– А, да. Так вот, Аня поменяла некоторые фразы, потому что в буквальном смысле слова сидела в голове у Астахова и хорошо понимала, что именно ему неудобно и почему. Где-то ноту удобнее было брать на «у», а не на «е», где-то артикулировать стоящие подряд согласные трудно… Нателла даже намекнула как-то, что Астахов очень нравился Анечке как мужчина, и она искренне хотела помочь ему блеснуть в своей первой в Большом театре заглавной партии. Чтобы вокал был без сучка без задоринки. – У них был роман? – заинтересовался Юра. – Чего не знаю – того не знаю, но допустить вполне можно. Я лично не была знакома с Астаховым, он умер до того, как я пришла в профессию, но Нателла говорила, что он ни одной юбки не пропускал, особенно если юбка сама не возражала. Вот это уже любопытно. Может быть, дело действительно в любовных связях Владилена Астахова, но только не балерина Лилия Бельская была причиной, а концертмейстер Анна Труфанова? Тогда понятно, почему дама из консерватории посоветовала спросить о Левшине. Уж не любовный ли треугольник там образовался? – И чем закончился конфликт на репетиции? – спросил Губанов. Дорошина пробежала пальцами по клавиатуре, издав нечто дребезжащее и противное на слух. – Вот примерно так и закончился. Как только Нателла сказала, что Анечка – ее ученица, причем талантливая, Левшин начал орать уже на саму Нателлу Давидовну, дескать, учеников надо не только обучать, но и воспитывать. Молодой концертмейстер, по его мнению, обязан был испросить у звездного Левшина высочайшего соизволения поменять текст его партнеру по сцене, и буде таковое окажется получено – передать клавир с исправлениями Нателле, чтобы она дополнительно подготовила певца. А Нателла должна была проконтролировать свою ученицу и не допускать самоуправства. Одним словом, как говорится, стал учить мать щи варить. И кого? Нателлу Орбели, лучшего концертмейстера страны! Да ее в европейские театры приглашали готовить партии с такими оперными звездами, до которых Левшину было как до Луны! А этот звездный мальчик посмел повысить на нее голос и предъявлять какие-то претензии, представляете? В итоге Левшин вообще ушел с репетиции. Дальше, насколько мне известно, все развивалось как-то некрасиво, но тут я уже подробностей не знаю. Нателла про суть конфликта рассказывала в деталях, потому что все это имело отношение непосредственно к работе концертмейстера. А о том, что нашей профессии не касалось, не распространялась. – Татьяна Васильевна, а вы не могли бы спросить у Нателлы Давидовны? Мне сказали, что никто, кроме вас, к ней не вхож. Конечно, было бы идеально, если бы она согласилась принять меня, я бы сам у нее все выяснил. Дорошина покачала головой: – Это вряд ли. Нателла действительно никому не позволяет приходить. Отнеситесь с пониманием, Юра: она всегда была красавицей, а теперь старость и болезни сильно изменили ее, и Нателла не хочет, чтобы люди видели, какой она стала немощной и беспомощной. Ей это неприятно. Я, конечно, спрошу, но уверена, что она откажет. – Но вам расскажет? – Не знаю. Будем пробовать. Вернулся Игорь, неся в руках книгу большого формата в коричневом изрядно истрепанном переплете. – Спасибо, Игорек. Татьяна Васильевна бережно взяла клавир, аккуратно раскрыла. – У папы был? – Да. Он сейчас придет. Мальчик снова уселся за стол в углу, а Дорошина принялась бережно переворачивать страницы. Потом поднялась, положила раскрытый клавир на крышку рояля. – Подойдите, Юра, – позвала она. – Я вам покажу. Он встал рядом, посмотрел на пожелтевшие страницы, заметил старинное написание слов с «ятями» и «ижицами». Ничего себе! Сколько же лет этому клавиру? Его ведь еще до Революции издавали. Пространство между строками нотного стана было заполнено не только текстом на итальянском и русском языках, но и словами, написанными карандашом. – Смотрите, – Дорошина легко коснулась кончиком безымянного пальца карандашного текста. – Официальный перевод предлагает вокалисту спеть вот