— Дебора… — произнес я. — Зачем бы мне… — Не мели хрень! — оборвала она меня. — Нам обоим известно, что ты мог бы это сделать. И время, когда ты был здесь, подходит. И у тебя есть вполне основательный мотив — выпутаться из того, чтобы платить ему пятьдесят штук. Тут либо так, либо я поверю, что это сделал некий гад, сидящий в тюрьме. Поскольку я человек искусственный, то почти всегда голову держу ясной, не отягощенной чувствами. Увы, у меня было ощущение, будто я пытаюсь смотреть сквозь зыбучий песок. С одной стороны, удивляло и огорчало, что она считала меня способным сделать что-то столь небрежно. С другой — хотелось убедить ее, что я этого не делал. И хотелось сказать: если бы это сделал я, она никогда до того не докопалась бы. Только это, похоже, было бы совсем не дипломатично. Так что, еще раз глубоко вдохнув, я произнес: — Слово даю! Сестрица бросила на меня долгий и жесткий взгляд. — В самом деле, — уверил я. Наконец она кивнула: — Ладно. Будет лучше, если ты станешь говорить мне правду. — Я и говорю. Не делал я этого. — Угу. Тогда кто сделал? В самом деле, это же нечестно, а? Все это, я имею в виду, вся жизнь. Взять меня: оправдываюсь от обвинений в убийстве, в котором меня подозревает собственная сводная плоть и кровь, и в то же время по ее просьбе пытаюсь раскрыть преступление. Приходится восхищаться умственной ловкостью, позволяющей Деборе исполнять своего рода рассудочный кувырок, только я еще и сожалею, что она не направила артистизм своего мышления на кого-нибудь другого. — Я не знаю, кто сделал это, — ответил я. — И я не… Нет у меня никаких… хм… идей на сей счет. Она не сводила с меня уж очень жестких глаз и заметила: — Почему и этому я должна верить? — Дебора… — начал я и умолк. Пришло ли время рассказать ей о Темном Пассажире и его нынешнем отсутствии? Одно за другим ряд весьма неприятных ощущений прошили меня, словно в самом начале заболевания гриппом. Могли бы они быть чувствами, бьющими по беззащитному побережью Декстера, как громадные волны с ядовитыми отходами? Если так, то нечего удивляться, что люди такие несчастные создания. Жуть одна пережить такое. — Послушай, Дебора, — сказал я, силясь придумать, с чего начать. — Господи, да слушаю я! — отозвалась она. — Только ты не говоришь ничего. — Трудно выговорить. Никогда прежде этого не говорил. — Вот и пришла великая пора начать. — Я… э-э… у меня внутри сидит такая штука, — выдавил я из себя, сознавая: со стороны послушать, так я полный идиот, — и чувствуя, как к щекам приливает непонятный жар. — Ты это о чем? — беспокойно выпытывала она. — У тебя рак? — Нет, нет, это… я слышу… гм… Оно говорит мне всякое. Почему-то я не мог смотреть на Дебору и отвернулся. На стене висела фотография обнаженного по пояс мужчины, и я предпочел снова повернуться к Деборе. — Господи! — ахнула она. — Ты хочешь сказать, что слышишь голоса? Господи Иисусе, Декс! — Нет. Это не похоже на то, что слышишь голоса. Не совсем. — Ну так что же за хрень тогда? Пришлось опять глянуть на голый торс, а затем, сделав глубокий выдох, я смог перевести взгляд на Дебору. — Когда у меня появляется одна из моих догадок, ты знаешь… На месте преступления. Это потому, что этот… штука эта мне подсказывает. Лицо Деборы застыло, стало совершенно неподвижным, словно она выслушивала признание в жутких деяниях, что она, конечно же, и делала. — Значит, она вещает тебе… что? «Слышь, это сделал некто, считающий себя Бэтменом»? — Типа того, — кивнул я. — Всего-то, понимаешь. Маленькие намеки, какие я когда-то получал. — Когда-то получал, — повторила она. Мне и вправду пришлось опять отвернуться. — Он пропал, Дебора. Что-то связанное Молохом отпугнуло его. Прежде такого никогда не случалось. Довольно долго Дебора ничего не говорила, а я не видел, почему должен говорить за нее. — Ты об этом голосе отцу рассказывал? — наконец спросила она. — Незачем было. Он уже знал. — А сейчас голоса твои