Петр рассказывал и попутно рассматривал Каменскую. Она, оказывается, сильно изменилась за то время, что они не виделись. Не помолодела, но… Повеселела, что ли. Стала мягче, расслабленнее, в ней больше не чувствовалось того напряжения, даже почти враждебности, которое так пугало Петра. «И почему я называл ее сушеной воблой? — мелькнула недоуменная мысль. — Никакая она не вобла». — Мне бы дело посмотреть, — закончил он. — Официального разрешения мне не дают. Я понадеялся, что вы поможете. Каменская задумчиво развернула конфету, сунула в рот. — Архив Мособлсуда… У меня там никого нет, Петя, увы. — Ну как же так, Анастасия Павловна! — воскликнул он почти в отчаянии. — Вы столько лет работали — и что, ни одного знакомого, который смог бы помочь? Неужели вы ни одного человека оттуда не знаете? — Петенька, город и область — это два разных королевства. Да мне и в Мосгорсуд сейчас уже не прорваться. Я в отставке с десятого года, прошло одиннадцать лет, а по нынешним временам это огромный срок в смысле ротации кадров. — Не понял, — озадаченно проговорил Петр. — Люди часто меняют места работы. Слишком часто, чтобы можно было обращаться к ним спустя много лет. В прежние времена человек мог с юности и до самой пенсии проработать в одном учреждении, получать повышения, расти, но оставаться там же. Это, кстати, очень поощрялось, а тех, кто несколько раз менял работу, пренебрежительно называли летунами, было такое словечко в советском лексиконе. Пару лет там, годик здесь… Считалось, что это плохо и не соответствует моральному облику. — Да ну? — изумился он. — По-моему, это совершенно нормально, если человек ищет то, что интереснее, или где больше платят, или условия работы лучше, или даже если не хочет работать с конкретным начальником. Американцы вообще считают, что нужно менять работу не реже одного раза в пять лет, но можно и чаще, иначе наступают профессиональное выгорание, скука и усталость. Что может быть плохого в том, что человек стремится что-то изменить в своей жизни? — Ничего, — улыбнулась Каменская. — Но раньше так не думали. Стабильность очень ценилась. Стабильность дает человеку возможность планировать свою жизнь и жизнь всей своей семьи, а это, в свою очередь, порождает спокойствие и уверенность в завтрашнем дне. — Но стабильность — это же отсутствие перемен! Развития нет! — Правильно. Поэтому стабильность, возведенная в ранг абсолютной ценности, приводит к застою, как в болоте. Что, собственно, и произошло с нашей страной при советской власти. А отсутствие стабильности приводит к хаосу и депрессиям. Вот и выбирайте. Талант человека, возглавляющего любую страну, состоит в первую очередь в том, чтобы нащупать ту золотую середину, при которой жить будет не скучно, но спокойно. Это я, собственно, к тому, что людей, которые могли бы сегодня пустить вас в архив Мособлсуда и показать дело, я уже не знаю, они все пришли на свои должности после того, как я вышла в отставку. И те чиновники, которые могли бы им приказать или попросить их об одолжении, многократно сменились. — А эта ваша сотрудница? Кажется, Зоя? — с робкой надеждой спросил Петр. — Она не могла бы помочь? Разумеется, не бесплатно. — Взломать архив суда? Каменская расхохоталась так искренне, что он и сам невольно заулыбался. — Я глупость сморозил, да? — Наша Зоя может все, но смысла нет. — Почему? — Дело шестьдесят шестого года наверняка не оцифровано, слишком давно это было. Так и лежит в бумажном виде, пылится на полке. Как фамилия того подсудимого? Лаврушенков? — Ага. — У него должна быть копия приговора на руках. — Так он умер давно. — А члены семьи? Дети, внуки, племянники? Вы с ними разговаривали? Возможно, они сохранили документ, не выбросили. Конечно, приговор — это не совсем то, что вам нужно, и даже совсем не то, но хоть что-то. Петр вздохнул. Ничего нового. Разумеется, о приговоре он подумал в первую очередь, попытался разыскать членов семьи Лаврушенковых, но результата не добился. Дом в Успенском давно снесли, участок продали застройщику, теперь на месте бывшего дачного поселка место элитных коттеджей и роскошных домов. Зинаида Лаврушенкова умерла в начале двухтысячных, ее сын Вячеслав — даже раньше, еще в девяностые, не дожив до сорока лет. Женат