– Я-а-а-ан! Но тут она замечает идущую навстречу фигуру. Он стоит между двух холмов и держит на плече ее дорожную сумку. – Ты здесь. – Я здесь. В метро они стоят в проходе, покачиваясь от движения поезда. У Ани за плечами маленький белый рюкзак с вышитой птичкой. Поезд внезапно чуть подкидывает, и Аня падает, а Ян ловит ее за лямки рюкзака. Дальше поезд идет ровно, но Ян продолжает держать лямки. Аня сначала долго вглядывается в его лицо, а потом ее взгляд падает на руки Яна. – Ты снял браслет? Ян молчит. Аня выравнивается, вынимая лямки из его ладоней. – Почему? – Рута… Аня на ощупь схватилась за поручень. – Рута обратила на него внимание и спросила. – И ты, конечно, рассказал. – Так. Я не хочу врать. – И… где он? – В шуфлядке. – Где-где?.. – не поняла Аня. – Ну, в ящике стола. Старое польское словечко. – А-а-а… Пойдем. Они вышли из метро и пошли в сторону дома. – Пару дней назад, – сказал Ян, стоя у перехода, – Алес принес из садика рисунок. Там было изображено два человека: побольше и поменьше. И у того, что поменьше, были нарисованы на лице синие полосы. Он остановился, и Аня остановилась тоже. За их спинами был магазин с огромной вывеской «Рыба». – Синие полосы? – переспросила Аня. – Да, – кивнул Ян. – Я спросил, что это, а он… Он сказал, что это слезы радости от того, что папа рядом. * * * Сонная и взлохмаченная, в майке, трусах и одном носке, Ида стояла у дверей. Ян присел перед ней на корточки и сказал: – Привет. Меня зовут Ян. Ида вдруг засмущалась и спряталась за угол прихожей, став невидимой. – Это Ида, – улыбаясь, сказала Аня. – Ида, ну выползай! – Мама, но я же стесняюсь! – ответила Ида и ускакала в комнату за вторым носком. Ян снял с плеч рюкзак, поставил его на пол и огляделся. В квартире ничего не изменилось. На стенах были мягкие вспененные обои, разделенные на квадраты, в каждом из которых заключалось по бабочке. Бабочки были черно-белые, разных видов и размеров, и под каждой значилась подпись на латыни – «Anaea nessus», «Idaea aversata», «Lieinix lala». Некоторые бабочки были закрыты фотографиями. Одна стена была сплошь усыпана деревянными фоторамками, в которых за тонким стеклом улыбались все, кто жил в этой квартире, – Аня, Ида, Лиля. Была там бабушка, Анина мама, протягивающая годовалой Лиле связку воздушных шаров. На одном снимке, придерживая двухлетнюю Иду на карусельной лошадке, стоял Влад. На другом Аня лежала на подоконнике, оглаживая выпуклый живот. На третьей были младенческие пятки. Ян прошел в комнату с балконом – совсем как месяц назад, когда входил в нее с восторженным возгласом («О, узнаю запах детства!»). Сразу напротив двери располагалось коричневое пианино со стоящими на крышке растениями. Это был спатифиллум, который почему-то никогда не цвел, зато цвели обои вокруг пианино – какими-то невероятными тропическими цветами. Справа – балкон, а еще правее – письменный стол Лили. Сама Лиля лежала на кровати-чердаке в наушниках, притворяясь спящей. Он тихо вышел, чтобы помыть руки. Дверь спальни, в которой Аня спала вместе с Идой, была открыта. На большой кровати сидела Ида. Увидев Яна, она юркнула под одеяло. Аня ждала его в кухне, напротив стены, увешанной декоративными тарелочками. Одна из них была польской. – Прости, мяса не было, пришлось приготовить рыбу. Аня казалась растерянной с пустой голубой тарелкой в руках. – Но я купила еще буженины. Ян сел на деревянную скамейку у стола и посмотрел на Аню. Она замолчала – и просто стояла напротив. В кухню вошла Ида, смущенно улыбнулась и посмотрела на Яна. Он тоже улыбнулся и повторил: – Привет. – А правда, что ты – рыцарь? – спросила она внезапно. Ян тихо сглотнул. – Правда. Ида широко заулыбалась. – А почему ты научился? – Я… много тренировался, – ответил Ян не своим голосом. – А, – сказала Ида, – поняла. – Ида, оденься. Аня взяла ее за руку и вывела с кухни. Пока она помогала ей одеваться и чистить зубы, из комнаты вылезла Лиля. Не снимая наушников, она посмотрела на Яна и сказала: – Здрасьте. – Привет. Лиля запихнула в рот печеньку и вышла. Почти сразу вернулась Ида. – А ты умеешь рисовать? Ян кивнул, и она протянула ему листочек. – Нарисуй мне лошадку… Он начал рисовать. Аня наблюдала за ними, прислонившись к дверному косяку, потом прошла и стала тихо собирать на стол. Ида забралась к Яну на колени и смеялась. Аня открыла ящик стола, чтобы достать вилки, и зачем-то начала протирать их, хотя они были чистыми. Ей хотелось стереть с их поверхности налет – невидимый для других прозрачный налет бесцветного шока. Потом словно опомнилась и спросила: – Ты… будешь рыбу?.. Ян мотнул головой, и Аня положила ему кусок буженины и запеченную картошку. Когда все поели, Ян прошел в детскую. Аня с любопытством проследовала за ним. Он вошел и обратился к Лиле: – Можно мне взять твою скрипку? Лиля удивилась и кивнула. Ян взял твердый синий кофр и открыл его. Достал смычок, отогнув пластиковые держатели, подтянул волос, провел несколько раз канифолью. Взял скрипку и начал играть. Лиля сняла наушники. Ян играл марш Мендельсона. Аня смотрела на всех с недоумением. Неужели никто не видит эту висящую в воздухе взвесь, которую так явственно различает она? Это было похоже на пыль, кружащую в солнечных лучах, похоже на звуки скрипки, на смех Иды, но Аня знала, что это не пыль, не лучи, не звуки – это шок пронизывает пространство комнаты, огибая каждый угол и выходя через приоткрытую балконную дверь. Все казалось такой восхитительной нелепостью – этот свадебный марш, эта нарисованная лошадка, Ида, не отходящая от «рыцаря» ни на шаг, – Аня никогда не видела, чтобы она так липла к кому-либо из ее друзей, мужчин или женщин, неважно, – Лиля, снявшая наушники, она сама, взаправду видящая и слышащая все вокруг. Ане хотелось заплакать и отругать Иду непонятно за что, ударить Яна за этот марш, за то, что он так запросто стоит, создавая эту картину, которая никогда не выйдет из ее измученного сознания, – ударить, разбить скрипку, предварительно разорвав волос на смычке, выбросить через окно желток канифоли – и выйти на балкон, и не встретить на нем перил, и обнаружить себя не на втором этаже, а гораздо выше: на сороковом, на вершине скалы, и прыгнуть, и не видеть, никогда не видеть того, что невозможно ни забыть, ни простить, ни присвоить. Она дослушала марш и сказала: – Я забыла купить вино. Пойдешь со мной в магазин?