– Страшненький был, как жизнь бездомного, потому и работал как каторжный, и пел хорошо. До сих пор является солистом Большого. Да, внешняя красота развращает, это точно. Не всегда, но достаточно часто. По крайней мере, у нас, в опере. – А дальше как было? – нетерпеливо спросил Губанов. – После того как его сняли со спектакля? – Дальше были какие-то склоки, я не вникал. Важен результат: Левшин начал пить, его выгнали из Большого, какое-то время он преподавал в Гнесинке, но и оттуда его выперли, потом был иллюстратором в консерватории, потом в музучилище. Короче, скатывался все ниже и ниже. А потом совсем пропал из поля зрения. Даже не представляю, где он может быть сейчас. А что, собственно, случилось? Зачем милиция ищет Левшина? – Я не ищу. Я собираю информацию об Астахове, мне рассказали про конфликт с «Фаустом», и захотелось разобраться, – невнятно пояснил Юра. – И еще вопрос: а кто такой иллюстратор? Почему вы сказали, что он на подпевках у концертмейстеров? – Иллюстратор – это музыкант, который солирует, чтобы проиллюстрировать работу другого музыканта. Например, чтобы оценить уровень концертмейстера, с ним вместе должен выступать вокалист или инструменталист. Ну а как иначе-то? Концертмейстер должен уметь уловить замысел солиста, оттенить его исполнение. Это невероятно сложная профессия. У солиста есть собственное представление о том, как должно звучать произведение, и если концертмейстер «свой», с которым много репетировали, то все понятно, а если незнакомый, который не знает твоего замысла и твоей манеры исполнения? Человек за роялем должен проникнуть в душу исполнителя и перестраиваться прямо на ходу. Кроме того, солисты ведь допускают ошибки, и концертмейстеры должны их услышать и моментально отреагировать, иначе дальше получится «кто в лес – кто по дрова». Разойдутся на полтона, а то и на тон, или длину паузы не угадают, или с темпом напортачат. Вокалист может захотеть петь в другой тональности, повыше или пониже. А если вокалист не абсолютник, то без отличного транспорта вообще никуда. – Володя! Лицо его рыжеволосой супруги горело негодованием. – Ну как так можно! Юрий – милиционер, а не студент консерватории. Возьми себя в руки. Давай быстро покажем Рахманинова – и беги, у тебя скоро репетиция начнется. «Это полный абзац, – с тоской подумал Губанов. – Ох, как я теперь понимаю Абрамяна! Я готовился-готовился, на занятия ходил, слушал, спрашивал, литературу какую-то читал, даже нотную грамоту худо-бедно освоил, думал, что теперь-то все пойму. А вот ни фига!» Дорошин встал возле рояля, сделал несколько вдохов. Его жена взяла только одну ноту, повисла пауза, потом он запел, следом вступил рояль. Через полминуты все оборвалось. «Как странно, – мелькнуло в голове у Юрия, – зачем была та единственная нота? Дорошин начал петь не с нее, даже такой олух, как я, это услышал». – Пап, ты на полтона не попал, – послышался голос из угла классной комнаты. – Вот! – Дорошин торжествующе улыбнулся. – Перед вами абсолютник. Игорь все услышал, у нашего ребенка абсолютный слух. Я умышленно начал не с той ноты, и Танечка вынуждена была на полтона поднять всю фактуру, то есть транспонировать всю партию рояля на полтона выше. Без подготовки, без предупреждения, просто из головы. Думаете, это легко? Более того, она должна была услышать, на сколько я ошибся – на полтона, на тон, на полтора, то есть в какой тональности пою, и с ходу переложить партию в эту тональность. Транспонирование – это отдельная дисциплина в музучилищах и отдельный тур на всех конкурсах. По-простому называется «транспорт». Владимир Николаевич ушел на репетицию. Татьяна Васильевна посмотрела на часы. – У меня есть еще полчаса до следующего занятия, так что, если у вас остались вопросы – задавайте, иначе потом придется долго ждать: я освобожусь не раньше восьми вечера. Вопросы, конечно, были. Но не по