так: «Уж год люблю я. На миг явились вы мне тогда, дивной блестя красою, и с той поры душою помню о чудном я дне». Певцу явно было некомфортно в этом тексте, и кто-то, или он сам, или концертмейстер, поменял слова, они записаны карандашом: «С первого взгляда. Был день, день счастья, я встретил вас, вы были так прекрасны, и с той поры лелею в трепетном сердце любовь». Смысл сохранен полностью: я вас полюбил, как только встретил, вы были прекрасны, люблю до сих пор. – А что может быть некомфортного? – Да что угодно! В данном случае дело, как мне кажется, именно в звуке «е». Посмотрите внимательно: в карандашном тексте буква «е» встречается намного чаще, чем в официальном. Значит, вокалисту этот звук дается легче, получается сочнее, объемнее. Вот попробуйте сами спеть: «Уж год люблю я». – Я мелодии не знаю, – смутился Юра. – Чуть-чуть освоил нотную грамоту, да и то только недавно. Хотя попробовать было интересно. Нужно же досконально понять конфликт, о котором идет речь! – Тут всего пять нот, я пропою, а вы запомните, это несложно. Тем более одна и та же нота повторяется четыре раза. Четыре «фа» и пятая тоже «фа», только на октаву ниже. Она промычала мелодию. Оказалось и впрямь совсем просто. Юра попробовал повторить, тоже не размыкая губ. – Правильно? – Правильно. А теперь со словами: «Уж год люблю я». Ему вдруг стало неловко. Почему-то смущал мальчик, который на самом деле не обращал на них ни малейшего внимания. Юра невольно покосился на маленького музыканта, но Игорь деловито ставил карандашом знаки в нотной тетради и даже головой не повел, когда «мамин гость» вдруг начал мычать. – Уж год люблю я, – замурлыкал Губанов, стараясь издавать как можно более тихие звуки. – Медленнее, – строго произнесла Татьяна Васильевна. – Не надо так торопиться, там четверти и половинки, а вы гоните, как будто поете шестнадцатые. Петь длинные ноты не так просто. Давайте еще раз. Он сделал новую попытку, стараясь тянуть звуки, и почувствовал, что на «ю» петь действительно трудно. – А теперь то же самое, только «С первой же встречи». Юра пропел. А ведь и в самом деле! Три «е» дались куда легче. Вот, оказывается, в чем смысл внесения изменений в текст! Суть не меняется, а вокалисту облегчение. – Понял, – радостно сказал он. – Спасибо за науку, Татьяна Васильевна. Получается, можно вообще все либретто переписать? – Теоретически – да, если нужно. Вот взгляните. – Она осторожно листала клавир, и Губанов видел карандашный текст на многих страницах. – Здесь от первоначального текста камня на камне не оставили. Всю партию Альфреда сделали под исполнителя с конкретными проблемами. – Но поправки не на каждой странице, – заметил он. – Само собой. По этому клавиру занимались тенор, который готовил Альфреда, и его концертмейстер. Поэтому все поправки касаются только одной партии. Где в сцене нет Альфреда, там и изменений нет. Другие вокалисты занимались с другими концертмейстерами и по другим клавирам. – А почему вы сказали, что этот клавир – ваш самый любимый? Дорошина поставила ноты на пюпитр и снова села на табурет перед роялем. – Потому что он очень старый. Каждый раз, когда я беру его в руки, то представляю, как какие-нибудь барышни из хороших семей, в длинных платьях, занимаются музыкой в просторной комнате, окна распахнуты, лето в разгаре, доносятся запахи сирени или жасмина… В общем, сцены из старинной жизни, – она рассмеялась немного грустно. – Этот клавир издан в тысяча восемьсот девяностом году. Только представьте, через сколько рук он прошел за почти сто лет, сколько музыкантов занималось, глядя вот на эти самые страницы! Столько жизней, столько судеб! Вся энергетика этих людей перешла в клавир, я ее чувствую, когда прикасаюсь к нему. Дверь распахнулась, в класс вальяжной походкой вошел мужчина в свободной белой рубашке, заправленной в узкие облегающие штаны старинного покроя, и короткой расшитой бисером жилетке. – Фигаро здесь! – пропел он. Потом демонстративно-церемонно