– Как странно, – сказала она. – Неужели я больше никогда не увижу птиц?.. – 7– – Мама, послушай, какой мне сон приснился. – Какой? – Аня погладила Иду по волосам и подала одежду. – Как будто мы полетели в космос и увидели там какую-то другую планету, – сказала Ида, натягивая носок. – Ну, неизвестную. Цветную такую. И там были люди, которые хотели, чтобы все другие миры стали с ними рядом. А мы хотели их обмануть, потому что это они как-то неправильно решили. И мы знали, что если миры, в смысле планеты, уходят со своих мест, то получается горе… Ида оделась и встала на кровати в полный рост. – А еще мне снилась девочка из «Семейки Адамс», сидящая на унитазе наоборот. Она сидела и говорила: «Ну и что дальше, куда руки-то девать?» * * * Склонившись над столом, Аня делала витражный потолок. Макетный нож в желтом корпусе скользил в ее пальцах, в мастерской играла музыка. Аня подпевала, вырезая на стекле кусочки неба, и чувствовала себя вполне сносно: за работой ей всегда было лучше, движения рук словно освобождали голову от мусора. Она отлепила обрезки пленки и бросила их в стоящий рядом пластиковый контейнер. Звякнул телефон, ненадолго приглушив музыку. Аня открыла сообщения и увидела фотографию. На фото был морской пейзаж. Темно-синие воды огибали небольшой островок в левой верхней части. Островок был покрыт редкой растительностью с большими каменными проплешинами. По морю шли корабли. Их было несколько: два белых парусника отчетливо различались, еще несколько терялись где-то вдали. По центру фотографии громоздилась светло-серая бугристая скала, окруженная деревьями и кустарниками. На скале сидел Ян – с голым торсом и фуражкой на голове, из-под которой беспорядочно торчали белые волосы. Козырек фуражки бросал на лицо тень. Взгляд у него был игривым, левый глаз слегка сощурен, а во рту зажата какая-то ветка. Она ощутила прилив нежности и написала: – Мне нужно тебя увидеть. Ян не отвечал. – Звучит, конечно, утопично. Вся моя жизнь – одна сплошная утопия. Мастерская вдруг начала наполняться водой, которая хлюпала под ногами и заливала края стоящих на полу стекол. Аня посмотрела на диван, и ей показалось, что он стал серым, словно скала на фотографии. Сверху, взгромоздившись на спинку, сидел Ян, держа зубами какую-то веточку, похожую на можжевеловую, и молча смотрел на Анин стол. Аня подошла к дивану и протянула руки, но вода накатывала откуда-то снизу и не давала ей сделать еще один шаг, чтобы дотянуться. Вода поднималась быстро и уже затопила тумбочки. Ящички выдвинулись сами собой, их содержимое выплыло наружу, и теперь по поверхности воды беспорядочно плавали бумаги – договоры, эскизы и акты выполненных работ. Ян поймал в руку один из листков и сложил из него бумажный кораблик. – Гдже ест твое сэрце, о, гдже ест твое глупе сэрце…[109] – тихо напевал он, потом рассмеялся, прыгнул в воду и выплыл в одно из окон. Аня вздохнула, взяла сумку и открыла дверь. Вода вылилась в коридор. Пора было уходить – завтра операция. Аня шла по коридору, и за ней по пятам тянулась длинная вереница маленьких белых парусников. Через четыре месяца она будет так же идти по коридору мебельного цеха. Идти, чтобы открыть дверь и обнаружить стеклянного «уродца». Идти, чтобы услышать знакомую песню – и увидеть трещину на стекле. И задуматься всего на секунду: откуда она взялась? Это была тайна. Станет ли она явью – как стала явью та, тринадцать лет назад?.. * * * Семнадцатилетняя Аня часто появлялась в музучилище, где раз в месяц, по пятницам, Николай Александрович собирал друзей-музыкантов, иногда приглашая