делу. Просто Юрий Губанов не мог преодолеть природную любознательность. – Я не совсем понял то, что вы с Владимиром Николаевичем мне сейчас показали, – признался он. – Вы сыграли какую-то ноту, потом он начал петь с другой ноты. Это специально? – Не сыграла, а взяла, – со смехом поправила его Дорошина. – Это был рассказ Старика из оперы Рахманинова «Алеко». Не весь, конечно, только самое начало, три первые строки. Очень коварная штука, очень, даже для опытных вокалистов, а уж для тех, кто плохо слышит тон, – вообще кошмарный ужас. У Рахманинова в партитуре стоит одна нота до, потом пауза и вступает голос, но вступает с фа-диез. Идите сюда, я вам наглядно покажу. Губанов подошел поближе, встал у нее за спиной. Татьяна Васильевна, не вставая, потянулась к высокой стопке нот, лежащей рядом на этажерке, покопалась в ней, вытащила сложенную гармошкой «склейку», развернула, поставила на пюпитр. – Вы сказали, что знаете нотную грамоту? – Совсем капельку. – Но хотя бы ноты на бумаге с клавишами соотносите? – Более или менее. – Смотрите сюда, – она указала на начало фортепианной партии. – Какие тут ноты указаны? Юра медленно и неуверенно называл ноты. То, что он сам называл «считать палочки», давалось с трудом, глаз не наметан. – Теперь покажите на клавишах хотя бы первые три. С этим он справился быстрее. – Запомнили? – Вроде да. Татьяна Васильевна опустила руки на клавиатуру и сыграла несколько тактов. – Вот так написано у Рахманинова. Володя должен был начать с этой ноты, – она коснулась пальцем черной клавиши «фа-диез», – и я должна была сыграть, как написано. Но он ошибся, в данном случае – умышленно, для наглядности. Он начал с ноты «соль», промахнулся на полтона. И как бы это выглядело, если бы я не услышала и тупо играла строго по рахманиновским нотам? Поэтому мне пришлось поднимать каждую ноту на полтона выше и играть вот так. Смотрите на руки. Ее руки снова опустились на клавиши. Три такта «по Рахманинову», потом три такта «транспорта». И снова: три такта так – три такта эдак. – Получается, вы видите одни ноты, а играете другие? – уточнил Юра, не переставая поражаться тому, как много сложностей, оказывается, в этой работе. – Именно. – А я вот еще хотел спросить… Он замялся. Вопрос казался совершенно неуместным, но очень хотелось понять. – Когда я пришел, вы репетировали Царицу Ночи, да? – Да, верно. Не думала, что в милиции бывают музыкально образованные сыщики, – сказала она удивленно и с явным одобрением. – Вы даже Царицу Ночи знаете, а не только песенку Герцога. – Я слышал в консерватории, как студентки на занятиях исполняли эту арию. Там сопровождение звучало совсем иначе. Почему так? Вы играете по разным нотам? На лице Дорошиной сперва отразилось недоумение, потом губы ее расплылись в улыбке. – Ах вот вы о чем! Нет, ноты те же самые, но концертмейстер должен подготовить вокалиста к оркестру. Этим мы и занимались. Партия фортепиано намного беднее, чем полная оркестровая партитура, в оркестре звучит множество инструментов, и у всех свои партии. Если вокалист занимался только по клавиру, то может растеряться, когда зазвучит оркестр. Я ведь объясняла вам, что певца, особенно неопытного, может сбить любая неожиданность… – Да-да, я помню. – Для подготовки к оркестру концертмейстер должен сделать звучание сопровождения намного богаче. Мы добавляем дополнительные аккорды, пассажи, в общем, все, на что пальцев хватает, чтобы максимально передать все то, что певец потом услышит в оркестре. – И для этого есть специальные ноты? – Что вы! Конечно нет. Все из головы. Ничего себе! Юре Губанову все это казалось просто фантастическим. Как много всего надо уметь! Какой быстрой реакцией обладать! Каким слухом! Какой памятью! Каким чутьем! И если Нателла Давидовна Орбели действительно была одной из лучших в стране, то понятно, что профессионала такого класса берегли как зеницу