– Чего ж тебе рассказать? – недовольно буркнул Божен. – Ну, откуда град пошел, кто правил? Так, любопытно. – Град наш великий князь Андрей срубил. Слыхал про такого? – с легким пренебрежением проронил гороховецкий посадник. – Чего ж не слыхать, слыхал, – пожал плечами Микула. Ему ли не знать про недруга новгородцев? – Град в удел Успению Пресвятой Богородицы был отдан, во Владимирский собор на кормление дань платить. – А князья здесь как появились? – Микула и сам не знал, зачем ему все это ведать, может для того, чтобы понять, насколько прочно здесь сидят князья, защищать которых он явился. – Как великий князь Михалко Юрьич помер, так Всеволод, что Большое Гнездо, в память о любимом брате его сынам уделы раздал: старшому Борису – Городец, а меньшому Глебу, батюшке нынешнего князя Ростислава, – Гороховец, так тут и сидят, – говорил все это Божен с какой-то ожесточенностью, что немало удивило Микулу. Ой, не все здесь так просто! – А как же Успенский удел? Земля-то церковная, – напомнил ватаман. – А Богородице мы и сейчас платим, одно другому не мешает, там земли князя, – Божен махнул влево, – а там Успения, – указал он направо, – от того нас Пресвятой Богородицы градом и кличут, нешто не слыхал? – тут уж Божена просто расперло от гордости. – Слыхал, слыхал, как не слыхать? – решил подпеть Микула. – Добрый град, как я погляжу. Божен довольно хмыкнул. «Гордится градом своим, значит, хороший посадник, а коли не все в обороне смыслит, так не ратный, крутится как может, – здраво рассудил Микула. – Сдружиться с ним стоит». Взгляд Божена устремился куда-то к торгу, а густые лохматые брови удивленно поползли вверх. Микула тоже посмотрел на дорогу от посада, по ней в окружении гридей и челяди, надрывающейся под тяжестью коробов и узлов, шли старая княгиня Евпраксия и две княжны. Пешими, своими ножками! Старуха, хоть и опиралась на посох, но двигалась довольно проворно. «Хитрая лиса, немощь напускает, когда то требуется», – отметил Микула. За ней на два шага позади плыли лебедушки – княжьи дочки. Вон та, повыше, уже знакомая байстрючка – шла ровно, словно аршин проглотила, не глядя себе под ноги, ну чистая царица царегородская, не меньше. «Гляди ж ты, распирает ее, что княжья кровь в ней течет. Спесива», – Микула слегка скривился. И сразу же Дарья поскользнулась на пригорке, охнула, улыбнулась своей неловкости, красивой дугой откинула упавшую на грудь косу. «Но хороша, уж этого не отнять», – не смог не отметить молодой ватаман. Рядом семенящей походкой шла девица ростом пониже. Приятная округлость форм, простоватое, но милое лицо, маленький курносый носик – ничего особенного, таких девок много там, внизу, на улицах посада. Выделяла княжью дочь только богатая душегрея и усыпанное жемчугом очелье, покрытое тонким убрусом. Микула видел Соломонию впервые – а он не сомневался, что это она, уж больно похожа на мать Евфимию – но остался вполне доволен: не уродина, да и есть за что подержаться, а чего еще нужно? Такую приручить не составит труда, уж он знал как. А то, что старуха отдаст ему унуку, Микула не сомневался, охоту он любил и знал повадки загнанной в угол добычи. Старая княгиня словно почувствовала на себе чей-то пристальный взгляд, подняла голову. Божен и Микула разом поклонились. Евпраксия едва заметно кивнула головой, мол, и этого вам довольно. Вслед за ней вверх посмотрели и княжны. Соломония испуганно дернулась и, не поприветствовав поклонившихся и ей мужей, ускорила шаг. Видать бабка про сватовство уже сказала. «Ну надо же, жених-то не понравился!» – не без самодовольства отметил Микула, вся история с гороховецким сватовством его забавляла. А вот байстрючка приостановилась и низко, почти в пояс, поклонилась, но не ему, Микуле, а посаднику Божену, тот торопливо еще раз поклонился в ответ, так же низко и уважительно. Байстрючка дружелюбно улыбнулась Божену и поспешила догнать родственниц. Микула не получил от горделивой девки даже мимолетного взгляда, словно и не стоял рядом с посадником. – Уж не зазноба ли твоя? – ехидно спросил он у Божена, пряча легкое раздражение. – Сестра это моя троюродная, – возмущенно проговорил посадник. – Ну, насмотрелся? Вниз пошли, – недовольно буркнул он. Микула понял, что своей глупой шуткой, разрушил налаженный было мостик симпатии, и стать дружком посаднику у него пока не получится. «Опять она поперек дороги мне прошла!» Божен уже скрылся в узком лестничном проеме, скрипя сходнями, а Микула никак не хотел ухолить, было что-то завораживающее – вот так стоять на вершине под мрачным низким небом и мнить, что ежели протянуть руку, то можно дотронуться до ватного облака, сдернуть его покрывало и открыть слепящее солнце. «Дурь!» – обругал сам себя ватаман и шагнул к лазу, догонять Божена. Старая княгиня молчала, медля с ответом. Ну, так сам виноват, надо было установить четкий срок, а так она может решать и седмицу, и две, и месяц. «А не поторопить