Аня прошла в кухню и посмотрела на пустой стол. Что-то было не так. – Погоди, Жень… А где ноутбук? Ты его переставил? Женька вдруг застыл с кружкой в руках, а потом опустил голову и сел. Аня посмотрела ему в глаза и спросила твердым голосом: – Что случилось, Женя? – Ань, ты прости… Не доглядел. – Он вертел в руках желтую кружку, а потом поставил ее на стол, случайно перевернув донышком кверху. – Меня не было несколько дней, с ребятами забухали… Может быть, я забыл закрыть дверь, я не помню… Аня вскочила и бросилась в комнату. На полу был тот же бардак, только малахитовая шкатулка была пустой. – Квартиру ограбили, Аня. – 10– – Кимже естещь?..[114] Каким-то образом Аня всегда понимала, что говорит Ян, – но тогда, в фестивальной типи, ответить на его вопрос не могла. Она чувствовала, что раскололась на несколько не совпадающих между собой частей. Но когда именно это случилось? И – кто ее расколол? Ян сидел в широкополой черной шляпе, и волосы его были цвета дыма. Он пел, иногда переходя на гортанные вокализы, – тогда, отрывая одну руку от гитары, подносил ее к горлу и мелко бил ребром ладони по кадыку. Он пел о скалах. – У-а-а-у-а-а-а-у… Один из зрителей достал из кармана куртки варган, и, в сочетании с бьющим снаружи ливнем, типи превратилась в совершенно шаманское место. Маг бил по барабану, Ян бил по кадыку, дождь бил по навесу, и Анино сердце билось и билось в грудной клетке, будто ему было там тесно. Ян отложил гитару и начал рассказывать о своих путешествиях. – Самые поразительные скалы я видел в Красноярске. Они называются Столбы. – Я их знаю, – сказала Аня. – Была там? – Нет. Мне отец рассказывал, – ответила она, и вдруг увидела, что парень, игравший на варгане, – это и есть ее отец, только намного моложе. Она узнала слегка раскосые каре-зеленые глаза и смуглую кожу, худощавую жилистую фигуру. Только очень уж гладким было лицо, и волосы – непривычно черными. – Там есть скала такая, Перья называется, – сказал парень. – Красивая. Будто большая каменная птица пролетала сверху и обронила несколько перьев. Так местные говорят, но лично мне она больше напоминала раскрытую книгу. – А мне – поднятые паруса, – сказал Ян. – Я юным совсем был, – продолжал тот. – Младше, чем Анька сейчас. На геолога учился, на втором курсе, кажись. Как-то зимой мы собрались в доме у друга. Он мне предложил сходить на Белуху, которая на Алтае. Сказал, что веревки есть. Я подумал и сказал, что надо поучиться, в турклуб записаться. Так я попал в «Пенелопу». Вот с ними-то мы и поехали на Столбы. Какой это был год?.. Он задумался, глядя в огонь, а потом сказал: – Очень поразили меня способности местных бегать по Столбам. Именно бегать. Пока я залез, один молодой человек три раза поднялся и спустился – причем не совсем трезвый. Каждый свой подъем он отмечал наверху: там у него бутылка водки была. – Да-да-да, – подхватил Ян. – Они там прямо с закрытыми глазами бегают! И все почти пьяные. Очень это удивительно. Парень кивнул. – А мы, когда все залезли, однажды вечером притащили с собой патефон и завели его там. Представляете? Тишина, красота, и патефон играет. И все замолчали, представляя про себя звучание патефона, и замерли, и действительно зазвучала какая-то старинная музыка – с потрескиваниями и щелчками, откуда-то из глубины костра. Аня посмотрела вокруг и увидела, что в типи никого больше нет, только она и Ян. Он встал, протянул ей руку, и они начали танцевать в типи под звуки патефона. Ян потянул ее к себе, и Аня словно завернулась внутрь, под сгиб его локтя. Он спросил: – А ты лазила по горам? – Нет, – ответила Аня, раскручиваясь обратно и немного отрывая от пола правую ногу. – Я боюсь высоты. Но в детстве мы прыгали по гаражам с мальчишками. Она отняла руку и слегка подпрыгнула, став на бревно у костра, а потом прошлась по нему, от одного конца до другого, раскинув руки, словно идет по канату и боится упасть. Ян наблюдал за ней с улыбкой. – У нас игра такая была, – сказала она, немного покачиваясь и заводя ногу за ногу. – Нужно было плюнуть как можно дальше, на середину соседнего гаража, а потом прыгнуть. Она прыгнула вдруг, перескочив костер, и оказалась на другом бревне. – Выигрывал тот, кто перепрыгнет собственный плевок. Аня прыгнула еще раз и вернулась на исходное место. Звуки патефона исчезли, в типи снова было полно