выступить учеников. Сейчас пятница, и она опаздывает. Когда она была здесь месяц назад, ей сказали, что она может приходить, когда захочет, не дожидаясь приглашения. Она чувствует радость, гордость и самой себе кажется взрослой. Аня легко вбегает по ступенькам, перепрыгивая через одну. Сейчас пятница, наверняка все уже в сборе – обычно начинают в семь, а сейчас уже половина восьмого. Она волнуется, что пропустит что-то интересное, к тому же – опаздывать нехорошо. Прибежав на второй этаж, немного запыхавшись, она бежит к знакомой двери, из-за которой доносится пение. – С якоря сниматься, по местам стоять. Эй, на румбе, румбе, румбе так держать! Аня узнает голос Агаты и радуется, что сейчас они увидятся. Агата редко приходила сюда, ссылаясь на сильную занятость. Последние полгода она не приходила совсем и почти две недели не появлялась в школе. Аня думала, что Агата заболела. Николай Александрович говорил, что собирается ее навестить, и всей студией они писали для Агаты записки с пожеланиями здоровья. Аня бежит, до двери остается совсем немного. Она слегка нервничает, что никого не предупредила, но тут же успокаивает себя: ей сказали, что она может приходить, когда захочет. Вдруг к голосу Агаты присоединяется голос Николая Александровича, и звучит дуэт: – Дьяволу морскому Свезем бочонок рому, Ему не устоять!.. Аня улыбается широко-широко, слыша, как здорово у них получается, и добегает наконец до двери, и берется за ручку, дернув ее случайно слишком резко, и на ходу, открывая дверь, весело говорит громким шепотом: – Простите, что опаздываю! Голоса замолкли, и песня оборвалась на полуслове. Аня увидела, что кроме Агаты и учителя в комнате никого нет. Николай Александрович сидел в джинсах, без рубашки, и держал в руках маленький бутылек. В руках Агаты тоже был бутылек, и больше не было ничего – ни в руках, ни на руках, ни на ногах. Она была голой и какой-то ослепительно белой, только рыжие волосы закрывали ей спину. Аня застыла, не веря своим глазам. Агата коротко вскрикнула, уронив бутылек и прикрываясь руками. Время словно остановилось на несколько секунд, шоковых для всех троих. Только на полу, возле кресла, медленно текла из маленького горлышка коричневая жидкость. * * * – Раздевайтесь и ложитесь на кушетку. Компрессионные чулки надели? – Да. Аня разделась, оставив только белые чулки с прорезями на пальцах, и легла на холодную кушетку. В палате вообще было холодно, и все тело покрылось цыпками, но медсестра тут же накрыла ее простыней, а сверху байковым одеялом. Двенадцать лет назад, в этом же роддоме, только в другом корпусе, Аня впервые увидела Лилю – завернутой в точно такое же одеяло. Кушетка выехала из палаты и поехала вперед по коридору. Аня лежала и смотрела вверх, на яркие потолочные светильники. Операции она не боялась. Это была очень простая операция. Однажды Влад рассказывал ей историю, как у одного из его друзей умерла сестра. Она была успешной, красивой, молодой и здоровой, кажется, ей даже еще не было тридцати. И захотелось ей сделать себе силиконовую грудь. Она легла на хирургический стол и заснула под действием наркоза. Раньше таких операций у нее не было, и она не могла знать, что наркоз вызовет аллергию. В общем, со стола ее уже снимал медперсонал. Наверное, патологоанатом оценил ее имплантаты. Утром Аня отвела Иду в сад и попросила Влада приехать на несколько дней, пока она в больнице. Ей наложили на лицо маску и сказали считать до тридцати. – Один… Два… Три… Анестезиолог держит ее за руку. Он пожилой, из-под медицинской шапочки у него видны седые