться! На тебе и так вина лежит, нешто не чуешь? – Евпраксия постаралась встать между внуками и Дарьей, как бы отделяя их друг от друга. – Вина? Да какая на мне вина?! – взорвалась Дарья, хоть и не хотела, чтобы ссору видели мальчики, но ярость уже выплескивалась, не остановить. – Я град хочу спасти! Их хочу спасти, – указала она на притихшего Ярослава. – Да мы сможем, мы отобьемся. Чего нас раньше времени хоронить? А ты, Павлуша, не волнуйся, Микула… Мирошкинич все уладит, отобьемся, быть того не может, чтоб не справились. Все ладно будет. Бабка неожиданно оборотилась к Дарье и, нагнув ее голову вниз, поцеловала в лоб и трижды перекрестила. И снова слезы в прозрачных старческих глазах. Вот что с ней, блажной, делать?! И обидеться-то – грех.