пропали, — выговорила она. — Всего один голос. — И именно поэтому ты мне обо всем этом ничего не рассказываешь. — Да. Дебора заскрежетала зубами достаточно громко, чтобы я это услышал. Потом сильно выдохнула, не разжимая стиснутых челюстей, и зашипела: — Либо ты врешь, потому что сделал это, либо говоришь правду, и ты, мать твою, псих! — Дебс… — Декстер, чему из этого, по-твоему, мне надо верить? А? Чему? Я не верю, что со времен отрочества впадал когда-нибудь в настоящий гнев, а может, даже тогда не был способен ощущать его по-настоящему. Но с исчезновением Темного Пассажира я заскользил вниз по склону подлинной человечности, все старые барьеры между мной и нормальной жизнью стали пропадать, и теперь я чувствовал такое, что, должно быть, очень походило на истинное чувство. — Дебора, если ты мне не веришь и тебе надо думать, что убийство Мэнни Борке совершил я, тогда мне наплевать, какую из версий ты примешь на веру. Она взглянула на меня, и впервые за время нашего разговора я ответил на ее взгляд. — Я все равно должна подать об этом рапорт, — наконец сказала она. — Официально в ближайшее время к расследованию тебе нельзя и близко подходить. — Радостнее этого для меня ничего и не придумать, — ответил я. Она снова посмотрела меня, потом сильно втянула губы, отчего рот сделался очень маленьким, и вернулась к Камилле Фидж. Некоторое время я глядел ей в спину, а потом направился к выходу. Не было и впрямь смысла торчать тут, раз уж мне официально и неофициально дали понять, что мое присутствие здесь нежелательно. Было бы неплохо заявить, что мои чувства задеты, но — удивительно дело! — я все еще был слишком зол, чтобы ощутить себя оскорбленным. И по правде говоря, меня настолько потрясало всегда, что я мог кому-то по-настоящему нравиться, что для меня едва ли не облегчением стало увидеть, как разумно на этот раз действует Дебора. Для Декстера все всегда было хорошо, только почему-то сейчас, направляясь к двери и в ссылку, я не испытывал ощущения большой победы. Я ждал лифта, когда был ошарашен раздавшимся сбоку хриплым окриком: — Эй! Повернувшись, я увидел мрачного, очень сердитого старика, который бежал ко мне в сандалиях и черных носках, доходивших ему почти до шишковатых старческих колен. Еще на нем были мешковатые шорты и шелковая рубашка, а на лице — выражение совершенно праведного гнева. — Ты полиция? — требовательно спросил он. — Не вся целиком, — ответил я. — Как насчет моей чертовой газеты? Лифты поднимаются так медленно, вы не находите? Впрочем, я стараюсь быть вежливым, когда это неизбежно, а потому обнадеживающе улыбнулся старому сумасброду: — Вам не понравилась ваша газета? — Я не получил свою чертову газету! — заорал он, сделавшись от напряжения слегка лиловым. — Я звонил и сообщил вашим, а эта цветная девица на телефоне велела мне звонить в газету! Я своими глазами видел, как паренек украл ее, а она трубку повесила! — Подросток украл у вас газету, — сказал я. — А я только что сказал?! — визгливо воскликнул он, отчего мое ожидание лифта стало еще менее приятным. — Какого черта я налоги плачу, чтобы слышать, как она говорит мне такое?! И она еще надо мной смеется, черти ее возьми! — Могли бы взять другую газету, — успокаивал я. Слова мои, похоже, его не успокоили. — Какого еще черта взять другую газету?! Суббота, утро, я в пижаме… И что, я должен искать другую газету? Почему это у вас не получается просто ловить преступников? Лифт издал приглушенное дзинь, объявляя наконец о своем прибытии, но он больше меня не интересовал, потому как в моей голове шевельнулась мысль. Мысли у меня частенько то и дело появляются. Большинство из них так никогда и не пробиваются на поверхность, видимо, из-за пожизненного старания казаться людскими. Зато вот эта неспешно поднялась, как газовый пузырь, пробивающийся сквозь болотную топь, и ярко хлопнула у меня в мозгу. — В субботу утром? — переспросил я. — Вы время помните?