не был, потомства не оставил, и хранить старый документ было некому. — Жаль, — удрученно сказала Анастасия Павловна. — В приговоре есть фамилии народных заседателей, представителя гособвинения, секретаря судебного заседания, следователя, который вел дело. Если нельзя посмотреть само дело, то можно было бы их найти и порасспрашивать. — Следователями были Дергунов, Полынцев и Садков, только никого из них уже нет в живых. Думаю, что и остальных искать бессмысленно, все-таки пятьдесят пять лет прошло, вряд ли все эти люди, которые указаны в приговоре, были двадцатилетними. — Вот тут вы правы, Петя. Прокурору точно было не меньше сорока, судье должно было быть около пятидесяти, нарзасам как минимум тридцатник, но это с большим допущением. Областной суд — организация серьезная, и дела там слушались не рядовые. В городской районный суд могли отправить народным заседателем какого-нибудь комсомольца, там дела попроще, и в районный суд области тоже, но в облсуде заседали, как правило, люди с жизненным опытом. Секретарь судебного заседания могла быть, конечно, помоложе, но не сильно, и крайне маловероятно, что она вспомнит детали конкретного дела. У нее этих дел за годы работы была чертова уйма. Даже если кто-то из них еще жив, вряд ли можно рассчитывать, что они все правильно помнят и могут рассказать. Каменская говорила медленно и задумчиво, словно рассуждала вслух, и лицо ее постепенно становилось грустным и даже будто бы обиженным. — Расстроили вы меня, Петя. В такие минуты особенно остро начинаешь понимать, как долго живешь, и чувствовать себя старухой. Я отлично помню себя шестилеткой, как раз в шестьдесят шестом году. Ходила в детский сад, играла с подружками, и каждую могу назвать по имени и фамилии. Воспоминания такие яркие, и кажется, что все это было совсем недавно, буквально в прошлом году, но вдруг выясняется, что прошло больше полувека… — Не называйте себя старухой, — горячо запротестовал Петр. — И вообще, я хотел вам сказать, что вы отлично выглядите. — Хотел, но не сказал? — лукаво усмехнулась она. — И что же вас остановило? — Ждал удобного момента. Это новая квартира на вас так подействовала? — И новая квартира, и новая работа, и новые мысли. — Новая работа? — удивленно переспросил Петр. — Это как? — А я весь прошлый год прогуляла, — весело и даже задорно ответила Каменская. — Взяла в агентстве отпуск на год и пошла в музыкальную школу преподавать детям музлитературу. Петр оторопел от неожиданности. В музыкальную школу? Она?! Полковник милиции в отставке? Офигеть можно! — А… зачем? — Захотелось отпустить вожжи. Делать не то, что нужно и что предусмотрено образованием, а то, что хочется. Ваше поколение именно так и живет, вы свободны и работаете где и кем хотите, не обращая внимания на то, что написано у вас в дипломах, да и на наличие самих дипломов тоже не очень-то смотрите. Легко меняете профессию и род занятий, легко переезжаете не только на другую улицу и в другой дом, а в другие города и даже в другие страны. И это хорошо и правильно. Ваше развитие ничто не сдерживает, было бы желание. Во времена моей службы было не так, вот я и решила на старости лет восполнить то, чего недополучила в молодости. Риск, новизна, свобода. — Ну, Анастасия Павловна, опять вы про «старость лет»! Ну зачем? — Кокетничаю. Манипулирую вами, чтобы вынудить вас, Петенька, лишний раз сказать, что я красивая и молодая, — засмеялась она. — Шучу, конечно. Давайте вернемся к нашим баранам. Следователи Дергунов, Полынцев и Садков, я правильно запомнила? — Правильно, — кивнул он. — Про Полынцева я кое-что слышала, так, обрывочные отголоски того скандала, но не более. Про Дергунова и Садкова вообще ничего. Что о них известно? Петр полистал блокнот, куда выписывал те сведения, которые смог собрать. — Полынцев скончался в восемьдесят восьмом году, Дергунов — в девяносто пятом, Садков погиб в восьмидесятом. Неужели вы ничего не слышали о его убийстве? Все-таки дело громкое, должно было быть много разговоров. — Петя, вы не перестаете меня удивлять. Какое громкое дело? Какие разговоры? Вы забываете, о каком времени мы с вами говорим. Никто ничего не обсуждал, информация не выходила за пределы узкого круга причастных, да и тех строго предупреждали, чтобы молчали. В восьмидесятом году мне было двадцать лет, я тихо-мирно училась в университете, что я вообще могла знать? Вот папа… он, пожалуй, знал. Могу у него спросить. И у моего бывшего начальника тоже можно поинтересоваться, хотя он в то время работал в Москве, а не в области, но — вдруг. И еще пара человек из числа старой гвардии найдется, может, кто-то из них что-то вспомнит. Ну да, он все время автоматически переносит нынешнюю ситуацию на прошлую, не беря во внимание и идеологическую, и чисто техническую составляющие. Народ должен знать только то, что дозволено, и источники информации строго ограниченны. Никаких тебе интернетов, никакого доступа к сведениям, помимо официально одобренных каналов. — Но все-таки… убийство следователя же… Такое не каждый день происходит, — неуверенно проговорил Петр. — Следователей тысячи по всей стране. А Зоя Федорова была известной актрисой, кинозвездой, ее любили миллионы. И что? О том, что ее убили и убийство осталось нераскрытым, я, например, вообще узнала только из рассказа Юрия Нагибина «Афанасьич», его опубликовали в «Огоньке» уже при Горбачеве, во время перестройки. А ведь само убийство произошло в восемьдесят первом году, то есть примерно тогда же, когда убили вашего Садкова. Думаете, весь советский народ возбудился и обсуждал? Думаете, по радио и телевидению рассказывали, интервью всякие с пресс-службами прокуратуры и МВД были, за ходом следствия следили? Мечтатель вы, Петя. Ничего этого не было. И, кстати, пресс-служб не было тоже. Все шито-крыто, молчком и потихонечку. Ладно, с этим вопросом мы решили, я попробую что-нибудь узнать о людях, с которыми вы могли бы поговорить. Еще какие проблемы у вас? — Еще я хотел спросить насчет общей криминальной обстановки в те годы. Вы, конечно, были совсем маленькой, но сами же сказали, что хорошо помните. Вот, например, вас отпускали одну гулять, без взрослых? — Конечно. А какие взрослые могли со мной гулять? Родители на работе до вечера, бабушек-дедушек у нас не было. Все сама. В детский садик, конечно, отводили, потом забирали, а в школу только один раз отвели, в первый класс первого сентября, я дорогу запомнила — и достаточно. Дальше полная самостоятельность. — И что, не считалось, что это опасно? Родители — не боялись педофилов всяких, хулиганов? Не боялись, что на ребенка нападут и что-нибудь отберут? Или педофилов при советской власти вообще не было? Каменская снова рассмеялась: — Да были, конечно, куда ж без них. Только взрослые об этом, как правило, не думали или не догадывались. Рассказывать вроде как стыдно, дети стесняются говорить родителям, что, например, в автобусе дядя лез под юбку и щупал за бедро, а в газетах об этом не напишут. Грабежи? А что у ребенка можно было отобрать? Ранец с учебниками или тетрадками? Деньги? Так у школьника в кармане максимум копеек двадцать-тридцать водилось, обычно даже меньше. Так что грабежами в этом смысле особо не разживешься. Вот алкашня и пьянь — это да, это была проблема, но она по большей части вечерняя, а детей по вечерам гулять не пускали. По пьяни могли и обидеть ребенка, и ударить, и шапку сорвать, пальтишко снять, особенно в темное время. Когда трубы горят, можно даже ношеную детскую одежку за рубль продать, если на бутылку не хватает. Поэтому родители старались своих деток часов в семь-восемь вечера загонять домой. — То есть криминальная обстановка была намного спокойнее, чем сейчас? Она вздохнула. — Я в те годы еще не служила, поэтому ответственно судить не возьмусь. Но из того, что мне известно и что я помню, можно сделать вывод, что — да, обстановка была спокойнее. И дело тут не в людях, люди-то всегда и всюду одинаковы, но какой смысл совершать, к примеру, корыстное преступление против того, у кого в кармане рубль? Для любого преступления должны совпасть два фактора: мотив и возможность. Если в городе сто автовладельцев, то число угонов никак не может быть больше ста, хоть разбейся, понимаете? Невозможно совершить пять квартирных краж на огромную сумму, если на весь город существует только два очень богатых человека, да и те скрывают свое благосостояние, поскольку оно нажито незаконным путем. Невозможно совершить убийство с расстояния в десять метров, если у