– Как угодно, если Тим – идиот, который думал, что удалил всю компрометирующую переписку, но про это письмо забыл. – Что ж, добавь это на временную шкалу. Вот вам прекрасный пример того, почему нам нужен доступ к почтовому серверу «КоКо»: потому что у нас есть только те электронные письма, которые сохранили Тим и Ханиуэлл. Может быть, на сервере есть электронные письма, которые шли до и после этого и из которых можно понять, что в «Грей» нужно переслать прибыль от инсайдерской торговли. – Нам нужно больше людей и больше времени, – вновь бурчит Виктория себе под нос. – А мне нужно попить, – говорю я, встаю и иду на кухню. Тошнота нарастает. Пить мне совсем не хочется. Что-то тянет меня на кухню. Что-то требует подтверждения, что охранники на месте и всё в порядке. Глава двадцать восьмая В конце августа небо Новой Англии сильно меняется около шести часов. Это легко заметить не только потому, что цвета на сине-фиолетово-оранжевом горизонте становятся глубже, но и потому что это ощущается кожей. Окутывает ощущение покоя, и здесь, рядом с морем, под постоянный саундтрек набегающих волн, в запахе аэрозольной соли, замедляется дыхание, и нестерпимо хочется закончить на сегодня работу или на худой конец сделать перерыв. Но, конечно, если сердце не бьётся как бешеное от беспокойства о какой-то невидимой угрозе. Я смотрю, как лодки швартуются на ночь. Слышу крики рыбаков в гавани о том, какой за сегодня улов, и о том, что пора проверять ловушки для омаров. Слышу шум моторов на улице с другой стороны дома. Даже чайки перестали пикировать мусорные баки и туристов и сгрудились на насестах на вершинах крыш вдоль воды. Охранник на посту у яхты по-прежнему у яхты. Охранник на посту у дома по-прежнему у дома. Они не выглядят обеспокоенными. Но всё же. Всё же. Что-то ощущается по-другому. Я обвожу взглядом воду и безумную яхту, которую мы взяли напрокат – двадцатишестифутовое рыболовное судно с двадцатью держателями для удочек на крыше центральной консоли, столом на шесть человек в носовой части и бортами, расписанными очень подробными изображениями широко раскрытой пасти зелёного аллигатора – собственно, называется эта яхта «Гатор». Я пью воду – причина, по которой я покинула штаб, хотя пить мне не требовалось. Я не хотела, чтобы команда прекращала работу, но, кажется, подала плохой пример, потому что слышу шаги, шум голосов, смех на кухне. Беззаботность всего этого противоречит моему растущему беспокойству. – Пора готовить ужин и отдыхать, – говорит Самера. – Мы с Викторией сделаем жаркое, а вы все помогайте. Повернувшись, я смотрю, как входит Лена, здоровой рукой обхватив сломанную. За ней ковыляет Брэд, и Тоби помогает ему устроиться на диване. Самера бросает пустой бумажный пакет на пол рядом с Брэдом, пластиковый пакет, полный кукурузы, на подушку справа от него, а самый большой дуршлаг, который я видела в своей жизни – на подушку слева. – Можешь почистить кукурузу? Початки складывай в дуршлаг, а шелуху в пакет. – Без проблем. – Брэд и теперь доволен, что получил чёткое задание. Лена достаёт из кухонного шкафа блютус-колонку, оставленную домовладельцем в кухонном шкафу, и подключает к недавно купленной подделке под айфон. Меня охватывает внезапное желание вырвать телефон из её рук и быстро закинуть его в лодку, плывущую проверять ловушки для омаров. Это, конечно, паранойя. Никто не может взломать и отследить ее телефон. Никто даже не знает, что она его купила. Мы не в шпионском романе Ладлэма[14]. Хотя Ханиуэлл когда-то был начальником Министерства юстиции, я не думаю, что дело, которое мы пытаемся раскрыть, настолько глубокое, коварное и изощрённое. Ведь так? Я понимаю: многое из того, с чем мы имеем дело, прячется за кадром, но всё-таки я не верю, что его цепочки полностью связаны и переплетены по всей шпионской сети США. Что-то в этой истории вообще чудовищно глупо: например, что Ханиуэлл и Тим сохранили вопиющие электронные письма и банковские выписки, а фонд Зета – исходный материал в подвале больницы. Очевидно, мы должны быть осторожны. Но почему я не могу разделить беззаботность Лены, подбирающей музыку, Самеры, моющей овощи, Виктории, достающей разделочную доску и напевающей себе под нос импровизированную мелодию о том, какая это замечательная доска для бро, для бро, для брокколи… Я перевожу взгляд на Сыщика и Зэ Эма – они, не обращая никакого внимания на людей в