волосы. Когда его лицо расплывается, Ане кажется, что ее держит за руку Ян. – Четыре… Пять… Шесть… Лицо расплывается и превращается в белый циферблат с римскими цифрами. Аня смотрит на секундную стрелку, засекая длительность схватки. – Будем делать наркоз? – спрашивает ее медсестра. Аня мотает головой. Она давно решила, что откажется от наркоза, так лучше для ребенка. Схватка нарастает, вовлекая в какой-то водоворот, красно-черную воронку, и Аня выдувает ртом бесконечное тягучее «а-а-а». Медсестра ушла, и теперь Аня жалеет, что отказалась от наркоза. Она лежит и тянет резиновое «а-а-а», словно пытаясь разорвать на две части каучукового пупса, но все наоборот – это пупс, заключенный в ее теле, рвет его на множество частей. Аня выдыхает новое «а-а-а», думая, почему никто не приходит, ей самой становится жутко от собственных криков, но жутко только ей – здесь много людей, женщины с животами и без, в цветных халатах и белых, они все равнодушны, они привыкли к крикам. Кричит здесь все, то одновременно, то по очереди, – красноватые младенцы в белой оболочке, женщины с надутыми каменными грудями. Схватка заканчивается, и Аню сразу накрывает мрак, полностью отключая сознание, а потом захватывает с новой силой. Внезапно становится очень жарко, и Аня стаскивает с себя всю одежду и лежит в коридоре на кушетке полностью голой. Она не помнит, почему лежит в коридоре, и не понимает, почему никто не подойдет и не накинет на нее одеяло. «А-а-а», – выдувает Аня. Под кушетку наклоняется санитарка и возит внизу шваброй, а потом начинает кричать: – Да чего ты разоралась? Сколько можно орать? Орут все, орут… Она не замечает, что и сама орет. Подходит медсестра, тут же, в коридоре, смотрит раскрытие, везет кушетку в операционный блок. Там стоит ряд кроватей, и Аня считает: – Семь… Восемь… Девять… – Дыши! Дыши, дура, нормально! – снова кто-то орет, и Аня перестает понимать, что происходит и почему все постоянно кричат. На девяти кроватях лежат женщины с большими буграми под одеялами, и каждая выдувает ртом свое «а-а-а». Аня вдруг замечает, что от ее спины отходит трубка, и понимает, что это уже другая больница, другая палата, другой ребенок. Но «а-а-а» то же самое, та же самая острая вершина колышущегося сверху живота. Почему-то анестезия уже совсем не действует, а трубка по-прежнему торчит из ее спины, и из-за этого нельзя даже встать с кровати, даже писать приходится в утку, словно у Ани какая-то тяжелая, смертельная болезнь, уже победившая ее тело, и ноги больше не слушаются, не принадлежат ей. Вдруг звонит телефон. Это Влад, и Аня кричит в трубку: – Дела? Как у меня могут быть дела? Пошел ты на-а-а-а-А-А-А… – Она не может закончить фразы, и телефон падает на пол, скользя по кафелю куда-то в угол. – Тужься! Не надо орать, идиотка, ты понимаешь, что ты так ребенку все кости попереломаешь? Аня не хочет переломать ребенку кости и очень боится. Она старается, ощущая полную никчемность. – Вижу головку… Десять! Одиннадцать! Двенадцать! Аня просыпается и смотрит на часы. Первый час ночи. Она крутит головой, но ребенка нигде нет. Встает и медленно выходит из палаты, полусогнувшись. Идти больно и неудобно, потому что между ног нужно держать пеленку. В коридоре никого нет и до странности тихо. Аня идет вперед, ей нужно найти хоть кого-нибудь, кто сможет сказать – где ее ребенок? Она вчера рожала, она помнит, это ее дочь, ее первенец, и грудь уже начала вспухать буграми и зудеть. В коридоре пусто, и она сворачивает на лестницу, и поднимается вверх, считая ступеньки. – Тринадцать, четырнадцать, пятнадцать…