тебя нет огнестрельного оружия. Опять же невозможно совершить преступление, если соответствующее деяние не предусмотрено Уголовным кодексом. Это все вопросы экономического и социального устройства, а в шестидесятые годы оно было принципиально иным, нежели сегодня. Но если вы считаете, что я необъективна, давайте у Чистякова спросим. Леш! — закричала Каменская. — Плюшки выдают. Не больше двух в одни руки! Алексей Михайлович, высокий седовласый красавец, через несколько секунд возник на пороге. — С чего вдруг такие ограничения? Почему только по две в одни руки? — А это мы с Петей советскую власть вспомнили, времена тотального дефицита. Если по две в одни руки — это была еще удача, а чаще-то по одной штуке или по одному килограмму, помнишь? Чистяков ухватил песочную корзиночку с фруктовой начинкой, откусил сразу почти половину, сверкнув крупными белоснежными зубами, и с деланым осуждением покачал головой: — Ася, тебя потянуло на воспоминания о молодости? Это не к добру. Ты решила вернуться в те времена, когда тебе было столько, сколько сейчас Петру? — Ну… — Она улыбнулась. — Примерно так, да. Плюс-минус пара лет. Леша, ты свое детство хорошо помнишь? — Какое именно? Школьное? — Дошкольное и начальные классы. — Более или менее. До встречи с тобой, дорогая, я, можно считать, вообще не жил, так, прозябал. Так что до пятнадцати лет мое существование было пустым и размытым. А в чем вопрос? — Тебя отпускали одного гулять, без взрослых? — В детсадовском возрасте — нет, конечно, но меня из садика приводили домой где-то в семь — в начале восьмого, никаких гулянок. Ужин, мультики по телику, книжка с картинками, а в девять укладывали спать. В выходные родители куда-нибудь водили иногда, в парк, например, на аттракционы или еще куда-то. Эту часть своего бытия я помню не очень отчетливо. А как только началась школа — тут и свобода началась. Уроки заканчивались рано, родителей дома нет, так что футбол с пацанами, казаки-разбойники, войнушки — в полный рост. В целом муж Каменской рассказал примерно то же, что и она сама. Единственным исключением оказались мальчишки постарше, которые задирали младшеклассников, отвешивали им тумаки, а порой и отбирали мелочь, нужную им для всяких денежных игр вроде «пристеночка» или для покупки самых дешевых сигарет. Девочек не трогали, и эта неприглядная сторона детской жизни проходила мимо них. «По две в одни руки» профессора Чистякова отчего-то не устроило. Он расположился на диване, налил себе чаю в огромную полулитровую чашку с ярким рисунком и принялся поедать пирожные одно за другим, попутно предаваясь воспоминаниям о годах, когда им с Каменской было по семь-восемь лет. Петр слушал, как Анастасия Павловна и ее муж рассказывали о соседях, постоянно ходивших друг к другу в гости, о застольях на Восьмое марта, Первое мая и Седьмое ноября, не говоря уж о днях рождения и, разумеется, встрече Нового года. О том, как собирали макулатуру и металлолом и соревновались сначала между “звездочками”, а позже — между пионерскими отрядами. О том, что очень любили ходить с родителями на первомайские демонстрации, потому что в эти дни на улицах продавали «раскидайчики», воздушные шарики и яркие бумажные цветы и жизнь становилась разноцветной и праздничной, все улыбались и готовились к обильному многолюдному застолью с тостами, песнями и шумными разговорами. Петр слушал и приходил к выводу, что те годы были веселыми и беспроблемными, радостными и легкими. Дружба большими компаниями, теплота в отношениях, доверие и взаимная поддержка. Чувство локтя и точное знание, что рядом всегда находятся люди, которые помогут в случае нужды. Уверенность в завтрашнем дне, возможность с большой долей определенности планировать свое будущее. Хотя по рассказам Губанова этого не скажешь. Наверное, дело в том, что для Каменской и ее мужа это было детство, а какие в детстве проблемы и тяготы? Живешь на всем готовом, трудных решений не принимаешь, о будущем не беспокоишься. Для Губанова вторая половина шестидесятых выглядит совсем иначе, ведь ему было уже за тридцать. Служба, карьера, семья, подрастающий сын, стареющая мать… Сложности на работе, кадровые перестановки, смена руководства, новая ведомственная политика, неясные перспективы…