кухне, неотрывно смотрят через заднее стекло на двор, спуск к воде и «Гатор». Может быть, поэтому я и пришла сюда – чтобы понять, почему спина Сыщика так напряжена, а носик Зэ Эма прижат к стеклу? Лена прибавляет громкость – выбранная песня донельзя предсказуема, конечно же, «Прощай, Голливуд» – и, держась здоровой рукой за загипсованную, начинает танцевать между кофемашиной на стойке, где Виктория и Самера нарезают овощи, и диваном, где лежит Брэд. Даже сломанная конечность не мешает ей поймать ритм. Тоби с самой широкой улыбкой смотрит на неё, чуть приподнимая бровь, когда она извивается так, что подол её платья поднимается до середины бедра. Он пожимает плечами, как бы говоря: хорошо, молодец, но мне нужно увидеть больше, чтобы по-настоящему впечатлиться. Она поворачивается к нему спиной и начинает исполнять что-то вроде тверка. Я не знаю, как реагировать на то, что я между ними вижу. Они откровенно флиртуют, как будто всех остальных тут нет. Виктория застывает, приоткрыв рот, её нож замирает в воздухе. Пока Лена продолжает свой сексуально-радостный танец, Тоби берет её айфон и начинает листать список музыки. В конце концов он выбирает ремикс песни Карли Саймон «Ты такой тщеславный» и тоже выходит на танцпол, на слове «яхта» резким движением мощного бедра выталкивая Лену из центра. Он танцует тверк как профессионал – господи, Тоби умеет танцевать! Его движения поражают. Он такой живой. Такой живой … Виктория роняет лёд себе на рубашку. – Сукин сын, – бормочет она. Очевидно, я реагирую на его танец совсем не так, как Виктория. Я счастлива, что он счастлив. Он словно находится в своей тарелке, и я хочу, чтобы он чувствовал себя так. Хотя не знаю, когда это он выучился так танцевать – в Вермонте, что ли, в компании лосей и медведей? Но проблема в том, что я не хочу смотреть на Тоби и Лену. Я хочу смотреть на Сыщика и Зэ Эма, по-прежнему торчащих у окна, несмотря на вечеринку на кухне. Это неправильно. Они должны быть в гуще событий, обнюхивать всё вокруг, визжать и охранять Лену от этого высокого мужчины, который трётся возле неё. Сыщик всегда защищал свою королеву. Но только не сегодня. Почему Парку позволили с нами поговорить? Если он в самом деле на Багамах, почему к нему не приставили охрану? Почему добровольно лишились возможности и дальше нас запугивать? Почему меня не уволили с должности главного юрисконсульта? Почему я вообще до сих пор работаю в «КоКо»? Почему информацию обо мне не убрали с сайта фирмы? Почему у меня есть доступ к голосовой почте? Почему меня не выгнали? Почему Сыщик и Зэ Эм так сосредоточенно глядят в окно? Во мне кричит осознание того, что я наблюдала в течение многих лет судебных процессов против самых опытных юристов: другая сторона никогда не отпустит рычаги давления, если только не хочет таким образом усыпить вашу бдительность. В дверь внезапно стучат. Тоби выключает музыку. Мы все замираем. Становится очень тихо, слышно лишь шипение вока и шум из вентиляционного отверстия над плитой. Стук повторяется. Я медленно поворачиваю голову к Сыщику – даже после этого он не трогается с места. Зэ Эм так и сидит на подоконнике, не шевелится даже его крохотный носик, приклеенный к стеклу. Я не знаю, что они видят или чувствуют. Они никогда так себя не вели. Услышав стук в дверь, они тут же бросались к ней, как бесстрашные убийцы. Но сейчас спина Сыщика так напряжена, что кажется, будто его позвоночник стал стальным шестом. Я не могу понять, рычит ли он или это звук моего сердца, стучащего в ушах. Тоби направляется к двери. Я иду за ним. Глава двадцать девятая За дверью стоит охранник, а за его спиной – Сесилия Браун со своими тугими пучками и в очках без оправы. Я не вижу лица Тоби, но не сомневаюсь, что на нём написано вопросительное выражение. Брат поворачивает голову, и я вижу, как по дорожке, с трудом переставляя ноги, движется Генри. – Это ты, Генри? – спрашивает Тоби, видевший его только на экране айпада. Генри медленно, с трудом кивает. – Вы знаете этих двоих? – интересуется охранник. – Да, знаем. Всё в порядке, – отвечаю я. Охранник отходит, чтобы позволить Сесилии и Генри пройти, но не возвращается на своё место, а начинает обходить дом, что-то говоря в рацию. Тревога во мне разгорается добела. Я слышу лай Сыщика в задней части дома. Как всё-таки странно, что его здесь нет. – Не волнуйся, – говорит Сесилия, заметив мое беспокойство. Я смотрю на