— Здрасте, соседи… У вас гости, извините, я на одну минуту. За ключом зашел… Вы сидите, Ульяна Тимофеевна, я знаю где висит. Сегодня, Мокеич, был я в заводоуправлении, все-таки тянет — хоть и на пенсионе. Портрет твой видел в аллее — значит, в передовики вышел!.. Старичок потряс руку поднявшемуся навстречу Морозову. — А на том — до свидания. Спешу! — Заходите к нам через часик, Герасим Михайлович, чайку попьем, — пригласил Морозов. — Зайду. А сейчас поспешу, а то Андрейка вот-вот из школы заявится, надо поесть приготовить. — Балуете вы его, Герасим Михайлович. — Внук. Фамилию сохранит! Старичок, захватив ключ, вышел. — Смотрю я, правда, недоразумение какое-то… — смущенно сказал полковник (я впервые видела его таким). — И все же… прошу извинить нас, без вопросов нам не обойтись. Теперь тем более… Антон Мокеевич, покажите мне, пожалуйста, свой паспорт. — Уля, где паспорт? Ульяна Тимофеевна открыла шифоньер, приподняла на верхней полке стопочку отглаженного белья и достала из-под нее дамскую сумочку. Она молча положила перед полковником паспорт и снова села. Полковник взял паспорт. Я не выдержала, подошла сзади, заглянула через плечо — паспорт как паспорт: фотография, фамилия, имя-отчество… — Вы получили этот паспорт два года назад, Антон Мокеевич? — спросил наконец полковник. — Два года, кажется… Там написано. — Написано… Вы обменяли его на старый паспорт? Срок старого паспорта истек, а? — Ах, вот оно что… Нет, срок старого паспорта не истек, — я его потерял, свой старый паспорт. — И при каких обстоятельствах потеряли? Это случилось в Камнегорске? — Здесь, да-да… Не помню уж, для чего он мне был нужен, я таскал его несколько дней в кармане — и потерял. — Может быть, его у вас украли? — Не думаю. Я его в бумажнике носил вместе с деньгами, но деньги не пропали. Паспорт я просто, наверно, где-то обронил. Полковник полез в карман, достал конверт и вынул из него пачку фотографий. — Антон Мокеевич, я вам сейчас покажу несколько фотографий — если вы найдете среди них кого-нибудь из ваших знакомых, пожалуйста, скажите. Антон Мокеевич взял фотографии в руки, стал перебирать их. — Спешить не надо, — попросил полковник. — Этого человека я знаю, — сказал вдруг Антон Мокеевич и протянул фотографию полковнику. — Ульяна Тимофеевна его тоже знает? — Конечно. Это же… — Секундочку!.. Ульяна Тимофеевна, посмотрите теперь вы. Искаков забрал у Антона Мокеевича остальные фотографии, приложил к ним ту, что держал в руках, и, как колоду карт, перетасовал. — Возьмите. Ульяна Тимофеевна указала на ту же фотографию: человек, изображенный на ней, был ей знаком. — Положите ее, пожалуйста, на стол. Я взглянула — на столе лежала фотография пассажира такси, ее пересняли, я знала, с фотокарточки, хранившейся в личном деле на металлообрабатывающем заводе. — И кто же этот знакомый вам человек? — спросил полковник, он легко, едва касаясь, застучал пальцами по скатерти. — Токарь один, он работал в цехе с Антоном, — объяснила Ульяна Тимофеевна. — Фамилия его Сибирцев, зовут Семеном. — А он нам назвал себя Морозовым Антоном Мокеевичем. И предъявил паспорт. — Ты смотри?!. Значит, паспорт я не потерял, а его украли? Могло быть, могло быть, в раздевалке наши кабинки стояли рядом… Кусай его мухи! — Зачем это ему понадобилось? — удивилась Ульяна Тимофеевна. — Теперь я припоминаю… Он как-то быстро, сразу же после моей истории с паспортом, уехал. Уволился и уехал — ни с кем не поговорил, не посоветовался, мы все еще удивились… — Сибирцев Семен… А как его отчество? — спросил полковник. — Семен… Семен… Мы его все Сеней звали. Ты не помнишь, Уля? — Кажется, Геннадьевич. Сибирцев оказался Семеном Григорьевичем, а не Геннадьевичем. Это мы выяснили на следующий день в отделе кадров моторостроительного завода. Здесь, в архиве, нам отыскали его личное дело, в нем хранилась заполненная собственноручно Сибирцевым анкета, из нее мы узнали также, что Сибирцев уроженец села Березки Тамбовской области. А вечером мы с полковником гуляли по набережной Каменки. Самолет улетал в час ночи, до отлета оставалось еще уйма времени, все дела были сделаны, машина за нами должна была прийти в двенадцать, и мы вышли погулять по набережной. Ночь, незнакомый город, который мы покинем через несколько часов, пахнущий рекой ветерок — все это настраивало на грустно-лирический лад. Река в этом месте была взята в гранит. В черной воде отражались зарницы, вспыхивающие над заводом на противоположном