Мальчик удовлетворенно кивнул: – Значит, к маме. Она сказала, что в два часа должен прийти дяденька по фамилии Губанов. Это вы? – Я. – Мама специально меня послала сказать, чтобы вы не стеснялись и заходили. Потому что если вы будете ждать, пока они закончат, то все равно не дождетесь. Она сказала, что если вы опоздаете, то они будут заниматься до вашего прихода. Занятие по расписанию до двух часов, но они всегда задерживаются, если никто не выгоняет. Пошли. Мальчик толкнул дверь, приглашая Юру войти в класс. У рояля стояла невысокая кругленькая женщина «серьезного» возраста, прямое свободное платье чуть ниже колена делало ее фигуру похожей на прямоугольник, из которого торчали ноги. «Как на карикатуре», – подумал Губанов. За роялем сидела другая женщина, рыжеволосая, с озорными ямочками на щеках и веселыми глазами. – Вы Юра? – спросила она. – Проходите, мы закончили. Кругленькая собрала ноты, разложенные на крышке рояля, о чем-то вполголоса переговорила с рыжеволосой и ушла. Мальчик молча уселся за обыкновенный канцелярский стол в углу комнаты и склонился над нотной тетрадью. – Спасибо, что согласились уделить мне время, Татьяна Васильевна, – вежливо начал Юрий. – Я понимаю, что вы очень заняты. Дорошина небрежно взмахнула рукой: – Да бросьте вы! Мы все заняты, так что ж теперь, не общаться ни с кем? И вы тоже наверняка не скучаете без работы. Вы ведь в милиции служите, я правильно поняла? – Да, в уголовном розыске. – Надо же, вы ведь совсем молоденький, а уже в уголовном розыске… Никогда не понимала, как это можно: позволять таким молодым мальчикам сажать людей в тюрьму. Вы же еще ничего не понимаете про жизнь, а берете на себя смелость распоряжаться человеческими судьбами. – Мы не сажаем, – улыбнулся Юра, – мы – уголовный розыск, мы только ищем тех, кто напакостил, а сажают следователи и судьи. Татьяна Васильевна осуждающе вздохнула, стала серьезной. – И кого вы ищете теперь? Почему среди нас, музыкантов? Кто из нас напакостил? «Правильно я сделал с самого начала, что наврал про доклад по старому делу, – мелькнуло в голове у Юры. – Если дать понять, что я пытаюсь найти преступника в их среде, они на дыбы встанут и порвут меня в клочья! Никто не захочет со мной разговаривать, будут стоять горой друг за друга. Они же все небожители, практически святые, служители высокого искусства, и как я, мальчишка, посмел… И все в таком роде». Пришлось в который уже раз изложить сказку про белого бычка в рамках служебной подготовки и про «непонятные места в протоколах». – Ах, вот вы о чем! – Дорошина закатила подведенные глаза. – Да, была такая история, Нателла Давидовна рассказывала, но без подробностей. Баритон предъявил ей претензии, что она плохо подготовила его к партии, не согласовала изменения с другим концертмейстером, который готовил тенора… В этом месте Юра понял, что нужно остановиться. Всего одна фраза, да и та не закончена, – а у него уже голова пошла кругом. – Татьяна Васильевна, – взмолился он, – а можно с самого начала? Проявите милосердие к профану. В это время сын Дорошиной встал из-за стола, подошел к роялю, взял двумя руками аккорды, вслушался, потом взял еще раз, кивнул и так же молча вернулся к своему занятию. – Тебе самому-то нравится, как звучит? – спросила Татьяна Васильевна, обернувшись к устроившемуся в углу сыну. – По-моему, нормально, – ответил мальчик, не поднимая головы. – А по-моему, соль-диез мешает. Попробуй убрать, получится мягче. Юра ожидал, что паренек снова подойдет к роялю, но он только поднял голову и уставился в потолок. Потом пробормотал: – Угу, мягче. Спасибо, мамуль. Губанов ошеломленно наблюдал за разыгравшейся сценой. – А что делает ваш сын? – тихонько спросил он. – Игорь пишет сонату. Вернее, сонатину, поскольку он еще маленький и у него терпения не хватит на полноценную сонату. – Прямо из головы? Без рояля? – Ну, рояль, как видите, тоже бывает нужен, когда сомневаешься. Сегодня снова сильный мороз, занятия в школе отменили, вот я и взяла его с собой на работу. И что с погодой происходит – не пойму! Третий месяц зимы, дело к весне идет, – и вдруг опять такие холода. Игорек мне не мешает, он тихий ребенок, занимается своими делами, не отвлекает. И ему в любом случае полезно слушать, как работают профессионалы. – Хочет стать композитором? – Ну… – Татьяна Васильевна рассмеялась. – Хочет, да. По крайней мере, способности у него очень хорошие, так что мы с мужем надеемся. Ну что, Юра Губанов, начнем наш ликбез? Вы сами назвали себя профаном, так что теперь не жалуйтесь, если я буду рассказывать слишком подробно. В 1959 году в Большом театре затеяли постановку оперы Шарля Гуно «Фауст». Партию Фауста поручили исполнять перспективному, но в тот момент еще не очень известному Владилену Астахову, на партию Валентина утвердили любимца публики Константина Левшина. – Левшина? – перебил Юра. Вот оно, то имя, которое ему назвала дама из консерватории и посоветовала непременно спросить об этом человеке у Нателлы Давидовны Орбели. Выходит, то были не пустые слова. Не просто так она об этом упомянула. – Да, Константин Левшин, – подтвердила Дорошина. – Сейчас о нем никто и не вспоминает, все забыли, словно его не было. А в свое время он был о! Как вокалист, конечно, не царь и не бог, но вполне достойный. Если бы не ленился и работал как следует, то вышел бы на мировой уровень, природные данные были прекрасными. Во всяком случае, так Нателла говорила, а ее мнению я полностью доверяю. Знаете, я запомнила одно ее высказывание. Я тогда была совсем девчонкой, только-только начала заниматься у нее, когда поступила в Гнесинку, и в академическом вокале мало что понимала. Так вот она сказала: «У Левшина был только один недостаток: он слишком красив. Это его и погубило». Константин Левшин был действительно писаным красавцем. Стройный, высокий, длинноногий, широкоплечий, с классически правильным лицом, большими глазами, прямым носом, твердым подбородком и копной вьющихся волос цвета спелой ржи. Одним словом, расхожий эталон образа прекрасного рыцаря в сияющих доспехах. Понятно, что в «Евгении Онегине» он исполнял заглавную партию. И его участие в пуччиниевской «Тоске» придавало всей опере особый колорит, заставлявший меломанов снова и снова доставать билеты на этот спектакль. – У нас говорят: «В опере тенор и сопрано хотят быть вместе, а баритон им мешает», – со смехом объясняла Дорошина. – Возьмите почти любое либретто классической оперы: героиня – сопрано, ее возлюбленный – тенор, а какой-нибудь нехороший тип, который или сам хочет жениться на сопрано, или стремится по другой причине им помешать, – непременно баритон. Вы либретто «Тоски» знаете или нужно рассказывать? – Знаю, – кивнул Юра. – Что ж, вы неплохо подготовлены для милиционера. Так вот, когда художник Каварадосси – молодой стройный красавчик, а начальник тайной полиции Скарпья – старый толстый урод, то выбор Флории Тоски понятен. А вот когда Каварадосси – маленький толстенький немолодой тенор, а Скарпья – красавец Левшин, тут, знаете ли, есть о чем подумать, – она лукаво улыбнулась. Да, Абрамяна можно понять. Месяц подготовки даром не прошел, и в только что сказанном Юра Губанов понял абсолютно все. А если примерно то же услышал в свое время Абрамян или кто-то из его коллег? Их реакция вполне объяснима: бегом, подальше отсюда, здесь одни сумасшедшие или инопланетяне. Может, в шестьдесят шестом году оперативникам и пытались рассказать об этом конфликте, да только они слушать не стали. Константин Левшин быстро привык к звездному статусу, у него была огромная масса фанатично преданных поклонниц, которые поджидали и возле служебного входа в театр после спектакля, и около дома, заваливали цветами и знаками внимания, писали письма. Он был участником всяких концертов, которые непременно сопровождали крупные партийные и правительственные мероприятия и устраивались на телевидении в честь праздников и знаменательных дат. Петь Валентина в «Фаусте» для Левшина было не внове, музыкальный текст он знал, слова тоже не забыл, оставалось отработать нюансы, требуемые режиссером и дирижером. Готовить партию он должен был с концертмейстером Нателлой Давидовной Орбели, которая в своей профессии считалась одной из лучших в стране. – Распределение понятно: звездному вокалисту полагается звездный концертмейстер. А Владилену Астахову назначили репетировать с Анной Труфановой, молоденькой женщиной, которую только недавно приняли по конкурсу в Большой. И вот на сведении… Так, стоп. Что еще за «сведение»? – Вокалист учит всю свою партию, а в ней есть не только его соло, но и ансамбли, и хор. Когда все выучено индивидуально, нужно сводить все воедино: отрепетировать каждый дуэт, или терцет, или квартет, распределить динамику и нюансировку ансамбля, добиться нужного звучания, нужных эмоций, чтобы получилось то, что хочет режиссер-постановщик. И еще нужны мизансценические репетиции, чтобы каждый исполнитель запомнил, где он должен стоять, куда идти, что брать в руки, что в эти моменты поет он сам и что поют и делают другие участники. Вообще знать, что делают твои партнеры по сцене, необыкновенно важно, потому что любая необычная или непривычная деталь может сбить с толку, исполнитель может растеряться, потерять настрой, сбить дыхание и потом не пропеть длинную фразу как положено. И вот на первом же сведении разгорелся конфликт. Репетировали терцет Фауста, Валентина и Мефистофеля. Тенор и бас работали нормально, а баритон Левшин начал сбиваться. Раз, другой… За роялем сидела Нателла Давидовна, она вела репетицию. – Константин, в чем дело? – спросила она. – У вас же все выучено. Левшин вдруг взорвался. – Вот именно! У меня-то все выучено, а он что поет? – закричал баритон, тыча пальцем в тенора Астахова. – Что это за текст? Что это за слова? Откуда это все взялось? Мне это мешает! – Мне так удобнее петь, – объяснил Астахов. – Смысл же не меняется. – Ему удобнее! – еще громче заорал Левшин. – А мне – нет! Меня это сбивает, я не могу так работать! Я привык в этом месте слышать совсем другие слова! Пусть поет, как принято, без деревенской самодеятельности! Астахов уступать не собирался, Нателла Давидовна попыталась сгладить ситуацию и успокоить Левшина, но тот бушевал все сильнее. При этом всячески демонстрировал, что тенор для него – никто, даже не обращался к нему лично, адресуя все свое негодование исключительно другим присутствующим. – С кем он готовил партию? Кто его концертмейстер? Услышав имя Анны Труфановой, баритон разошелся еще сильнее. – Эта девчонка? Да что она себе позволяет? Она что, не знает, что я пою Валентина? Набрали ремесленников, которые ничего не умеют! Петь ему, видите ли, неудобно! Надо учиться артикулировать, а не слова менять, как в голову придет. Не умеет пропевать все звуки – пусть выметается из Большого театра! Вызовите сюда эту соплячку, я ей объясню, как нужно готовить партии, когда участвуют звезды! Подобное поведение недопустимо, но Константин Левшин полагал, что ему позволено и не такое. Звезда! Тут уж Нателла Давидовна не стерпела. Анечка Труфанова была ее ученицей, Нателла сама готовила ее к конкурсу на место концертмейстера в Большом театре и считала очень талантливой. Все пять этапов конкурса Анна прошла с блеском, продемонстрировала и умение работать с ансамблем, и игру по руке дирижера, покорила членов комиссии легкостью, с которой читала с листа и транспонировала. – Между прочим, на оперном фрагменте ее иллюстратором был Астахов, его как раз незадолго до того приняли в труппу, – с улыбкой рассказывала Татьяна Васильевна. – Так уж совпало. Между ними сразу возникло взаимопонимание, Анна мгновенно ловила все его ошибки и тут же подстраивалась, как будто в голову к нему залезла. – Ошибки? – недоуменно переспросил Юра. Про работу концертмейстеров он кое-что уже понимал, но далеко не все. Об ошибках вокалистов, которые могут исправлять концертмейстеры, например, слышал впервые. – А как же проверить уровень мастерства концертмейстера, если вокалист не будет ошибаться? – пожала плечами Дорошина. – Иллюстраторов на серьезных конкурсах специально просят ошибаться, чтобы посмотреть, заметит концертмейстер или нет. В общем, у Анны и Астахова сложился прекрасный дуэт. Партия Фауста для Астахова была первой заглавной на сцене Большого, он готовился очень тщательно, много работал. Большим тружеником был, всю свою жизнь положил на академвокал, трудился как проклятый. Анна понимала всю меру ответственности и старалась как можно лучше подготовить певца. В тех местах, где ему было неудобно пропевать какие-то фразы, сама придумывала другие слова. – А так разве можно? – А почему нет? Так все делают. Игорек! Мальчик оторвался от своего занятия и вопросительно взглянул на мать. – Сбегай в библиотеку, дружочек, принеси нам клавир «Травиаты». Тот, мой любимый. Ну, ты знаешь какой. И к папе забеги, он должен быть в гримерке, у него через час репетиция в костюмах. Попроси его зайти сюда буквально на десять минут, ладно? Игорь молча кивнул и выскользнул за дверь. – Немногословный он у вас, – заметил Юра. – Он всегда такой или меня стесняется? – Игорь-то? – Дорошина расхохоталась. – Наш Игорек не стесняется никого и никогда. Он даже не знает, как это делается. Совершенно самодостаточный ребенок, которому плевать на чужое мнение и чужие оценки. Но когда он весь в музыке – тогда да, погружен с головой и к разговорам не расположен. Так, на чем мы остановились? – На том, что Анна Труфанова очень ответственно отнеслась…