* * * – А ну, быстро спать, – сказала мама, и Аня шмыгнула в комнату. Светка уже легла. Они спали на двухъярусной кровати, Анино место было снизу. Когда ей будет одиннадцать, они поменяются, но пока наверху спала Светка, и Аня ей отчаянно завидовала. Позже поменяется вообще почти все в комнате, не только спальные места. На стенах появятся постеры разных групп – девочки начнут покупать журналы типа «Все звезды» и «Супергелз», и у Ани будут висеть плакаты с Леонардо Ди Каприо, а у Светки – с «Продиджи», со страшным зеленоволосым дядькой с высунутым проколотым языком. Но пока Ане восемь, а на стене вместо плакатов – ковер, который своими руками соткала баб Нюра. На ковре изображены две девочки в платочках, собирающие ягоды в лукошко. Баб Нюра рассказывала, что как-то хотела принять участие в конкурсе ковров ручной работы, но ей никто не поверил, что ее ковры – не машинные. Аня водит пальцами по тканой девочке в розовом платочке и не спит. Тихо потрескивает печка. Громко работает телевизор. Из-под шторы, над шторой, сквозь штору, – которая висит между комнатами вместо двери, – бьет свет. Как будто прямо в глаза. – Мам, сделай тише! – кричит Аня, и становится капельку тише. Аня знает, что телевизор на самом деле работает негромко и свет неяркий, но она все равно не может уснуть из-за света и звука. Она не сможет спать при свете и звуке, даже когда ей будет тридцать. А сейчас еще можно тихо прокрасться к родительской комнате и спрятаться за шторкой – и смотреть так все передачи. Особенно здорово, когда показывают ужастики. Там что-то клацает, ухает, и все время отрываются чьи-то головы, и брызжет кровища, и у Ани замирает сердце от восторга и ужаса. Когда стоишь за шторкой и смотришь «Кошмар на улице Вязов» или «Кладбище домашних животных», главное – молчать. Надо стоять очень, очень тихо. И молчать. Молчать. * * * Ее разбудил горячий толчок внутри тела. Будильник еще не звенел, он не понадобился Яну, которого разбудила эрекция, разбудило голое горячее тело Ани, лежащее рядом, вплотную. Чтобы войти в нее, ему понадобилось лишь передвинуть таз чуть ниже и слегка раздвинуть ей ягодицы. Он начал двигаться, быстро, агрессивно, и она застонала, еще не успев проснуться, и закричал где-то будильник, она протянула руку и выключила сигнал. У них был еще час до выхода из дома, два часа до концерта. Семнадцать часов до его отъезда. Сто шестьдесят один день до их последней встречи. Она хотела закричать, но не могла: у нее не было голоса. Настало время Тишины. – 8– Существовать без голоса было странно. Голос не является чем-то необходимым для жизни. Без него можно есть, спать и даже добывать себе пропитание. Можно воспитывать детей, заниматься любовью и готовить еду. Собираясь на концерт Яна, Аня смотрела на свои руки и думала, каково живется немым. Или глухим. Или тем и другим сразу. Чуть позже, когда Ян расскажет ей про каганат, когда покажет его полноту и радость и – закроет его от нее, – она поймет, что уже была там. Она жила в Тишине восемь лет, только немного другой. Неизменным было одно: категорическая необходимость молчать. Восемь лет она провела в состоянии немоты, соседствующей с глухотой. Возможно, немота эта была не более чем горловым спазмом, вызванным глубоким, подкожным страхом. Когда-то бабушка сказала ей, что она, Аня, родилась с серебряной ложкой во рту, но восемь лет – после того как Аня перестала петь – она держала во рту одну лишь воду. Восемь лет Тишина гнездилась в ее гортани, подобно раковой опухоли. Молчать было странно. Странно, что она не могла подпеть любимой песне Яна. Не могла сказать, как здорово, что собралось столько зрителей, что он такой молодец и так классно поет. В перерыве она подошла к нему и обняла. После нелепого фестивального образа ей отчаянно хотелось быть красивой, и она надела черное платье, облегающее фигуру, и распустила волосы. Когда Ян увидел ее такой, он стоял некоторое время и растерянно моргал. Она обняла его, а он сказал, что хочет кое-что показать, и достал телефон. – Смотри. Он открыл фотографии из своих морских путешествий. Вот он на фоне заката держит штурвал. Вот стоит у моря и широко улыбается. Вот… – Ах, не трави мне душу своими морями, – прошептала Аня, вдруг рассердившись. Она почувствовала, как подступают к горлу злые слезы, отвернулась и надела куртку. – Пойдем покурим. Ян смущенно спрятал телефон и открыл перед ней дверь. Было уже темно и ощутимо прохладно, несмотря на июль: лето выдалось холодным. Они вышли на задний двор клуба, где уже стояла стайка курящих поклонников и поклонниц, которые тут же окружили Яна. Аня тихо отошла и достала сигарету. Вспомнила, что у нее кончилась зажигалка, и подошла к Яну, который как раз раскуривал трубку. Он наклонился, и она потянулась к трубке, прикуривая. В этот момент их вдруг сфотографировал один из друзей Яна. Через пару дней он вышлет Ане эту фотографию, и она не поверит глазам: это будет похоже на кадр из фильма. Фильма, в котором главный герой стоит прямо, уверенно, рядом с героиней – он выше, но не слишком, – стоит слева, с длинной черной трубкой в зубах. Волосы у него седые и стянутые в хвост, на голове шляпа, на шее красная бандана. Он в фокусе, а героиня размыта, будто затеряна в клубах дыма, и смотрит прямо на него, в глаза, держа сигарету двумя пальцами и прикуривая из его трубки. Несмотря на редкость встреч, фотографий у них будет много. Будет черно-белая, похожая на свадебное фото, где она стоит в его костюмерной в Белостоке, накрытая волчьей шкурой, взятой из реквизита, а он обнимает ее и смотрит в объектив, и лица у обоих счастливые и умиротворенные. Будет его селфи в костюме индейца из кустов черники, где он улыбается в окружении ягод. Совместное селфи с моста, где у него убраны волосы, а у нее во рту веточка можжевельника, зажатая в зубах, и такое счастливое лицо, что она сама не поверит, когда увидит. Но та, первая фотография не сравнится ни с одной другой. Позже она распечатает ее на память, а в типографии спросят: – Это что, кадр из фильма? – Да, – скажет Аня. – А это что – вы? – Да, – снова скажет она. – А что это за фильм? – Жизнь. Этот фильм называется «Жизнь». * * * После концерта Ян, Маг и еще несколько друзей поехали к Ане. Назавтра они уезжали, и хотелось посидеть подольше, попеть песни, поговорить. Аня, конечно, петь не могла, но могла слушать и прижиматься к Яну: она понимала, что в следующий раз это повторится не скоро. Они сидели, общались и пили вино, и в какой-то момент Маг упомянул в разговоре, что через несколько дней у Яна день рождения. Аня вскочила. – У тебя скоро день рождения? – прошептала она. Ян кивнул, и она понеслась в комнату и достала серебряный браслет – тот самый, который она нашла во время ремонта. – Вот, это тебе. – Аня сомкнула браслет на левом запястье Яна. – С днем рождения. Он улыбнулся и прижал запястье к груди, накрыв сверху правой рукой. – Спасибо. Я буду носить его, не снимая. * * * Однажды ко дню рождения, лет в двенадцать, мама подарила Ане музыкальную шкатулку. Аня открыла крышку, а там, рядом с бархатной подушечкой с выемками для колец, был стеклянный кружочек, на котором танцевала маленькая пластиковая балерина. Шкатулка была бордовой, в форме сердца, и, чтобы заставить балерину танцевать, надо было несколько раз повернуть ключом у основания шкатулки. Тогда начинали вращаться лишь частично прикрытые шестеренки и зубчики, металлическое колесико с точками проворачивалось – и звучал Бетховен. Свой двадцать второй день рождения Аня отмечала на сцене. Когда она вышла из-за кулис, в глаза ударил яркий свет, и на секунду она почти ослепла. Прищурившись, оглядела зал. Было огромное количество людей, в «Запаснике» яблоку негде было упасть. Это в основном была заслуга Раскольникова – он притащил на концерт почти всю «Щепку». Люди были повсюду: за столиками, у бара, на площадке перед сценой, в проходах. Под лучом софита кружились пылинки, и на какое-то время Аня отключилась и перестала видеть зал, а видела только кружащуюся в воздухе пыль. Арнольд взял смычок и провел по струнам виолончели. Его черные волосы метнулись вверх, и в лице появилось что-то, видимое только во время игры. Это было какое-то особое движение бровей, рта, шеи – неуловимое, как касание точки колесика о зубцы. Казалось, что музыка начинается с этого движения бровей. Сессионного барабанщика они нашли быстро, это оказалось совсем не сложно. Его звали Борисом. Он был маленьким, шустрым человеком, играющим будто не руками, а всем телом сразу. Раскольников стоял под одним из софитов, и Аня видела, как одна из пылинок, необычно большая, упала на черный гриф гитары, и он тоже увидел это и дунул на гриф. А потом взял аккорд и провел по струнам. Аня начала петь. Она пела какой-то блюз, Влад слушал ее из глубины барной стойки, методично напиваясь вместе с Женькой. Одна из песен исполнялась а капелла[54], и они с Раскольниковым придумали, что он во время исполнения будет задавать ритм ногами, танцуя на квадратном листе фанеры чечетку. На нем была специальная обувь – степовки, и каждый шаг сопровождался звонким ударом каблука. В антракте они весело высыпали на улицу покурить. К Ане подошел Влад и обнял ее со спины. – Вы очень круто все сделали. – Спасибо. – Только ваш танцующий мне не нравится. – Почему?