Генри, обвожу глазами улицу, пытаясь увидеть того, кто следовал за мной. Охранника, кажется, не успокоили мои слова о том, что Генри и Сесилии здесь рады. – Мы не стали вам звонить, потому что не знали, кто и как может прослушивать. Я взяла мамину машину из дома престарелых. Мама никогда на ней не ездит, и никто о ней не знает, не говоря уже о том, чтобы отслеживать наш путь от Квинса. – Генри, – я беру его за руку, и мы вместе входим в дом. Сесилия входит за нами, таща две сумки. Тоби кивает охраннику и закрывает дверь. – Вы уверены, что за вами никто не следил? – спрашивает Тоби Сесилию. – Уверена. Я приняла меры предосторожности … Я оставляю Тоби допрашивать Сесилию, а сама провожу Генри в гостиную напротив штаба. Я так беспокоюсь, что он совершил эту поездку – чего я никак не ожидала, учитывая, что он только что перенес серьёзную операцию и едва не погиб от кровопотери. В записке, которую я сунула в карман его куртки, был указан этот адрес на тот случай, если я через несколько дней ему не позвоню. Я хочу засыпать его миллионами вопросов, но прежде, чем я успеваю задать хоть один, он выпрямляется и с самым серьёзным лицом, глядя мне в глаза, говорит: – Я тебя люблю, Грета. Он выпаливает эти слова, будто они много лет лежали под прессом, и глубоко вдыхает, а я вообще перестаю дышать. – Я всегда любил тебя, Грета. Я не хочу больше ни минуты жить без тебя. Когда я лежал на этой чёртовой больничной койке с трубкой в горле и не мог с тобой поговорить, меня просто убивало осознание того, что я мог умереть, так и не сказав ни слова, так и не сказав, как сильно я тебя люблю. Я так тебя люблю, Грета. Я должен был добраться сюда так быстро, как только мог. Сесилия теперь тоже в деле. Она очень хочет принять участие. Пожалуйста, прости меня, что я приехал с ней. Я не могу и минуты прожить без тебя. Он задыхается, его глаза слезятся, но не от боли, а от волнения. Но, может быть, и боли тоже. У него может быть сепсис, так что своей выходкой он приблизил меня к смерти. Он притягивает меня к себе, целует. Его губы горят. Я одновременно чувствую беспокойство оттого, что у него лихорадка, и купаюсь в состоянии полного блаженства. – Ты не принял таблетку, потому что хотел всё это сказать в ясном сознании? – Ты меня раскусила. – Он морщится. Теперь, когда он завершил свою безумную любовную миссию, боль выходит на передний план. – О господи, Генри. О господи. Я тебя так люблю. Пойдём, уложим тебя в кровать. Сесилия, – кричу я, – Сесилия, где его таблетки? Она бежит ко мне, передаёт мне рюкзак. – Вот. Мы поднимаемся по лестнице в мою комнату, в нашу комнату. Двигаемся медленно, и он тяжело дышит. Это не то восхитительное признание в любви с последующей бурной эротической сценой, какое я себе представляла, но он здесь, и я здесь, и несколько блаженных минут этой прогулки до нашей кровати, где он должен отдохнуть, чтобы прошла его боль и, возможно, лихорадка, я никогда не забуду. На последних ступенях Генри явно становится хуже, потому что он бормочет, как в полусне: – Ты открыла коробку, что я тебе прислал? – Нет, Генри, я хотела созвониться с тобой по зуму и открыть при тебе. – А сейчас она здесь? – Его голос почти невозможно разобрать. – Тихо, Генри. Тсс. Она здесь. Всё хорошо. Отдохни, пожалуйста. Я подвожу его к той стороне кровати, которая, судя по всему, теперь станет его стороной. Помогаю снять больничный халат. Даю ему таблетку. Укладываю в постель. Лена на цыпочках пробирается к нам, ставит на тумбочку стакан с холодной водой и градусник, уходит. Я измеряю его температуру, и да, у него определённо лихорадка. Это не страшно, но не очень хорошо, учитывая риск хирургической инфекции или реакции на инфузию. Я готова сидеть на страже и каждые полчаса измерять его температуру, даже когда он спит. На несколько минут окружающий нас мир перестаёт существовать. Моё плохое самочувствие, тревога, жгучее предчувствие опасности – всё уходит, пусть и совсем ненадолго. Как все долгие годы нашей совместной работы, я не могу рационально думать в присутствии Генри. Любовь – это всепоглощающее безумие. Это великий выравниватель всех стен, которые вы, может быть, строили всю свою жизнь. Я не рациональна. Я не в своем уме. Я влюблена. Именно этот момент времени идеален для нападения агрессора. Ворота в замок открыты. Ров осушен. Какое райское блаженство – гладить тёмные волосы Генри, пока он засыпает.