А потом он сядет в машину и уедет, не попрощавшись. Аня какое-то время постоит, не шевелясь, а потом пойдет вперед – в ту сторону, куда уехала машина, с пустой черной сумкой в руках. * * * Она долго идет среди холмов, глядя себе под ноги. Видит шмыгающих туда-сюда бурундуков с розоватыми от заходящего солнца полосатыми спинками. Видит много разных насекомых: над цветами кружатся бабочки, копошатся на песочном пригорке муравьи, на стволах елей стайками сидят златоглазки. Она смотрит только вниз – и сама здесь чувствует себя насекомым, только вот не знает, каким именно. Аня идет долго, не понимая, сколько уже прошла. У нее в руках дорожная сумка, но вес ее неощутим. В какой-то момент она поднимает глаза и видит фантастическую картину солнечного заката. «Он похож на северное сияние», – думает Аня, но она не уверена, потому что никогда не видела северного сияния, разве что на картинках. К горлу подступает ком, который ощущается ею как грецкий орех – и по размеру, и по слабому вкусу. И она чувствует, как по ее лицу текут слезы, быстро, неостановимо. Слезы лишают способности двигаться, и она садится, не в силах даже стоять, садится прямо тут, у какого-то обрыва. Смотрит на закатное сияние Тишины и плачет. Она сидит очень, очень долго, может быть, сорок минут, а может быть, сорок дней – она не знает, но все это время продолжается закат. А когда ее глаза опускаются, она видит вместо оврага глубокое красное озеро, которое уже выходит из берегов. И Аня понимает, что если сейчас же не остановится, то утонет. Но слезы продолжают литься с ее лица, пока не покрывают целиком все тело. Рядом с ней, на поверхности воды, плавает сумка и почему-то не тонет. Обессилев от слез, Аня выпускает ее из рук, но сумка цепляется за ее ногу длинными тряпичными ручками и, словно водорослями, оплетает левую лодыжку. Аня лежит в красной воде, и из ее потрескавшихся губ идут пузырьки воздуха. Но она продолжает дышать. Часть вторая Птичье древо – 1– Продолжая сравнивать и вспоминать, Аня убеждалась в одном факте. Трещина образовалась слишком давно, и скоро весь витраж раскрошится на кусочки – это был просто вопрос времени. Возможно ли этого избежать? Она продолжала распутывать цепочку событий, разглядывала каждое звено, понимая, что – нет, нет, и это снова не то. Где же изначальная точка хрупкости, сделавшая ее неправильной и уязвимой? Она возникла задолго до встречи с Яном, до развода с мужем, даже до свадьбы – еще раньше, еще глубже. Несомненно: это было «до». И эта частица – «до» – была частицей музыки, одним из ее воплощений, истоком, ее первичной маленькой нотой. Да, возможно, Аня просто не заметила, что трещина уже была там раньше. Но имеет ли это значение: это просто стекло – сколько таких уже лопнуло в Аниных пальцах?.. Стекол было бесконечно много. Маленькие тридцатисантиметровые квадраты. Большие сатинатовые образцы. Бронзовые зеркала. Изредка они бились, тогда Аня приводила мастерскую в порядок, заметала осколки и выносила их на улицу, к мусорному контейнеру. Когда позже она смотрела на совок, ей казалось, будто он возник здесь сам и ниоткуда – он сиял, полный зеркал, отражающих небо и деревья, и было немного жаль опустошать его: словно небо выбрасываешь. И Аня вспоминала, как они с Ксюшей грузили зеркала в старой стеклорезке. Их было четыреста. Сами по себе зеркала были небольшими: где-то сантиметров сорок на тридцать. Но их было четыреста. Кузов грузовика был заполнен стопками картонных коробок с надписью «Осторожно, стекло». Они выгружали кузов вдвоем. Ксюша стояла внутри, брала коробки и передавала Ане, а та складировала их на пирамиду для транспортировки стекол. – Держи! – Принимаю. – Держи! – Беру. – На! – Еще! – Еще немного! Было много. Когда пирамида заполнялась, Ксюша выпрыгивала из кузова, и они вместе с Аней закрепляли коробки ремнями, а потом везли на склад. От парковки нужно было проехать пять этажей вверх на грузовом лифте. Лифт был старым и постоянно ломался, особенно при перегрузках. Они вкатывали тележку, и кто-то из них, кто был ближе к выходу, закрывал железные двери, потом сдвигал сложенную гармошкой решетку и закреплял задвижкой. Иногда лифт сразу начинал движение вверх, а иногда нет – с одинаковой частотой. Например, вверх он идет, а вниз уже нет. Тогда обе вздыхали, одна выходила, спускалась по лестнице на этаж ниже и нажимала кнопку вызова. Лифт приходил, и они спокойно ехали дальше. Лифт мог не прийти совсем. Это означало, что кто-то на одном из этажей не закрыл решетку. Тогда