– Да Шурик интересовался. Нам же ничего не рассказывают, все тишком да молчком, перешептываются, строят предположения, а правды никто так и не знает. В отделе все в курсе, кто у меня отец, вот и спрашивают. Ты все-таки ближе к верхам. Насчет того, что «тишком да молчком», – чистая правда. Папутин застрелился 29 декабря, через два дня после начала кампании в Афганистане и убийства Амина, а о его смерти сообщили только после Нового года, почти неделю молчали. Прошло полтора месяца, а пересуды все не утихали, более того – усилились, как только стало известно, что на место покойного назначили брежневского зятя Чурбанова. Но все это бурление и волнение происходило, как говорится, в верхних слоях атмосферы, а внизу должна быть тишь да гладь. Николай снова вспомнил свою жалкую подобострастную улыбку в ответ на рукопожатие нового первого зама, настроение мгновенно испортилось. Перед глазами так и стояло щекастое гладкое лицо невысокого темноглазого брюнета, который со всей очевидностью метил на должность министра. Обсуждать министерские интриги не хотелось, было противно. Губанов отделался несколькими короткими фразами и перевел разговор на Астахова. – Я попросил Шурика пробить мне этих двоих, Константина Левшина и Анну Труфанову, – сказал Юра. – И как объяснил свой интерес? – Да ты что, пап! Между операми это не принято. Раз я прошу, значит, мне нужно. Шурик лишних вопросов не задает. Обещал за пару дней сделать. – Славику обо всем рассказал? Не лезь своей ложкой в банку, ну сколько можно повторять! Закиснет же! Возьми чистую ложку и положи варенье в чай или на блюдечко. Вставать за ложкой Юре не хотелось, он убрал чашку с блюдца и налил в него варенье прямо из банки. – Так пойдет? – с лукавой улыбкой спросил он. – Лентяй, – проворчал отец. – Так что со Славиком? Юра сунул в рот ложку с вареньем, запил чаем. – Не хочу его обнадеживать раньше времени, поэтому про текст записки не распространялся. Я-то уверен, что это не пустышка, но Славке сказал, что прорабатываю ту линию, которую упустили во время следствия. Театр, певцы, музыканты, все такое. Мол, ищу, у кого мог быть личный мотив. Пап, я ни в одном слове не наврал, просто сказал не всю правду. – Он успокоился? А то, когда я его встретил на улице, он злился, считал, что ты забыл о своем обещании и махнул рукой и на него самого, и на его отца. Даже собирался развернуться и ехать домой. – Все нормально, разобрались. Я ему даже сказал, что завтра снова встречаюсь с Дорошиной. – Завтра? Сынок, ты еще не выздоровел! Ну куда тебе ехать! Вчера температура была, сегодня только первый день нормальная. – Пап, не переживай, я уже в порядке, а завтра буду еще здоровее. Мне перед Дорошиной неудобно, я же просил ее выяснить у Нателлы Давидовны подробности, намекал, что срочно нужно. Она пообещала вырваться к старушке как можно скорее. Получается, она ради меня отодвинула какие-то свои дела, потратила время, а я теперь буду отнекиваться и прикрываться какой-то жалкой простудой. И как я буду выглядеть при таком раскладе? – У тебя не простуда, а самый настоящий бронхит, – сердито проговорил Николай. – Как бы в пневмонию не переросло. Но и не признать правоту сына не мог. Они еще долго сидели за чаем, разговаривали о работе, о предстоящей летом Московской Олимпиаде и о том, не перенесут ли ее в другую страну из-за протестов США в связи с событиями в Афганистане, о домашних делах, о Нине и ее семье, о Юриной девушке, которая уехала в Курск на преддипломную практику и по которой он очень скучал. – Кстати, папуля, а ведь Славка задал правильный вопрос: почему ты не женишься на этой своей даме сердца? Из-за меня? Думаешь, я с ней не уживусь? – А ты уверен, что уживешься? – насмешливо произнес Николай. Эту тему развивать тоже не хотелось, поэтому он свернул на другую тропу, подальше от матримониальных вопросов. – Михаил звонил, привет тебе передает. – Да? – равнодушно произнес Юра. – Спасибо. У него все в порядке? – Более чем. Он уверен, что через год получит новое назначение, вернется в Москву и станет большим начальником. Знаешь, о чем я думаю, сынок? – О чем? – Пытаюсь представить, что скажет Мишка, когда узнает, что ты собираешься опровергнуть то, чем он так гордится. Может быть, у тебя ничего не получится, и ты убедишься, что Славкин отец действительно убил Астахова. Или просто не найдешь ничего, что поставило бы под сомнение его виновность. – Но я уже нашел! – возмущенно воскликнул Юра. – Записка же! Ее совершенно точно написал не малограмотный механизатор, а человек, так или иначе замешанный в историю с «Фаустом». Она же слово в слово из либретто! – А если ты так и не вычислишь этого человека? Ты пойми, речь не об этом. Допустим, у тебя все получится. И твой дядя Миша узнает, что ты, начинающий оперативник, в буквальном смысле втоптал в грязь его профессиональную гордость. Юра пожал плечами: – А чего ему беспокоиться? В деле его имя никак не упоминается. Если кто и ошибся, то опера и следователи. Прокурор недоглядел, судья прохлопал. А Михаил при чем? Никто и не узнает, что это он на дядю Витю указал. – Никто не узнает? Ты уверен? А как же те самые опера, следователи, прокурор, судья? Все живы и здоровы, между прочим. И некоторые из них довольно-таки высоко взлетели. На них все бочки покатятся, и ты думаешь, им кто-то рот заткнет? Допустим, прокурор и судья не в курсе, это ладно, они только материалы дела читали, и то через страницу и по диагонали, но Полынцев-то отлично знает, с чего все началось. И опера знают, да тот же Сашка Абрамян. Они молчать не станут. Глаза сына презрительно сощурились. – И что ты предлагаешь? Бросить все? Не пытаться оправдать Славкиного отца, чтобы не запачкать безупречную репутацию нашего дяди Мишеньки? Наш Михаил Андреевич скоро станет большим начальником, и всей нашей семье от этого выйдет немалый профит, поэтому не надо рисковать? Николай резко поднялся с табуретки, с грохотом отодвинул ее. Сопляк! Да как он мог такое подумать о нем, своем отце! Считает себя совсем взрослым и самостоятельным, а сам ничего в жизни не понимает. Сделал несколько глубоких вдохов, чтобы успокоиться и не заорать на сына. – Тебе через месяц исполнится двадцать четыре, – заговорил он медленно, стараясь контролировать себя. – Ты прожил на свете почти двадцать четыре года, и все эти годы я был с тобой. Мне кажется, двадцать четыре года – срок более чем достаточный, чтобы узнать человека и научиться его понимать. Но тебе, видимо, этого времени не хватило. Неужели ты до такой степени не знаешь меня, чтобы подумать, будто меня интересует Мишкина карьера и какие-то там профиты от его нового назначения? Ты что, в самом деле считаешь меня корыстным прилипалой, который думает только о выгоде? – А что… – Помолчи, – сурово оборвал его Николай. – И послушай. Мне плевать с высокой колокольни на то, что будет с Мишкиным назначением. Но мне не плевать на то, что будет происходить в нашей семье. Миша тебе не простит, ты это понимаешь? Он начнет ненавидеть тебя, он будет постоянно говорить тебе гадости и колкости, он настроит против тебя свою семью, а может быть, и Нину, и ее мужа. И поскольку я – твой отец, то под раздачу попаду и я тоже. Мы с тобой можем превратиться в изгоев и разорвать отношения с нашими близкими. Поэтому я спрашиваю тебя: ты к этому готов? Если не готов, то тебе придется уже сейчас принимать решение: либо начинаешь готовиться к тому, что потеряешь связи с родственниками, либо останавливаешься, прекращаешь свое расследование и теряешь друга. Он помолчал, глядя на обескураженное лицо сына, и добавил уже спокойнее: – И не только друга. Самоуважение ты тоже потеряешь. Выбор за тобой. Но делать его ты должен с открытыми глазами. Юра сидел, опустив плечи, и не отрывал взгляда от мельхиоровой чайной ложечки, которую крутил в пальцах. – А… ты что посоветуешь? – спросил он наконец. – Я советов не даю. Ты достаточно взрослый, чтобы самостоятельно взвешивать последствия и выбирать, чем ты готов жертвовать, а чем – нет. Я приму любое твое решение и никогда ни одним словом тебя не попрекну, это я могу тебе обещать. Но принять это решение ты должен сам. – Если честно, я насчет дяди Миши даже не подумал, – признался Юра. – Он так далеко, в Красноярске, его как будто и вовсе нет… Мне даже в голову не приходило, что рано или поздно он вернется. И обо всем узнает. И ему будет неприятно. А ведь меня Абрамян предупреждал, что дядя Миша лицемерный, подлый и людей не любит. Я ему тогда не поверил. Это что, правда? – К сожалению, правда, сынок, – горько усмехнулся Николай. – И с этой правдой тебе придется разбираться самому. * * * Юрий Губанов Похоже, отец беспокоился не напрасно: чувствовал себя Юра не вполне здоровым, но встречу с Татьяной Васильевной Дорошиной отменять и не подумал. Отпуск надо использовать по полной, потому что потом со свободным