Рядом сидел Николай Александрович и гладил руки Агаты, а она вдруг вскочила и закружилась по комнате с книгой в руках. Летящие длинные волосы светились, делаясь еще рыжее на фоне белой кожи – Агата была раздетой, совершенно голой, кружилась по комнате с книгой в руках, а потом вскочила на кровать и запрыгала. Кровать дрожала под голыми ногами Агаты, а у Николая Александровича так же крупно дрожали руки и подбородок. И вдруг оказалось, что вместо Агаты по кровати прыгает кто-то другой, какая-то женщина, постарше, – а потом, как в обратной перемотке, садится у шкафа. – Почитаешь жене вслух? – спросила женщина, улыбаясь. – Я люблю только Агату и читать буду ей одной, – покачал головой Николай Александрович. – Почитаешь дочери на ночь? – спросила женщина, отбрасывая книгу. – Я люблю только Агату и читать буду ей одной, – снова покачал он головой. – Почитаешь про себя, один? – спросила женщина, уходя. – Я люблю только Агату и читать буду ей одной. Он взял книгу, брошенную женщиной, и прошептал: – Эх, моряк… И тут, с книгой в руках, он начал таять в воздухе, а комната при этом стала меняться. Место, где сидел Николай Александрович, стало землей, кровать превратилась в холм и покрылась мелкими фиолетовыми цветами, а шкаф – в большое дерево, на ветвях которого росли книги, как бумажные яблоки. Точнее, не вполне книги, скорее поделки из них. «Такие мы с мамой в детстве делали на Новый год из старых газет: получался будто объемный бумажный шарик», – вспомнила Аня, сама вдруг оказавшись в опустевшем комнатном саду. Она сорвала один из шариков и подбросила его, а шарик, вдруг раздвоившись, превратился в двух белых птиц со вкраплениями черных пятен – там, где раньше были буквы. Одна из птиц чирикнула, подзывая вторую, и, одна за другой, они вылетели в открытое окно. Аня почему-то испугалась и побежала за ними, выглянула из окна и увидела широкую красную реку, на поверхности которой плавали рыбьи головы, глядя ей в глаза. Аня проснулась от вибрации телефона под подушкой. – Как ты? – писал Ян. – После льда морозит, – ответила Аня. – Пытаюсь спать. – А мы отваливаем от берега. Спи! Пожелаем друг другу: я тебе – спокойного сна и здоровья, ты мне – попутного ветра! – Желаю. – Сегодня будем класть якорь в Аши Кою, что означает «Пиратская бухта», – продолжал писать Ян. – Она не на всех картах обозначена как стоянка. Но там галечный пляж, бунгало под соломенными крышами, людей почти нет… Добжэ там[111]. Аня представила себе бунгало и соломенные крыши. – Полежать в больнице иногда очень полезно, – написала она. – Сразу наглядно понимаешь, насколько многим гораздо хуже, чем тебе. Вообще многое понимаешь. Но что-то – слишком поздно. – Мне часто говорят: зачем сравнивать с худшим, надо сравнивать с лучшим. Нет. Смерть – универсальные весы. У тебя все хорошо! Аня снова начала проваливаться в забытье, на этот раз без сновидений, – но со смутным осознанием, что еще одно «слишком поздно», еще хотя бы одно запоздалое понимание, одна капля чужой крови – утопят ее саму. – 9– Когда Аню выпустили из больницы, отдыхать было некогда: вечером должен был состояться концерт в музыкальной школе. Лиля участвовала – играла в ансамбле и пела в хоре. Аня заехала домой, приняла душ и пошла за Идой в сад. Утром она сказала Владу, что ее выписывают, и он уехал. – Мамочка!.. – Ида повисла на Аниных ногах. – Ты вернулась… – Ну конечно, – сказала Аня, обнимая ее. – А папа дома? Аня мотнула головой и напряглась, но Ида просто сказала: «Понятно» – и начала одеваться. А потом посмотрела на Аню и неожиданно спросила, тыча себе в лицо и показывая выемку над верхней губой: – Мама, а это что? Тарелочка для соплей? Аня рассмеялась. – Пойдем, тарелочка! Сейчас у Лили концерт. Они вышли из сада и пошли в сторону музыкалки. Идти было немного больно, и, чтобы отвлечься от боли, Аня стала что-то в полголоса напевать. – Мама, ну не пой, – дернула за руку Ида. – Почему? – Потому что петь надо только тогда, когда другим хорошо. – А тебе что, плохо? – Плохо. Я не хочу на концерт, хочу к папе, – сказала Ида и начала сама что-то петь. – Ну тогда ты тоже не пой, – попросила Аня. – Почему? – Потому что когда тебе плохо, мне тоже плохо. – Тогда я заплачу, – вздохнула Ида. – Тогда я тоже заплачу. – Ты не можешь плакать, ты взрослая. – Значит, давай петь, – развела Аня руками. – Ладно. Давай. – Давай. А про что? – Про Эльзу. – Не хочу про Эльзу. Давай про синего краба. – Тогда лучше про голубой шарик. Только петь буду я, – безапелляционно сказала Ида. – А я? – обиделась Аня. – Ну мама! Ты что, совсем ту-ту? Слушать, конечно! – Ну пожалуйста, Ида, давай вместе, мне тоже хочется. Ида сердится, хлопает себя по лбу, мотает головой: – Что с тобой делать… Хорошо. – Девочка плачет – шарик улетел. – Ее утешают, а шарик летит, – трогательно коверкает Ида. – Девушка плачет – жениха все нет. – Ее утешают, а шарик летит. Они останавливаются у дороги. Аня крепко держит Иду за руку, ждет. Мимо медленно и бессмысленно проплывает снегоуборочная машина с открытым ртом грязного ковша. – Женщина плачет, муж ушел к другой, – поют они вместе. – Ее утешают, а шарик летит[112], – допевает строчку Аня, пока Ида стягивает с головы вязаный шлем. – На, бахилы надень. Школа была полна народа. Кругом суетились нарядные дети и взволнованные родители, некоторые были с грудничками на руках. Аня разыскала Лилю и хотела поправить ей юбку – наружу вылезла этикетка, но Лиля отстранилась: – Мам, ты че, я сама. Аня вспомнила, как впервые привела ее сюда за руку – тоненькую, маленькую. Как пришла на первый такой концерт, и на сцену вышла хоровая группа шести-семилетних детей. Они пели песню из старого фильма про маму-козу и ее козлят, ту самую, которую совершенно невозможно слушать без слез. Потом они запели что-то еще, и голоса у них были такие тонкие и прозрачные, что весь зал замер под этими звуками. Казалось, что пели ангелы. Впрочем – так оно и было на самом деле. Концертный зал был украшен витражами, и свет, проходящий через окна, ложился на детские лица яркими бликами. Хоровая группа вышла на сцену и запела. Состав был тем же, что и шесть лет назад, но все были другими – очень разными, совсем не теми, и голоса были совсем взрослыми. Аня хотела было стереть навернувшуюся слезу, но увидела, что Ида выбежала в проход между креслами. – Ида!.. – громко шикнула Аня.