Слегка обескураженный разговором с Мадлен, он вдруг подумал, что эта неловкость, которую он ощущал, эта неуверенность — сама по себе непостижима. Как настолько рациональный и логически мыслящий человек, как он, мог быть настолько эмоционально уязвимым? Из множества допросов подозреваемых он знал, что причина такой уязвимости обычно заключается в подспудном чувстве вины. Но ведь он ничего не сделал, чтобы чувствовать себя виноватым. Он ни в чем не виноват. Вот где проблема! Непоколебимость этой уверенности. Возможно, он ничего такого не делал в самое последнее время — во всяком случае, он ничего не мог припомнить, — но если вернуться на пятнадцать лет назад, его заявление о собственной невиновности звучало бы фальшиво. Он поставил пустой стакан в раковину, вытер руки, подошел к стеклянным дверям и выглянул наружу. Мир вокруг был серым. Мир между осенью и зимой. Мелкую снежную пыль, как песок, размело по террасе. В контексте пятнадцатилетней давности он едва ли был невиновен, потому что этот контекст охватывает несчастный случай. Осторожно, как будто нащупывая языком больную десну, чтобы оценить масштаб воспаления, он заставил себя заменить словосочетание «несчастный случай» конкретикой, которая так тяжело ему давалась: Смерть нашего четырехлетнего сына. Он проговорил эти слова одними губами, едва шепча. Собственный голос показался ему чужим. Мысли и чувства, которые следовали за этими словами, были непереносимы, и он попытался отринуть их первым попавшимся способом. Прокашлявшись, он повернулся к Мадлен и с преувеличенным энтузиазмом произнес: — Давай разберемся с трактором, пока не стемнело? Мадлен снова оторвалась от книги. Если она и почувствовала искусственность в его тоне, то не подала виду. Возня с прикреплением снегоочистителя заняла битый час, после которого Гурни еще час рубил дрова для камина, пока Мадлен готовила ужин: суп из кабачков и свиные отбивные в яблочном соусе. Потом они развели огонь, сели рядом на диване в уютной гостиной рядом с кухней и предались блаженному безделью, какое обычно следует за тяжелой работой и вкусной едой. Ему хотелось верить, что эти маленькие оазисы спокойствия обещают возвращение отношений, которые были у них когда-то, что стычки и отчужденность последних лет — все же явление временное, но верилось в это с трудом. И даже сейчас эту хрупкую надежду мало-помалу вытеснял более привычный для детектива ход мыслей. Он думал о предстоящем звонке Арибды и о новой телефонной технологии, позволяющей подключиться к звонку. — Идеальный вечер для камина, — сказала Мадлен, нежно прижавшись к нему. Он улыбнулся и постарался вновь сосредоточиться на рыжем пламени и простом, близком тепле ее руки. От ее волос исходил чудесный запах. На мгновение ему показалось, что он мог бы сидеть вот так вечность. — Да, — отозвался он. — Идеальный. Он закрыл глаза, надеясь, что счастливый момент отвлечет его ум от вечного стремления разгадывать головоломки. Как это ни парадоксально, даже мимолетный покой давался Гурни нелегкой внутренней борьбой. Он завидовал способности Мадлен наслаждаться настоящим, ловить мгновение. Его ум всегда предпочитал настоящему предполагаемое, возможное. Он задумался, является ли такое устройство ума врожденным, или же это приобретенный способ побега от действительности. Возможно, и то и другое — и тем прочнее это в нем сидит. А возможно… О господи. Он поймал себя за абсурдным анализом собственной способности к анализу. Он отчаянно попытался вновь ощутить себя в комнате, на диване. «Господи, помоги мне», — подумал он, хотя никогда не верил в силу молитвы. И тут же спохватился, что едва не произнес это вслух. Зазвонил телефон. Для него это прозвучало как сигнал к передышке от битвы. Он поднялся с дивана и взял трубку. — Дэйв, это Марк. — Да. — Я только что поговорил с Кадди, она сказала, что встретила тебя в саду для медитации. — Было такое. — В общем… короче, мне как-то неловко, что не познакомил вас, когда была возможность. — Он помедлил, как будто ожидая ответа, но Гурни молчал. — Дэйв? — Я слушаю. — Словом… я хотел извиниться за то, что не представил вас. Это было с моей стороны невежливо. — Ничего страшного. — Ты уверен? — Конечно. — Кажется, ты расстроен. — Я не расстроен, хотя меня несколько удивило, что ты ничего про нее не сказал. — Ну… да… у меня столько всего на уме, что как-то даже в голову не пришло. Ты слушаешь? — Да. — Ты прав, должно быть, это выглядит странно, что я не рассказал тебе про нее. Но я действительно не сообразил. — Он помолчал, затем добавил, с неловким смешком: — Думаю, психолог нашел бы это примечательным: забыл упомянуть, что женат. — Марк, дай я у тебя кое-что спрошу. Ты мне всю правду говоришь? — Что?.. Почему ты спрашиваешь? — Слушай, не тяни резину. Последовала долгая пауза. — Знаешь, — наконец сказал Меллери, вздохнув, — это долгая история. Я не хотел впутывать Кадди в этот бардак. — Про какой бардак ты сейчас говоришь? — Про угрозы. — Она не знает про эти письма? — В этом нет необходимости. Они просто напугали бы ее. — Наверняка она знает про твое прошлое. Она же читала твои книги. — Она знает. Но эти угрозы — совсем другое дело. Я просто не хочу, чтобы она волновалась. Это показалось Гурни почти убедительным. Почти. — А есть какая-то часть твоего прошлого, которую ты особенно тщательно хочешь скрыть от Кадди, от полиции или от меня? Неуверенная пауза, за которой последовало «нет», настолько явственно противоречила отрицанию, что Гурни засмеялся. — Что смешного? — Я не знаю, можно ли тебя назвать худшим лгуном из всех, кого я знавал, Марк, но ты явно в десятке лидеров. После еще одной долгой паузы Меллери тоже начал смеяться. Это был приглушенный, вымученный смех, напоминающий сдавленные рыдания. Затем он произнес упавшим голосом: — Что ж, когда все прочее не работает, остается только сказать правду. А правда в том, что вскоре после нашей с Кадди женитьбы у меня был краткий роман с женщиной, которая была гостьей института. Это было чистое безумие с моей стороны. И все закончилось плохо, что любому здравомыслящему человеку было бы ясно с самого начала. — И?.. — И все. Я вздрагиваю при одной мысли об этом. Эта история связывает меня с моим прошлым, со всей его грязью — эгоизмом, похотью, порочными мыслями. — Может быть, я чего-то не понял, — сказал Гурни. — Но как это связано с тем, почему ты мне не сказал, что женат? — Ты будешь думать, что у меня паранойя. Но я подумал, что тот роман может каким-то образом быть связан с этой историей с письмами. И я испугался, что если ты узнаешь о Кадди, ты захочешь с ней поговорить, и… последнее, чего я хочу, — это чтобы она узнала о том безрассудном, идиотском романе. — Понимаю. Кстати, а кто владелец института? — В каком смысле владелец? — Разве существует несколько смыслов? — Духовно я владелец, потому что программа основана на моих книгах и записях. — Духовно? — Юридически всем владеет Кадди — недвижимостью и остальным вещественным имуществом. — Любопытно. То есть ты главный акробат, но цирк принадлежит Кадди. — Можно и так сказать, — с прохладцей ответил Меллери. — Думаю, пора вешать трубку. Арибда может позвонить в любой момент. Он позвонил ровно три часа спустя.