берегу. Завод находился как раз напротив, правее была уже степь с редкими кустарниками. Сейчас в этой стороне было темно, только где-то далеко светили желтыми окнами два дома — крупнопанельные близнецы начали перебираться и туда. Полковник держал меня под руку, я чувствовала сквозь рукав его пальцы — чуть повыше локтя, мне было хорошо и спокойно. И было тревожно, потому что я думала о любви. Я думала о многом в эту минуту — о любви, и о том, для чего человек живет, о вечности, я вспомнила, как сосед Морозовых Герасим Михайлович сказал про своего внука, что он «сохранит фамилию». «Самое естественное бессмертие человека — его дети», — думала я. Вспомнила я сына полковника — белобрысенького, в очках, все-таки он был еще совсем мальчик!.. Где-то на реке прогудел пароход — и снова затихло. Полковник усмехнулся: — Когда Морозов вошел в комнату, я вначале подумал: похоже, что этот человек только выдает себя за Морозова! Но потом явился сосед, и я понял, что ошибся. — Булат Искакович, — спросила я, — хотите, я вам признаюсь, что сильнее всего поразило меня тогда на шоссе возле трупа? — Что же? — Когда врач-эксперт взял покойника за волосы и стал бесцеремонно устанавливать его голову поудобнее — удобнее для фотографирования… Меня поразило это равнодушие — и не только у врача. Одна деловитость!.. Я понимаю, всем вам приходится встречаться со смертью… Но ведь со Смертью же… со Смертью Человека! — Наверно, со стороны это так и выглядит, — задумчиво сказал полковник. Он помолчал. — Равнодушие и деловитость… — сказал он. — Нет, равнодушие не то слово! Не совсем то… Вы сейчас сами сказали «Смерть Человека» — и оба слова с большой буквы. А ведь в этом ключ! Вы сами, Валентина Дмитриевна, почти ответили на свой вопрос! Великое таинство — Смерть Человеческая, касается каждого из нас, никто к ней не может остаться равнодушным. А теперь… представьте, что вам часто приходится иметь с ней дело. Если каждый раз переживать ее, задумываться над ней, примерять на себя, думать, что и ты умрешь, — да разве вы сможете вести при этом расследование, или если вы врач — продолжать операцию?.. Руки опустятся, с ума сойдешь! Нет, Валентина Дмитриевна, то, что вы назвали равнодушием — не равнодушие! Это самозащита. Человек заставляет себя не думать о смерти, не задумываться над ней — иначе ему не выполнить свой долг живого. Так мне кажется… Возможно, я ошибаюсь, а? Мы долго молчали. Потом я рассказывала про Волынского и Есенова, про их спор, в котором каждый из них думал не о себе, а искал истину. Полковник улыбнулся. — Конечно, они такие и есть, Валентина Дмитриевна, вы в них не ошиблись. Но, судя по тому, что вы сейчас рассказали, спор их тогда был, ну как вам сказать… Вряд ли каждый из них действительно придерживался той крайней точки зрения, которую отстаивал. Мы иногда так делаем, чтобы лучше увидеть все сильные и слабые стороны наших версий… Снова где-то загудел пароход… Полковник помолчал, потом заговорил. Он рассказал, как встретился с женой. Это было на турбазе — она должна была назавтра уезжать домой, а он туда только приехал. И они встретились. Он вспомнил, как они лазали с ней на какую-то гору до линии снегов, в потом спустились к подножью, к пшеничному полю — и отдыхали прямо в пшенице. Я слушала, и мне было невообразимо жалко его… и я ревновала к той, умершей. «Зачем, зачем, зачем мы живем, — снова думала я. — Ради чего мы приходим в этот мир? Не гении — с гениями все ясно, а мы, зачем приходим, зачем пришли?..» Я стала часто отклоняться от главного. «Дисциплинка!» — как любит говорить Есенов. Да, дорогой товарищ Есенов, не плохо бы тебе напомнить мне о дисциплинке. И я отвечу тебе: — Слушаюсь! Все, что от лукавого — прочь! Надо думать только о главном. Вставка первая Из сочинения Н. Костомарова «Русская история. В жизнеописаниях ее главнейших деятелей». (Настало время, — уже пора — начать знакомить читателей с жизнеописанием той, кто дала имя этой повести, — польской шляхеткой, женой Лжедмитрия Первого и женой Лжедмитрия Второго — Тушинского вора — Мариной Мнишек. Я процитирую листки из сочинения известного до революции историка Н. Костомарова — три листка 6-го издания, Санкт-Петербург, 1912 год, — которые хранятся в материалах следствия. Сейчас я процитирую первый листок — в нем описывается свадьба Лжедмитрия Первого с Мариной Мнишек в Москве, а когда позволят обстоятельства, процитирую и оставшиеся листки. Вот оно — это описание):