народу, а парень рассказывал какую-то историю. – Примерно в середине лета мы с одним пенелопцем, Андрюхой по кличке Балу, пошли в двоечку на Северо-Чуйские Белки. Остальные командой шли в пятерочку, там же, а мы должны были им сделать заброску. Я впервые так долго ехал на автобусе, часов десять. Многие во время остановок бегали блевать, но я держался. Меня тогда поразил один алтаец: он постелил что-то на полу автобуса и лежа пил облепиховое вино. Ян взял гитару и снова начал что-то петь, но Аня продолжала слушать парня. – Балу всю дорогу – и в автобусе, и потом, на плато и перевалах, – пел песню из мультика про водяного «А мне летать охота». Все на него шикали, но ему было по барабану, и он продолжал петь. На середине подъема вдруг услышали сверху крик: «Камень!» Мы с Балу увидели камень размером с меня. Он прыгал по кулуару из стороны в сторону, и было непонятно, куда бежать. Когда он оказался совсем близко, время остановилось. Камень мягко приземлялся, а потом подпрыгивал мячиком. И мы полетели вниз, как в песне, которую пел Балу. Пролетев метров сто, мы остановились – рюкзаки были тяжелыми и затормозили, как якоря. У Балу была голова в крови, а на мне ни единой царапины. Только железная коробочка, в которой я в рюкзаке хранил сигареты, была всмятку. Он достал из кармана пачку «Примы», взял одну сигарету, а остальные протянул вперед. К «Приме» потянулись руки, и все закурили. Типи заполнилась густым дымом, и сквозь него Аня видела, как Ян прочищает трубку. – Я недолго оставался в «Пенелопе», – сказал отец. – Женился. Ян посмотрел на Аню, и она растерянно захлопала глазами. – Кимже естещь?..[115] * * * – Улыбайся, мама! Улыбайся! «Улыбайся, черт тебя дери», – говорила себе Аня и улыбалась. – Теперь я узнаю́ свою маму. Мама. Мамочка. Мокрая Ида кидалась обниматься и мочила Ане футболку. – Почитаем? – с надеждой спросила она, когда была уже сухой и одетой. – Почитаем. Они пошли в спальню и взяли книгу. Лиля примостилась рядом, приготовившись слушать. Ида, не в силах сидеть спокойно, сложила на стену ноги. – Так… Страница девяносто пять. Аня снова будто раздвоилась, и одна ее часть читала книгу, а другая – отвечала на сообщения Яна, который писал все реже. – У меня все хорошо, только чертовски грустно, – писала одна. – О-го-го! – читала другая. – Вот это труба! Я смогу разглядеть блоху в Южной Америке! – Милый друг, улыбнись хотя бы идиотскому моему письму, – читала невидимая Аня, и на лице мелькала невидимая улыбка. – Прости меня, милый аптекарь, – сказала Пеппи, – но ты так хорошо разбираешься во всех болезнях, что я подумала, ты, наверное, сможешь мне сказать, что нужно делать, когда болит живот: жевать горячую тряпку или лить на себя холодную воду? Аня увидела, что все уже спят, и заснула тоже. Ей снилось, как она встала и сварила кофе, разбудила детей и приготовила завтрак. Написала что-то Яну, но не получила никакого ответа. Отвела Иду в сад и поехала в мастерскую, где долго выкладывала на стекле прозрачно-зеленые травинки. Вокруг тикали часы, но будильника среди них не было, и тиканье убаюкивало сознание еще больше – по крайней мере, ту его часть, что по-прежнему принадлежала Ане. Когда все часовые стрелки показали семнадцать, она отложила нож и поехала в сад. Сообщений по-прежнему не было. Аня обняла Иду и на секунду проснулась, но лишь для того, чтобы тут же обнаружить себя снова сидящей в кровати и продолжающей читать. На сто двадцать четвертой странице Ян написал: – Аня! Вся суть наших отношений – это боль и ложь. Каждое твое сообщение вырывает меня из мира, где я нужен, где нужен именно я. Каждое сообщение зовет куда-то из дома, где я и так редко бываю. Вырывая меня как опору, ты обрушиваешь крышу дома. Тебе опора тоже нужна, но я, даже прикручивая ножку стола, вру тебе. Я – чудовище. Мы должны закончить переписку. Не впутывая и не раня детей. То вшыстко[116]. – Глядите, он умер, совсем умер, – пробормотало «чудовище». На ладони «чудовища» лежал мертвый птенчик. Ида ахнула и закрыла рот руками. – Да, это и впрямь чудовищно, – написала Аня. – Прощай. – Ой, как жалко! – воскликнула Анника. «Чудовище» кивнуло. – Не плачь, Пеппи, – сказал Томми. – Но мама! – Ида смотрела широко распахнутыми глазами, полными ужаса. – Когда кто-то не плачет из-за беды – это плохой поступок! Почему она не плачет?