временем будет очень напряженно и хочется успеть как можно больше. Весь личный состав московской милиции уже предупредили, что ко времени проведения Олимпийских игр необходимо будет тщательнейшим образом вычистить город, освободить его от присутствия «криминального элемента» и вообще всех, кто тем или иным образом может нарушить общественный порядок и подпортить идеальную картинку столицы лучшей в мире страны. А с момента, когда начнут съезжаться участники, журналисты и многочисленные гости, всех переведут на усиление. Тогда уже не только головы не поднимешь – лишний вдох не сделаешь. Как и предупреждала Татьяна, Нателла Давидовна Орбели не согласилась на визит молодого оперативника, но кое-какую информацию Дорошина от нее привезла. После достопамятной репетиции Константин Левшин устроил скандал в дирекции, требовал увольнения обоих концертмейстеров, кричал, что не позволит устраивать балаган в угоду каким-то там тенорам, непонятно где учившимся. Он был уверен, что все немедленно учтут его требования и пойдут навстречу, однако этого не произошло: Левшин и знать не знал, что месяцем ранее из Берлинского оперного театра пришел вызов на Нателлу Орбели. Ее приглашали готовить постановку «Пиковой дамы», где партию Лизы должна была исполнять очень известная сопрано, которая уже работала с Нателлой в Пражской опере, была в восторге от советского концертмейстера и поставила участие Орбели в качестве обязательного условия. Дело в том, что в Большом театре на постановку оперного спектакля обычно отводится два-три месяца, а в европейских странах могут все сделать за пару недель, и нужен очень опытный высококлассный концертмейстер, чтобы уложиться в такие сжатые сроки. Приглашение, как и положено, было отправлено в ЦК, оттуда – в КГБ для проверки благонадежности, потом снова ушло в ЦК для принятия окончательного решения. Никто не сомневался, что все будет в порядке: Орбели проходила эти проверки не один раз, в поездках вела себя безупречно, не получив ни одного замечания от куратора. Гонорар предлагался весьма внушительный, и поскольку почти весь он пойдет в государственную казну, никто и мысли не допускал, что эту командировку можно не разрешить. Стране нужна валюта. И нужны те, кто ее приносит. А Константин Левшин пока что приносил только советские рубли. Его постарались успокоить, но из благих побуждений ничего не вышло. Баритон продолжал ходить по инстанциям, громогласно возмущаться, рассказывать нелепые гадости об Анне Труфановой, теноре Астахове и даже о самой Нателле Орбели. Дошел аж до отдела культуры ЦК КПСС. С «Фауста» его сняли после первого же скандала в дирекции Большого театра. На «Тоске» и «Трубадуре», в которых он в то время блистал, заменяли исполнителями из второго состава. Нахальный скандалист, который позволял себе чрезмерно увлекаться спиртным и вообще «слишком много об себе понимал», всем изрядно надоел. И когда он, будучи в весьма нетрезвом состоянии, заявился к главному редактору газеты «Советская культура» с требованием написать разгромную статью о нравах и порядках в Большом театре, сверху поступила команда утихомирить буйного. Как только Левшин в очередной раз «широко гулял» в ресторане Дома актера, его без труда спровоцировали на дебош с дракой, вызвали милицию, составили протокол, возбудили дело о хулиганстве, после чего последовало совершенно обоснованное и понятное увольнение из Большого и исключение из партии. Сразу после увольнения уголовную статью переквалифицировали на административную, все обошлось семью сутками и штрафом. Левшина приютили в Гнесинке, сперва даже позволили что-то преподавать, но он мгновенно перессорился со всеми, кто попадался на его пути. Хуже того, начал использовать своих поклонниц для того, чтобы отвратительно и мелко мстить и Анне Труфановой, и Нателле Давидовне. Довел до сведения обожавших его восторженных девиц, что эти две «мерзкие бабы» сговорились против талантливого певца, чтобы выжить его из театра, дабы освободить место для любовника Труфановой. Всем, более или менее знакомым с механизмами работы театров, было отлично известно, что набирают артистов по конкурсу, а не для того, чтобы занять свободный стул. И схема «убрать одного, чтобы взяли другого» не проходит никак. Этот другой должен будет пройти конкурс и оказаться лучшим из многих прочих участников. Гарантировать такой результат не может никто. Если, конечно, не будет предварительного звонка «сверху». Но влюбленные поклонницы ничего этого не знали и поверили своему кумиру на слово. Нателлу Давидовну и Анну поджидали возле подъездов, бросали им в спину злые оскорбительные слова, опускали в почтовые ящики письма отвратительного содержания, подбрасывали под двери квартир дохлых мышей и всякую гадость. В театре у Левшина тоже нашлось немало тех, кто встал на его сторону, и концертмейстеры постоянно ловили неодобрительные взгляды и слышали язвительный шепот у себя за спиной. Нателла воспринимала все эти выпады со стоическим спокойствием, хотя давление стало подниматься слишком часто и слишком высоко. Анечка оказалась менее крепкой и через несколько месяцев подала заявку на участие в конкурсе на место концертмейстера в Пермском театре оперы и балета, куда и уехала. В Гнесинском училище Левшин не задержался, нашел покровителей в консерватории. Преподавать, конечно, уже не доверили, взяли иллюстратором. Но и там очень скоро пожалели о том, что проявили сочувствие к бывшей звезде. Опоздания на занятия, появление в классе в непотребном состоянии, жалобы со стороны студентов и преподавателей… Левшин опускался прямо на глазах, пил и скандалил все больше, работал все меньше. Последнее, что о нем известно Нателле Давидовне: Константин докатился до музыкального училища где-то за пределами Москвы, и больше она о нем не слышала. Мог ли Константин Левшин ненавидеть Владилена Астахова и считать его первопричиной своей неудалой артистической судьбы? После конфликта с «Фаустом» красавец-баритон винил во всем концертмейстеров. По крайней мере, именно так выходило из рассказов супругов Дорошиных и Нателлы Орбели. Весь праведный гнев певца и все оскорбления направлялись на Анну и Нателлу Давидовну. О том, что Левшин пытался затравить и Астахова, разговоров вроде бы не было. Да, он за глаза обзывал его всевозможными нелицеприятными эпитетами, называл самозванцем, деревенским недоучкой, «козлетенорком», но лично против Владилена никаких выпадов не совершал. Шли годы, Левшин катился вниз по наклонной, а звезда тенора Астахова стремительно взлетала. Теперь уже именно он, а не Левшин был непременным участником правительственных и праздничных концертов, а с 1962 года – и телевизионных «Голубых огоньков». Теперь вокруг него стаями кружились поклонницы всех возрастов, его появление на сцене встречали овациями, его забрасывали цветами и сувенирами, искали знакомства с ним. Вполне вероятно, что прицел ненависти сместился в сторону Астахова, ведь все началось, по сути, не из-за излишней самостоятельности молодой Анны Труфановой и не из-за того, что Нателла Орбели не проинструктировала ее должным образом, а из-за того, что «этому выскочке» было, видите ли, неудобно петь. Да, мотив, пожалуй, есть. Нужно копать дальше. «В смысле – глубже», – поправил сам себя Юрий Губанов. Ноябрь 2021 года Петр Кравченко Вчера закончился октябрь… Последний день месяца получился странным. Они с Кариной честно болтались по Москве, исходили ногами множество улиц, переулков и бульваров. Около семи вечера зашли в какое-то недорогое заведение, взяли сэндвичи и странного цвета напиток под высокопарным названием «Домашний лимонад». Ноги гудели, очень хотелось скорее попасть домой и растянуться на диване. Еще час – и можно возвращаться. Понятно, что этот час они проведут, сидя за столиком, а потом, если Каменская разрешит, поедут на машине. Анастасия Павловна велела возвращаться не раньше восьми, и это значит, что до двадцати ноль-ноль Петр и Карина должны находиться в зоне видимости. Можно отправиться домой прямо сейчас, как раз к восьми и доедут, но мысль о том, что придется снова пользоваться ногами, вызывала ужас. Лучше уж поторчать на виду еще какое-то время, а потом сесть в автомобиль. Об обещанных котлетах по-милански придется, видимо, забыть. Ну, может, завтра… Однако сообщение от Каменской пришло раньше, они даже по половине своих сэндвичей не успели сжевать. «На сегодня закончили, можете возвращаться. Завтра живите по своему графику, я напишу, если будут новости». Вот так. Понятно, что ничего не понятно. Почему «на сегодня закончили»? Невидимый незнакомый Витя устал? Или у него возникли срочные дела? И что означает уклончивая формулировка «напишу, если будут новости»? Получается, Каменская может и не написать? Ничего не сообщить? Тогда ради чего они с Кариной сегодня бросили все намеченные дела и истаптывали в хлам ноги?