ока и не променяли на ленивого красавчика Левшина. А Левшин посмел скандалить с ней… Невероятно! – Вы так понятно объясняете, – с благодарностью произнес Губанов. – Даже такой профан, как я, разобрался. – У Нателлы научилась, прошла хорошую школу, – засмеялась Дорошина. Она вообще часто смеялась, а если не смеялась, то улыбалась, и от этого Юре было в ее обществе легко и совсем не страшно. Не стыдно переспросить, попросить объяснить, признаться, что чего-то не понял. Чем больше он узнавал о профессии концертмейстера, тем больше эти музыканты казались ему инопланетянами, которые умеют то, чего не умеют обычные люди. Но веселая, разговорчивая рыжеволосая женщина с ямочками на щеках выглядела такой земной! У нее и муж есть, и сынок. Наверное, дома она точно так же, как все жены и матери, варит супы, жарит котлеты, печет блины. И даже – невозможно представить! – драит унитаз. Вот этими самыми волшебными руками. Земная инопланетянка. Пора было уходить. Татьяна Васильевна пообещала, что постарается до конца недели вырваться к Нателле, навестить ее и расспросить о Константине Левшине. Под конец Юра вытащил из кармана листок бумаги, на который старательно переписал французский текст из протокола осмотра. – Вам это ничего не говорит? Дорошина внимательно прочла несколько раз, сосредоточенно сдвинув брови. – Что-то напоминает… Не могу сразу вспомнить… Погодите-ка… Она снова подошла к этажерке и вытащила из самого низа стопки еще один клавир, полистала и с торжествующим видом протянула Юре раскрытую книгу. – Ну конечно! Я правильно вспомнила. Это тот самый терцет из «Фауста», из-за которого весь сыр-бор начался. Слова из партии Фауста: «Мне ль умертвить того, кто мною оскорблен». Нателла рассказывала, что Астахову было неудобно, и он пел: «Мне ль убивать того, кого я оскорбил». Ему, наверное, не нравились три согласные подряд: в «умертвить» и в «оскорблен», Анечка ему переделала, чтобы было полегче, по две согласные. Губанов схватил клавир, впился глазами в текст, сравнивая с написанным на листке. Точно. Слово в слово. Под нотами текст на французском, полностью совпадающий с запиской, ниже – на русском: «Мне ль умертвить того, кто мною оскорблен». Выходит, надо обязательно найти Константина Левшина. И если там действительно был любовный треугольник, то и Анну Труфанову необходимо разыскать. Как бы там ни было, ясно одно: именно текст записки, исчезнувшей из уголовного дела, должен привести к убийце Владилена Астахова. И этим убийцей совершенно точно не был несчастный Славкин отец Виктор Лаврушенков. Октябрь 2021 года Петр Кравченко Он очень боялся, что Каменская посмеется над ним, сочтет опасения глупыми и необоснованными и назовет пугливым идиотом. Но она, против ожиданий, восприняла его рассказ серьезно. И даже похвалила: – Вы молодец, Петя, сообразили, как проверить соседку. Получилось остроумно. – Меня смущает слово «моднявый», – признался Петр. – Сперва бабка так сказала, а потом описала дешевую одежду. Может, все-таки она врет, путается в показаниях? – Модно одетый совсем не обязательно означает «одетый дорого». Просто современный стиль, кроссовки, бейсболка, джинсы, куртка. Кажется, за время карантина брендовые шмотки вообще вышли из моды у основной массы людей вашего возраста и считаются дурным вкусом. Я говорю не о золотой молодежи, а о тех, кто зарабатывает руками или мозгами. Знаете, меня жизнь научила, что всегда лучше перебдеть, чем упустить опасный момент. Возможно, здесь и в самом деле нет ничего эдакого, но если оно есть, то не следует закрывать глаза и засовывать голову в песок. Надо просто проверить, убедиться, что все в порядке, и закрыть вопрос. – А как проверить-то? Еще какие-то вопросы бабке задать? Каменская рассмеялась: – Ну нет, с этой стороны мы больше не будем пытаться подлезть. Как у вас с финансами? Сможете оплатить один день работы частника?