– Да ты, Дарья Глебовна, не брюхата ли? – мягко улыбнулась посадница. – Пока не ведаю. Глава XXXVI. Пропасть – Владимир пал, – мрачно произнес Вадим, сразу погасив яркий февральский день. Дарья молча сползла на лавку, беспомощно хлопая ресницами. – Да как же это?! – рядом запричитала Устинья, прикрывая рот рукой. – Такая же твердыня… была. Верные ли вести? Вадим махнул Ратше, затворить дверь от лишних ушей. – Сказывают, из Суздали народу нагнали, хворостом рвы заваливать, стены пороками https://litmarket.ru/ebook/edit/dar-ushkuyniku#_ftn1пробили. Великая княгиня со снохами и унуками, и бояре с семьями – все в Успении погорели. Никто не спасся. – Солоша?! – вскрикнула Дарья. – Там же Солоша, и Евфимия! – она смотрела на Вадима расширенными от ужаса очами. – Много народу полегло, кто ж его знает. Да, может, они к Гороховцу назад съехали, – отозвался Вадим. Дарью скрутило, и она бросилась в соседнюю горницу к окну. «Солоша, глупенькая бедовая Солошка. Как же так?! И расстались так нехорошо, она же помириться со мной хотела, а я!» «Чтоб вам всем сгореть?!» – подсказала память собственные злые слова. «Это я их сгубила! Я беду на них навела! И Микулу тоже!» Тошнота отступила, кишки уж не выворачивало, но голова раскалывалась. Следует набраться мужества и спросить о главном. – А Гороховец?! – вернулась Дарья бледною тенью в горницу. – Про то не ведомо, – опустил глаза Вадим. – Поганые по градам расползаются, Юрьев в осаде. А стародубцы в схроны по лесам разбежались, поганые не смогли изловить, может, и наши то сотворить успеют. – А-а сюда дойдут? – опавшим голосом пролепетала Устинья, прижимаясь к стене. – Да неужто у них такие глотки ненасытные, – подсел к ней Ратша, – столько добра уж награбили, пора и восвояси убираться. Сюда не дойдут, весна уж скоро, дороги развезет, куда им. – До весны еще далече, а идут больно скоро, – не поддержал воодушевления денщика Вадим, но увидев, как еще сильней побледнела Дарья, тут же поспешил добавить: – Посадник к Новгороду за войском послал, Новгород Великий без Торга не сможет, сразу глад начнется, все жито через наш Торжок к ним идет. Стоять будут насмерть. Юрий еще Великий жив, на полуночи войско сбирает. Да до нас еще Переяславль надобно сломить, Тверь. Выстоим. – Выстоим, – махнула головой Дарья, скидывая морок отчаянья. – Но ежели чего, – Вадим кашлянул, прочищая горло, – готовьтесь выехать. Я Мирошкиничу клятву давал, жизнь тебе, Глебовна, сохранить. Вадим впервые назвал Дарью по-простому, без светлейшей и прочего. – Я старика не брошу, я в том тоже мужу клятву давала. – Да он уж свое пожил, и до весны не протянет, – бросил Вадим жесткую правду. – Непраздна я, – впервые вслух призналась Дарья, – худо мне часто бывает, по морозу застудиться боюсь да дитя скинуть. – Значит здесь будем стоять, – Вадим смущенно потупился. Новоторы кинулись укреплять град с особым рвением: и без того глубокий ров углубили еще, набив на дно острые колья, воду лили без конца, полируя лед. Конные дозоры уезжали к югу, чтобы не проспать приступ. Ополченцы латали худые кольчуги. На соборной площади шел оживленный спор, не стоит ли, подобно стародубцам, уйти в леса или все же лучше затвориться в граде, отгородившись ледяной броней. И все, без исключения, беспрестанно оглядывались на полуночь – когда же, когда придет новгородская рать. Должна же прийти, не может же светлый князь Ярослав бросить свой град! В один из особенно лютых морозных дней к стенам города подошла волна беженцев – женщины да дети. Посадник велел разобрать людей по дворам, кто сколько сможет. Дарья, забрав на двор два десятка, все расспрашивала у измученных баб, не ведают ли они чего о Гороховце, но те только отрицательно качали головами. Все они были переяславскими либо юрьевскими. Переяславский воевода полуденных беженцев накормил да с ними отрядил и своих баб с детишками, мужи остались оборонять град. Бабы выли в голос, понимая, что уж никогда не увидят супружников. И от этого глубинного воя стыла кровь. Дарья не выдержала и завыла вместе с ними, протяжно и отчаянно. Немного полегчало. Завид медленно начал поправляться, теперь он мог не только садиться на ложе, но и, опираясь на холопов, даже ходить «до ветра». – Что там за люди на дворе? – беспокойно спросил он у Дарьи. – Прости, что не сказалась. Юрьев погорел, вот приютили. Да ежели ты против, так прогоним, – не стала досказывать правду Дарья. – Все так, помочь надобно, Богу то угодно, – пробормотал Завид, – на моем веку Новый Торг уж раз пять горел, и нам помогали. Святое дело – помочь. Мы добро, да, может, и Микулушке моему от того божья помощь будет. Так уж молюсь, чтобы дитя свое успел на руках подержать. Дарья виновато потупила взор, она и сама на то надеялась. Утром мучила тошнота, днем кружили заботы, а ночами донимали тревожные сны: снилась веселая Солоша, наряжающаяся на Святки – крутится пред медным зерцалом, заливисто смеется, как умеет только она, бежит со двора, манит за собой и Дарену, Дарье не хочется, но все ж идет, не может обидеть. Волочатся следом плетеные салазки. Вот и горка, уходит извилистой лентой далеко-далеко вдоль улицы. В голове теснятся приятные воспоминания: «Сейчас сяду и уеду в объятья Микулы. Поймает меня и увезет прочь». Ветер начинает свистеть в ушах, но горка превращается в скользкий склон градского вала, и летит Дарья в эту жуткую пропасть, из которой уж не вернуться. Вскрик… пробуждение, и так каждую ночь, выматывая и не давая отдыха. Первое утро не пришла дурнота. Дарья взбодрилась, радостная заспешила в людскую, похвастаться Усте. – Уходить, уходить надобно. Поехали со мной, тянуть уж нельзя, – это, размахивая руками, запальчиво говорил Терентий, стоя к двери спиной. Устя сидела в уголке и ничего не отвечала, лишь, опустив голову, перебирала крупу. Дарья вошла неслышно, собиралась окликнуть, но замерла, напряженно глядя на тощую спину дьяка. – Сбыслав Гордеич польщен, что я самому князю гороховецкому прислуживал, сразу согласился на службу взять. Они завтра поутру отъезжают, и нам надобно. Устька, сколько дуться-то можно, ну ошибся один раз, так ведь раскаялся, никто мне не надобен, кроме тебя, и матушка не против. А этот ушкуйник лишь потешится с тобой, да в жены не позовет. Нешто звал? То-то же. А я зову, доедем до Новгорода, повенчаемся. Дарья тихо развернулась, чтобы своим присутствием не давить на Устю – пусть сама решает. Коли сразу не прогнала, а сидит да слушает, значит не все перегорело. И Ратшу ведь не подпускает, бегает от красавчика, как он не старается. Нога уже ступила на порог, чтобы отступить в тень подклети, но тут Терентий произнес: – Из-за нее остаться хочешь? Так она губит всех, кто рядом. Ей сотник сказывал – дальше бежим, а она уперлась, деда ей дряхлого жаль, а нас нет. Тебя вот не жаль, княжича малого, что жизни еще и не видывал не жаль! Ежели б не ее упрямство, так давно б на Вятке в тепле да сытости сидели. Проклятая она, в грехе зачатое может ли добрым быть? Где ее супружник, а племянник, мачеха? Все сгинули. – Не смей так про хозяйку сказывать! А они живые, зачем раньше времени их хоронишь, язык, что жало?! – возмутилась Устя, резким жестом отставляя крупу, и, заметив выпрямившуюся струной Дарью, подскочила с лавки. Но Терентий, как тетерев на току, ничего не замечая, продолжал вещать: – И князя Ростислава она сгубила, попомни мои слова. – Как это – сгубила, ты что несешь?! – замахала руками Устинья, понимая, что тот делает Дарье больно. – Молчи, дурень! – Я дурень? Князя Ростислава Матрена, тетка ее родная, убить велела, за сестру мстила. Верно тебе говорю. Это Матрена ушкуйникам броню убитых кметей подарила, сам про то слыхал, ратник их проболтался. Ежели б Елица не понесла, ничего б и не было, все б живы остались. – Не слушай его, хозяйка, – метнулась к Дарье Устинья, – мелет, что не попадя. Броня на торгу куплена, то вороги наши так болтают. Дарья оперлась о дверной косяк, воздух оборотился в плотное, ватное одеялом, и это черное одеяло упало на лицо, закрывая свет. Дарья потеряла сознание. – Очнулась, очнулась, милая, – из темноты вынырнуло большое лицо Вторицы. – Вот и хорошо, вот и ладно. – Дареша, – это в руку вцепился Михалко, испугано моргая. – Ты же не умерла? – Ну, что ты, гляди, живехонькая она, – Вторица указала толстой ладонью. – Живехонькая, благодетельница наша. – Попить, выпить отвара ей следует, – это Устя, отодвигая няньку, протиснулась с крынкой. – Пей, хозяюшка, пей. А про броню мы уж тут разведали. Треклятый Терешка то все выдумал, чтоб меня сманить. Да мы его уж прогнали. Ничего не болит? Дарья прислушалась, прикладывая руку к животу. – Н-нет, ничего. – Да, слава Богу, Ратша вовремя вошел, так успел тебя поймать. Дарья села, голова чуть кружилась. Что произошло? Терентий обвинил тетку… Да нет, он врет, правильно говорит Устинья, врет! Он дурной человек, плут себялюбивый. «Да и думать об том не хочу. Вот не хочу и все тут!» – А еще Ратша сказывал, – голос Устиньи стал непривычно жестким, словно чужим, – сказывал, что никуда тот Сбыслав уж не выедет. Посадник из мужей никого не выпустит, все на стенах стоять станут. – Да так ему и надобно, – не преминула подпеть Вторица. – Никому то не надобно, – устало проговорила Дарья. – Дай Бог и Пресвятая Богородица выстоять. А в черноте безлунной ночи, стуча копытами по льду Волги, уже скакал, загоняя коня, всадник. Гарью пахли его одежды, черной сажей было умыто иссушенное лицо, пеплом присыпаны спутанные власы да всклокоченная борода. Это вырвавшийся из самого пекла погребального пожарища гонец нес весть новгородцам, что Переяславля-Залесского больше нет. Глава XXXVII. Западня