ли светлейшую княгиню?» – размышлял Микула, маясь от безделья. Ратша вернулся, в красках рассказывая, как ладно и к месту все устроено в ловчей усадьбе: и бани, и хоромы с теремом, и конюшни. – А дичи сколько, веришь, зайцы так под ноги и кидаются, шагу не дают ступить. А Проняй следы кабанчиков видел, – в захлеб делился впечатлениями денщик. – Может, поохотимся, все равно делать тут нечего? А баня там… – Один уже поохотился, – мрачно проговорил Микула, – до сих пор ищут. Здесь сиди, а баню и тут тебе натопят. Ухо востро держите, не все тут просто, не все, – уже бормотал ватаман себе под нос. «Посадник княгиню чтит, но не более, князей считает чужаками, что влезли в чужой град да прибрали к рукам... а может мне показалось… – Микула улегся на лавку, заложив руки за голову, продолжая прокручивать последние дни в Гороховце. – Опять же байстрючку назвал сестрой. Выходит, мать ее, князя старого полюбовница, – не девка дворовая, а из местного боярства. И как она на ложе княжеском оказалась? По доброй воле или силой взял? Муромский след в пропаже Ростислава ищут, а не местные ли его… Если так, то Божен и прочие нарочитые мужи нам должны быть крепко не рады, старуха их провела, наведя большое войско. А значит что? Правильно, при заварушке ударят в спину». – Эй, Ратша, а бражка в усадьбе ловчей есть? – Полны погреба, – отозвался денщик. – Уже лизнули?! – сурово сдвинул Микула брови. – Лизнешь тут, сотник не дал, – надулся Ратша. – Вадим добрый сотник, – довольно улыбнулся Микула. – Да чего б сделалось, ежели б по чарке и выпили? – продолжал возмущаться самоуправством сотника Ратша, начищая шерстяной тряпицей шейную гривну. – Вот завтра в соболя да серебро обрядишься, да пойдешь на посад девок завлекать, заодно разведаешь, есть ли место дружину нашу на постой разместить, сули хорошо расплатиться. – А зачем? – изумленно поднял голову Ратша, оторвавшись от монотонной работы. – От ловов сюда людей переведем, – Микула снова сел, разминая пальцы. – Не нравится мне здесь в малой дружине стоять. И к Вадиму пошли, чтоб, когда съезжали, все припасы местные с собой вывезли. Раз нам обещаны, так чего им там пропадать. – Вот – вот, и бражку тоже, – закивал Ратша, надеясь, что ватаман окажется сговорчивее зануды сотника. – Пойду я в ложницу, спать от скуки охота, – поднялся Микула с лавки. – Догляд-то у дверей ставить? – крикнул ему в спину Ратша. – И сам справлюсь, – отмахнулся Микула. – Ну гляди, еже ли чего – шуми. – Кому шуметь? Тебе? – фыркнул Микула. – Да тебя с лавкой на двор вынесут, а ты и не шелохнешься. – Все я слышу, раз один было, так теперь до смерти поминать будут… – осталось позади монотонное бурчание денщика. Глава VIII. Малая глупость Дарена взбила поудобней подушку, сладко зевнула, легонько дунула, гася свечу. Дрема уже обнимала за плечи, предлагая поскорее завернуться в теплое одеяло, и Дарена не стала откладывать. Дни тянулись пасмурные да ленивые, приглушающие краски бытия и приманивающие сон. Будет ли солнце? Душа тосковала. Веки отяжелели, прикрывая очи. – Дареша, Дареша! – кто-то теребил за плечо. Дарена нехотя приоткрыла глаза – держа в руке светец, над ней склонилась Соломония. – Дареша! – снова позвала племянница, настойчивей. – Солоша, чего стряслось? – Дарена села, свесив ноги на студеный пол. – Ты со мной сейчас должна пойти, – просящим тоном прошептала Соломония. – Куда пойти? – К ушкуйнику. – Куда?! – Дарена аж подпрыгнула. – Ну, к этому, что ко мне посватался, с лохмами кудрявыми, что у барана. – Миловаться пойдешь? – усмехнулась Дарена, снова взбивая подушку, чтобы лечь. – Да как тебе в голову такое пришло?! – взвилась Соломония. – Я княжна от рода Мономахова, а он-то кто? – Зачем же тогда, так-то поздно? – Ничего не поздно, вечереет еще, это вон ты с курами ложишься. – К ушкую тебе зачем? – напомнила Дарена, поджимая озябшие ноги, очень хотелось нырнуть снова под одеяло. – Просить, чтоб отступился от меня, – выдала Соломония. – Скажу, что не люб, да и никогда любым не станет, что меня жених в Пронске ждет. Нешто он не поймет? Наивность Солошки иногда Дарену потешала, а иногда крепко выводила из себя. – Глупая, так он тебе и отступится. Он войско огромное привел не за серебром, а чтоб жену себе княжьего рода добыть. При чем тут: люб – не люб, кто про любовь-то говорит? – Если бы он просто княжну искал, он бы и тебя засватал, какая ему разница? В том-то и дело, что я ему приглянулась, так-то давеча глядел, чуть дыру во мне не просверлил, – Соломония, бессильно всплеснув руками, присела на кровати рядом с молодой теткой. – Меня он не может выбрать, я байстрючка, а ты от брака венчанного. Порфирородная, – с легкой горечью проговорила Дарена. – Ты что же, не веришь, что я могу какому-то татю просто так понравиться?! – неожиданно разозлилась Соломония. – Может, он тебе самой приглянулся, полюбился, да?! Бабка мне сказывала, как тебе досадно было, что не тебя выбрал!