обе вздыхали глубже, одна оставалась внизу, а другая шла обходить этажи, искать лифт и закрывать решетку. Иногда лифт застревал, но обычно ненадолго – просто буксовал. Первое время Аня очень боялась застрять и умереть с голоду или описаться, но потом бояться надоело, и она перестала. За парковкой стеклорезки стоял большой мусорный контейнер, доверху заполненный осколками. Ане нравилось курить возле него и смотреть, как небо отражается внутри, дробясь на миллионы несовпадающих кусков. * * * Она стояла и курила возле контейнера у новой мастерской. Было лето, дети на днях уехали с бабушкой к морю на целый месяц. За это время Аня успеет все – и переехать, и обустроиться, и даже немного отдохнуть. Весной она сдала хороший заказ, который позволил не только выправить материальное положение, но даже арендовать помещение под мастерскую. К тому же ей повезло: оно было недалеко от дома – всего пара остановок на трамвае. Оставалось выгрузить некоторую мебель, и переезд будет завершен. Аня посмотрела на совок, полный зеркальных осколков, и ее лицо разделилось на сорок деталей, вмещающих одновременно кусочки неба, солнечных бликов и других таких же обломков зеркал. Зеркальные куски отражались друг в друге, образуя бесчисленные коридоры – лабиринтообразные прямоугольники, напоминающие силуэты тесно сросшегося гаражного кооператива. Аня вглядывалась в совок, словно погружаясь в него целиком, и вдруг разглядела в этом спонтанном скоплении отражений клетчатую структуру, смутно напоминавшую что-то, о чем помнить не хотелось, но не помнить тоже не получалось. Она наступила на совок ногой, чтобы не видеть, – но только окончательно провалилась в зеркальное месиво. Аня продолжала смотреть на совок, на свою ногу, стоящую сверху, но видела почему-то вместо кроссовки красную лакированную туфлю. Медленно подняв голову, она обнаружила, что контейнер сильно удлинился и размножился, и впрямь образовав ряд гаражных «коробок». Мимо этих «коробок» она каждый день ходит в школу и обратно, а по вечерам прыгает по ним с мальчишками. Ее будто перекинуло обратно в детство, и Аня вспомнила, что надо возвращаться домой, – в школе сегодня и так задержали. – Из чего же, из чего же, из чего же, – пела Аня, – сделаны наши мальчишки?[33] И тут же прервала песню смехом, сообразив, как двусмысленно теперь звучат ее слова. Дело в том, что на последнем уроке мама одноклассницы Машки – она у нее была врачом – пришла в класс и объявила, что сейчас расскажет им, откуда берутся дети. Перед этим она раздала всем домашние пирожки с какой-то красной начинкой, брусникой, наверное, – и Машка сама стала красная, как та начинка, после маминых слов. – Ай, мама, зачем, – закрыла она лицо руками. Ане, с одной стороны, было жаль Машку, а с другой – ужасно смешно смотреть, как Машкина мама водит указкой по мужскому члену на плакате. – Пфф, – веселились девчонки. – Она думает, мы не в курсе? Аня живо вспомнила, как месяц назад – как раз когда ей стукнуло одиннадцать – ее сосед Валька, учившийся в параллельном классе, нашел за гаражами порнографический журнал – сильно потертый и местами рваный. Однако самое интересное сохранилось почти в целости, и всем двором они разглядывали непристойные картинки, громко ржали и подкалывали друг друга, когда краснели. После этого было весело смотреть на анатомические плакаты. Аня проходила мимо гаражей и уже собиралась повернуть на тропинку, ведущую к дому. Она уже видела большую доску с жестяными почтовыми ящиками, возле которых росла большая рябина. Аня каждую зиму рвала ягоды рябины и ела их – ягоды были горькие и заснеженные, как из морозилки, и хрустели на зубах. А сейчас было тепло, скоро начнутся летние каникулы, и они… – Дэвичка, – вдруг услышала Аня чей-то голос за спиной. – Дэвичка, ты мне ни поможешь? Аня замерла, услышав нерусский акцент. В округе было полно нерусских, их еще называли почему-то «чурками», и она их немного побаивалась. Но голос просил о помощи, и она обернулась. В проеме между двух гаражей стоял очень смуглый черноволосый мужчина. – Можешь сумку подержать? Аня растерянно пожала плечами. – Могу… Мужчина осклабился. – Вот спасибо, добрый дэвичка. Ди сюда, ди, не бойся. Аня подошла. Пи`сать он хочет, что ли, что ему сумку держать надо возле гаражей?.. Он дал ей сумку. Это была обычная клетчатая сумка, с такими мама ездила в Новосибирск за «сувениркой», которую потом на рынке продавала. Мужчина зашел за гаражи и на какое-то время исчез, а потом крикнул откуда-то из гаражного лабиринта: