Аня кивнула. – Да. И завтра он приедет к нам в гости. – К нам в гости приедет настоящий рыцарь? – Ида округлила глаза. – Мама, но рыцарей же не шуществует! Аня рассмеялась ее представлениям о рыцарях и тому, как она исковеркала слово. – Представляешь, существуют. – Ух ты… – выдохнула Ида. – Мама, а значит драконы тоже бывают? И принцессы? И… – Так, сейчас ты съешь кашу, и мы это обсудим. Договорились? Ида кивнула и взяла ложку. Она набрала полный рот и спросила: – Мама, а папа тоже рыцарь? Аня уронила крышку от кастрюли. – Так, все. Ешь, пожалуйста. Простой и по-своему логичный детский вопрос поверг ее в состояние шока. Аня мыла кастрюлю ватными руками, начиная осознавать, что шок становится для нее привычным состоянием. Обычно дети, наоборот, вытаскивали из него, но теперь шок плескался на дне кастрюли мутной водой, входил в ее пальцы и проникал через ногти, впитывался в кожу и въедался в капилляры. Она была в таком состоянии уже месяц – с того дня, как впервые увидела Яна. Шок сопровождал каждое ее движение, каждую их встречу. Это шок запускал по путям поезда, шок плескался в их стаканах во время посиделок, входил в их тела через касания и поцелуи. Аня ополоснула кастрюлю и поставила ее на плиту. Со стенок кастрюли стекали капли воды. * * * Первый настоящий шок Аня испытала в семнадцать лет, когда узнала о страшной, стыдной тайне своего учителя пения. Тайна была только страшнее от того, насколько долго скрывалась от всех: Ани, Таи, других учеников, – каждый из которых был невольным свидетелем скрытого многолетнего кошмара. Скорее всего, это началось, когда Ане было четырнадцать. Тогда на ней был бирюзовый шифоновый костюм, который мама подарила на четырнадцатилетие. Юбка была непривычно короткой, и Аня все время нервно ее одергивала: она готовилась к первому в жизни сольному выступлению. Николай Александрович выставил хор в два ряда, встал перед ним и внимательно оглядел. – Сейчас мы с вами немного порепетируем, а потом садимся в автобус и едем на фестиваль. Тая, которая солировала уже давно и уверенно, взяла Аню за руку и слегка ее сжала. Десятилетняя Агата выглядела отстраненной. По ней нельзя было понять, волнуется она или нет. Она только смотрела на учителя и улыбалась. Первая сольная партия была у Таи. – И-и – начали! Фортепиано заиграло, и Тая вступила. На припеве запел весь хор, разделенный на голоса. Голоса то сливались, постепенно поднимаясь волнами, то рассыпались, словно волна разбивалась о скалу, и тут же снова вступала сольная партия. Девочки раскраснелись и то и дело стреляли глазками в сторону новеньких мальчиков. В этом году появился Слава – высокий и очень симпатичный парень из параллельного класса, и Тая краснела, когда встречалась с ним глазами. Ане нравился Миша, но она старалась ничем себя не выдавать – он был почти выпускником и встречался с Ксюшей из девятого «А». Агата никогда ни с кем не заигрывала, и все думали, что она еще просто маленькая. Хотя нравилась она многим – ее невероятные волосы притягивали, как магнит. Но она не отвечала на комплименты, только улыбалась и смотрела на учителя прозрачными глазами. На фестивале будет мама, и от этого Аня волнуется еще больше. Но все пройдет очень хорошо. Когда Аня займет призовое место, мама кинется обнимать ее, а потом поздравит Таю, ставшую лауреатом. Сразу после награждения Аня побежит в туалет, чувствуя неладное, и увидит, как у маленького окошка в туалете плачет Агата. – Ты чего? Расстроилась, что не победила? Агата покачает головой и ничего не ответит, продолжая плакать, а потом посмотрит на Аню и испуганно скажет: – Ой, у тебя кровь! Аня посмотрит вниз и увидит на полу красные капли и испачканный бирюзовый шифон. Она замрет от ужаса и спросит: – У тебя случайно нет с собой запасных капронок? Агата улыбнется и скажет, что нет. Аня зайдет в кабинку и выйдет из нее уже без колготок, и станет замывать кровь на шифоне над раковиной. – Ты, наверное, не поедешь с нами на чаепитие? Студию пригласили отпраздновать окончание фестиваля в музучилище, где работал Николай Александрович. – Ой, да какое там… До дома бы доехать, – расстроенно пробормотала Аня. – Со мной такого раньше не было… А ты? Агата помолчала немного и сказала тихо: – Поеду. Аня отжала край юбки и повернулась к Агате. – Неужели так теперь будет всегда? Всю оставшуюся жизнь? – Она посмотрела на голые ноги и мокрый край юбки. – Вот ужас-то, да? – 3– – Господи, и как я должна успеть? Ян приезжал очень рано. Аня не успела купить мясо накануне и теперь бежала в магазин. До его приезда оставалось два часа. Подойдя к прилавку, Аня разочарованно его оглядела. – А что, мяса нет?.. – Нет. Еще не привезли. Только рыба. Аня смотрела на немигающие рыбьи головы и горки икры в соседнем лотке. – Женщина, вы рыбу брать будете? – лениво протянула продавщица в замызганном синем фартуке. – Да… – Выбора не было. Аня пыталась быстро сообразить, как лучше приготовить, и собиралась попросить что-то взвесить, но тут увидела лицо продавщицы и застыла, округлив глаза. – Что это с ва… – Продавщица вдруг узнала ее и открыла рот, не окончив фразы. – Аня?.. – Агата, – выдохнула Аня. Она не верила своим глазам. За двенадцать лет Агата изменилась до неузнаваемости – располнела, словно оплыла, и смотрела на Аню из-за прилавка тусклыми глазами. – Привет. Давно же мы не виделись. – Да… Как ты? – Как видишь. – Агата кивнула на мертвых рыб, криво улыбнувшись. – Вижу. Агата выглядела гораздо старше своего возраста. Она выглядела старше Ани, хотя на самом деле была младше на четыре года. Наверное, причина была в волосах: они были седыми и коротко стриженными. – Слушай, – сказала Аня, записывая на листочек адрес и телефон. – Я здесь живу в соседнем доме. Приходи как-нибудь. Агата кивнула, глядя в сторону. – Так ты рыбу брать будешь? * * * – Цалуе чебе[95]. Поезд вплывает в кухню, приближается к ее губам и касается их с легким звоном, исторгая клубы дыма. Аня смеется и хочет прикурить от головы поезда, но на кухне курить больше нельзя, и она только смеется. Аня выключает духовку и приоткрывает дверцу. Рыба обдает ее лицо горячим паром и духом пряностей. До поезда остается час, и она бежит к двери, на ходу накидывая белый сарафан с красными маками на груди и запрыгивая в босоножки. Она выходит из дома и бежит к метро, и вся улица бежит вместе с ней. Не видно ни одного спокойного пешехода – все бегут, и мимо плывут большие разноцветные автомобили и огромные пароходы желтых автобусов, и вход в метро высится впереди сероватым айсбергом. Аня бежит, и на ее сарафане движутся маки – и растут, выходя за область груди. Маки тянут стебли, оборачивая шею тонким зеленым галстуком, и листья теряются в ирреально длинных волосах. Маки растут, а сарафан будто становится меньше, и Аня чувствует, как ткань трескается по швам и бесшумно опадает на дорогу, как старый сухоцвет, остаются только маки, которые тянут лепестки во все стороны сразу и становятся крепкой полупрозрачной тканью, розовым сатином. Она бежит, и сатин колышется от движений тела и ветра, и Аня боится, что сейчас маки пустят в ее тело побеги и она застынет у вокзала нелепым большим цветком, не успев добежать до перрона. Вокруг шумит громада Белорусского вокзала, и зелень его зданий превращается в замшелые откосы гор. – Я-а-а-а-ан! Аня бежит вперед, в окружении бархатной зелени, и зовет Яна, понимая, что он не написал номера вагона, и не зная, как искать его в толпе.