поклонился Губанову. – День добрый, молодой человек! Мне пора ревновать? Или можно повременить? – Ну Володя, – с укором протянула Татьяна Васильевна. – Познакомься: это Юрий, он из милиции. Мужчина протянул руку и весело улыбнулся: – Владимир Николаевич Дорошин, законный супруг этой прекрасной дамы и счастливый отец будущего великого композитора. Не обращайте внимания на мой экстравагантный наряд, мы сегодня репетируем «Севильского цирюльника». Танечка, ты просила меня зайти? – Да. Скажи, пожалуйста, ты что-нибудь знаешь о Левшине? Дорошин озадаченно посмотрел на жену: – Ты о том скандале с «Фаустом»? Это же было в доисторические времена! Левшин как солист остался в далеком прошлом уже тогда, когда я еще был студентом. – Это я понимаю, но, может быть, ты что-то слышал, какие-нибудь подробности, слухи, сплетни. Все-таки он тоже баритон, как и ты, наверняка ведь разговоры велись в вашем узком сообществе. – Ну… Дорошин задумался, театрально приложив ладонь ко лбу. – Говорили, что он мог бы выйти на мировой уровень, но его сгубила лень. Да, точно, мне педагог по вокалу несколько раз приводил его в пример именно в этом смысле. – А поконкретнее можно? – спросил Юра. – Когда я учился, Левшин уже работал иллюстратором. «Опять иллюстратор, – с недоумением подумал Губанов. – Надо поточнее выяснить, что это за птица и с чем ее едят». – Так вот, – продолжал Владимир Николаевич, – сначала он подвизался на этой должности в консерватории, потом скатился еще ниже, и его брали только в музучилище. Мой педагог повторял, что если я буду недостаточно усердно трудиться, то так и буду всю жизнь торчать на подпевках у концертмейстеров и выть романсы Глинки. И еще он говорил, что мне очень повезло с внешностью. Дорошин криво усмехнулся и сделал замысловатое па. – Не дай бог вокалисту родиться таким красавчиком, как Константин Левшин. В девяноста девяти процентах случаев это крест на оперной карьере. Вы меня понимаете? – Нет, – честно признался Юра. Он действительно не понимал. Как красивая внешность может помешать карьере оперного певца? Все же должно быть наоборот! – Посмотрите на меня, – сказал Дорошин уже совершенно серьезно. – Я – самый обычный, не урод, не красавец, средний такой. И ростом не особо вышел. Чтобы зритель в театре поверил, что меня можно страстно любить, я должен петь как бог. Ну, или как ангел. В общем, очень хорошо должен петь. Не только в смысле красоты звучания, но и в смысле передачи чувств, эмоций. А Левшин что? Его обожали за внешность, а на качество вокала внимания не обращали. Зачем ему трудиться каждый день, мучительно выпевая по тысяче раз каждую ноту, добиваясь идеального звучания, если он и так собирал полные залы? Для чего надрываться и во всем себе отказывать, если каждый твой выход на сцену и без этого сопровождается долгими оглушительными овациями? Вот он и перестал работать. Все тяп-ляп, как-нибудь, сойдет и так. А голос лени не прощает, запомните, молодой человек. «Обслуживание глотки – тяжкий труд», – вспомнил Юра слова Астахова, которые пересказывал ему отец. – Левшин, судя по всему, страдал звездной болезнью. По крайней мере, так о нем говорили. Куча влюбленных поклонниц, правительственные концерты и все такое. Характер у него был не сахарный, это тоже рассказывали. Скандалил на каждом шагу. После того как он сорвал репетицию, все пошло наперекосяк. Левшин, наверное, был уверен, что все начнут в ногах валяться, умолять простить нерадивую неопытную девочку, которая работала с Астаховым… Но просчитался. – А что, не валялись и не умоляли? – Говорят, что нет. Нателлу Давидовну, как выяснилось, ценили куда больше, чем зарвавшегося баритона. Нателла приносила стране валюту, ее же приглашали и в Венскую оперу, и в Лондон, и в Чехословакию. А Левшина зарубежные театры до той поры не звали на гастроли. В общем, на «Фаусте» его заменили, взяли хорошего крепкого баритона из второго состава, и он отлично справился. Дорошин снова язвительно ухмыльнулся: