– Видишь ли, дорогая, – спокойно сказала Аня. Она что-то объясняла ей, думая о том, что и сама больше не плакала. Правда, объяснить, почему она при этом не смеялась над Пеппи, Аня уже не могла. Она выходила на балкон покурить и словно спускалась оттуда по заранее привязанной веревке, ведущей к трамвайной остановке. Прямо в ночнушке Аня садилась в трамвай и прикладывала карточку к валидатору. Трамвай ехал по темноте, тихо-тихо, как мертвый, и все пассажиры в нем спали. Аня доезжала до остановки, которая называлась «Кладбище», – раньше она не придавала этому значения. Аня входила в спящую мастерскую и выкладывала еще десяток травинок на бесконечном трехчастном витраже. Часы продолжали тикать, и она уже не обращала на них внимания. Затем возвращалась по веревке на балкон и снова курила, глядя в темное небо, словно пытаясь отыскать в нем саму себя. Ничего не было видно, и Аня возвращалась к детям, чтобы продолжить чтение. – Слушайте гул океана, – сказала Пеппи уже сонным голосом. В палатке было темно, как в мешке, и Анника на всякий случай держала Пеппи за руку – так она чувствовала себя в большей безопасности. Пошел дождь. Капли барабанили по крыше палатки, но внутри было тепло и сухо, и шум дождя приятно убаюкивал. Пеппи выскочила из палатки, чтобы накинуть на лошадь еще одно одеяло. Аня перелистнула сто пятьдесят пятую страницу и сказала: – Может быть, пора уже спать? Как и на страницах книги, за окнами комнаты, где сидели Аня, Ида и Лиля, тоже пошел дождь. Все замерли, прислушиваясь. – Да, я пойду спать, – сказала Лиля. – У меня завтра контрольная по литературе. – Контрольная? – удивилась Аня. – Вы же только начали учиться? – Мам, вообще-то почти конец четверти, – рассмеялась Лиля. – Двадцатое октября. Дождь за окном усиливался, и по стеклу били ветки. Аня посмотрела за штору и увидела прилипший к стеклу большой кленовый лист. – Двадцатое октября… – тихо проговорила она. Все замолчали и посидели немного в тишине. – Мам, – сказала вдруг Лиля. – Я тут подумала. А почему ты только Идины книжки читаешь? Почитай мне тоже. – Ладно. Аня встала и, сказав Иде, что можно пока посмотреть картинки, пошла за Лилей в большую комнату. – А то мне лень читать самой, – рассмеялась Лиля и протянула Ане книгу в красной обложке. Аня села на диван и открыла книгу на закладке. – Старец, ты, вижу, искусен и опытен в деле садовом; Сад твой в великом порядке; о каждом равно ты печешься Дереве; смоквы, оливы, и груши, и сочные грозды Лоз виноградных, и гряды цветочные – все здесь в приборе. Лиля слушала, глядя на длинные зеленые стебли с тропическими цветами, огибавшие пианино. На пианино стояли фотографии в рамках и рисунки Иды. На одном из них скакала веселая лошадка, перечеркнутая длинными синими линиями. – Но отвечай мне теперь, ничего от меня не скрывая: Кто господин твой? За чьим плодоносным ты садом здесь смотришь?[117] Когда Аня вернулась в свою спальню, она увидела, что Ида взобралась на подоконник и приложила ладонь к тому месту, где прилип листок. – А знаешь что… – сказала Ида. – Не знаю, – ответила Аня, глядя за окно. – Дождь – это шум тишины. – 11– Пятилетняя Аня стянула мокрый купальник, встала перед зеркалом и скорчила рожу, высунув язык. – Трусы надень, – сказала мама. Аня спрятала язык и подпрыгнула, а потом забегала по комнате. – Не буду, не буду надевать трусы! Мне и так очень даже прекрасно! Аня скакала, размахивая трусами, как флагом, – ведь трусы были такими замечательно красными, что годились для самой героической игры. Набегавшись, она снова подошла к зеркалу и внимательно на себя посмотрела. На фоне загара резко выделялся белый от купальника живот, а под ним – такая же белая, смешная часть тела, в которой пряталась странная трещинка. Когда она вышла из дома, во дворе уже горел костер из сосновых шишек. Но шишек осталось мало. Аня убежала насобирать еще и наткнулась на какой-то необычный куст – верхушка его была покрыта синими ягодами, а одна из нижних веток оказалась сломанной и высохшей. Аня отломила эту ветку до конца, принесла к костру и весь вечер кидала в огонь по частям. При этом в воздухе начинало как-то необычно пахнуть. – Это можжевельник, – сказал папа. Таким было последнее, третье воспоминание об Иссык-Куле. * * * Самый большой – центральный – фрагмент стеклянного потолка занимал почти весь стол. Сотни полупрозрачных листочков росли у его основания, переходя в тугие ветви с мраморными прожилками цвета горького шоколада. Ветки делились на множество сегментов – то матовых, то искристо-прозрачных, и каждый был в аккуратном серебряном обрамлении. Толстые круглые яблоки разных цветов тоже облачились в серебряные жгуты, точно рыцари в блестящие латы. Больше всего на витраже было листьев: листья были повсюду, топорщились слева и справа, падали вниз на траву и зеленели на голубом сверху. Некоторые листья были двух– или даже трехчастные – если листик, например, заворачивался внутрь, – и каждый кусочек был своего оттенка. Аня вела по стеклу резиновым валиком с красной ручкой, прижимая ленту, и к середине уже устала, – и приглаживала урывками, часто прерываясь, словно она была марафонцем на длинную дистанцию. Пригладив ленту, Аня взяла твердый прижим – пластиковый, с чуть заостренным белым наконечником, и принялась ставить насечки, обозначая каждый сгиб, каждое пересечение и касание, каждое спонтанное соседство. После часа работы с таким прижимом вспухают желтые мозоли, твердые и болезненные, в основном на указательном пальце. Когда палец начал болеть, Аня обмотала его пластырем и продолжила работу. В последнее время она перестала включать музыку, потому что любая песня так или иначе напоминала про Яна и становилось больно. Аня заворачивалась внутрь себя, словно трехчастный листик на витраже. Вокруг стояла такая плотная тишина, что иногда Ане хотелось отнять макетный нож от стекла и провести им по воздуху. Иногда она перечитывала последнее, страшное сообщение и, вспоминая свой старый сон, буквально видела, как ее сообщения ломают здание, обрушивая крышу дома. И сама при этом почти физически ощущала, как давит на плечи потолок, будто готовый прогнуться вниз окончательно, порвавшись где-то по центру, образовав воронку, в которую падают куски шифера, трубы и антенны или что там еще, на крыше. «Я чудовище», – писал Ян, но Аня понимала все иначе. Чудовищем была она – допустившая эту ситуацию, пустившая на самотек, понимающая, как много людей оказались впутаны. На краю сознания толпились дети. Их было шестеро, и все кричали на нее, не глядя друг на друга, и Аня недоумевала – отчего они не играют вместе? Вот же мячик, маленький голубой мячик, давайте играть, мы сможем подружиться! Но мячик все время куда-то терялся, словно его отбирал кто-то большой, взрослый, а Аня тоже маленькая – чуть-чуть выше, но тоже не дотягивается. А потом понимает, что мячик не отобрали, его просто случайно забросили в большую выгребную яму, и теперь кто-то должен его доставать, потому что другого никто не даст. И все стоят и смотрят в сторону ямы, а их не шестеро, их уже больше, гораздо больше: раз, два, три… Нет, считать бесполезно, просто – больше. Количество взрослых почему-то все время увеличивается, их уже целая толпа, и в кругу детей стоят несколько незнакомых, хилых ребятишек – каких-то полупрозрачных, незнакомых никому – откуда они, из соседнего двора? Из детского дома? Похоже на то, потому что, кажется, родителей у них нет – уж больно они худы и оборваны. И вся эта толпа стоит и смотрит в сторону ямы, в которую провалился красивый новенький мячик, и кому-то придется войти в эту яму и достать его. И никто не обещает, что будет держать при этом за ноги. Аня смотрит на всех этих детей и взрослых, на голубой мячик – и чувствует себя сукой, сукой, хотя мячик, кажется, бросила не она, но сука – именно она. Или наоборот? Она бросила, а сука – кто-то другой? Аня окончательно запутывается, и слишком резкая, тяжелая насечка расплющивает тонкую серебряную ленту. Аня коротко матерится, снимает испорченный кусок и выбрасывает его в мусорку. Потом заново перекладывает испорченное место, прижимает и ставит насечки. – Она будет меня ненавидеть. Ветви темные-темные, с маленькими прожилками. «Господи, – думает Аня, – и как тебе вообще могло прийти в голову, будто дети могут между собой дружить? Рута никогда не допустила бы этого. Ее ненависть прожгла бы в голубом мячике большую черную дыру. Каждую ночь невидимая женщина стояла бы у изголовья вашей – о господи, супружеской – какая глупость, какое страшное счастье – кровати, сжимая в руках стеклянный пузырек с серной кислотой. И ладно еще, если бы это была та же Рута. Но нет – это будешь ты, Аня. Это будешь ты сама». – Так. Мне теж[118]. Аня представляет, как собирает чемоданы – сотню чемоданов, укладывая всю свою жизнь, и не только свою, и перевозит их в Белосток. Вещей так много, что самостоятельно их не перевезти, наверное, нужна будет транспортная компания. Аня уже смотрела, какие компании занимаются международными грузоперевозками, она уже смотрела, за какую цену сможет сдать московскую квартиру. Жилье в Белостоке было дешевле, и Аня страшно обрадовалась, узнав, что за эти деньги она сможет снимать и мастерскую – ведь надо перевозить и мастерскую тоже, стол, конечно, поедет в обрешетке. Да-да, она сможет снять и мастерскую, и просторную квартиру, большую, ведь надо, чтобы там поместилось много детей, и ее, и его, – о господи, ну что ты снова говоришь, да кто тебе даст его детей, милая девочка, сука ты этакая. – Страшно. Аня ставит насечки быстро-быстро, в секунду по три, и уже переходит на листья. «Пианино!» – пронзает ее внезапная мысль. Действительно – как перевезти пианино? Все остальное не составит никаких проблем, но пианино старое и в дороге может расстроиться и испортиться окончательно, рабочие могут повредить клавиши и корпус. Может, оставить его в Москве? Надо только сказать новым жильцам, чтобы не забывали ставить внутри банки с водой – пианино нужна вода, ему тоже надо пить, как и всем, пить нужно всем… – Пианино?! – громко воскликнула Аня, взбешенная собственной глупой инерцией. Она перешла на яблоки и стала жестко, энергично проставлять новую порцию насечек, иногда поправляя сползаюший пластырь. Золотые яблоки в серебряной канве смотрелись весело и вместе с тем беззащитно. Аня как-то отстраненно, туповато посмотрела на них и сказала себе: – Я все равно бы не справилась. Она оглянулась вокруг и увидела бардак, полный хаос – открытые папки с пленками, переполненная мусорка, липкий пол. Ведь такой же хаос был у нее дома почти всегда, и готовила она через силу, и посуду мыть ненавидела – ну какая тебе нормальная семейная жизнь? – Отдохни, милая… Аня упала руками на стекло и заплакала, задыхаясь, как когда-то в детстве. Потом подняла голову – и обнаружила себя сидящей у мамы на коленях, и мама качала ее, гладя по голове. – Что будет дальше, – ревела Аня, – что будет дальше, мама?.. – Дальше, – отвечала мама, – все заживет. А-а-а, не плачь, маленькая, не плачь, девочка, у киски боли, у собачки боли, у Анечки заживи… Часы глухо тикали вокруг стеклянного стола, время шло и шло, но ничего не заживало. У киски давно болело, у собачки болело тоже, а у Ани все не заживало и не заживало, только вспухали на пальцах желтые фасолины мозолей. От непрерывного тиканья часов стоял гул, и она зажала руками уши, но все равно продолжала слышать часы. Тогда она подошла к подоконнику и взяла один циферблат, а потом с силой отбросила от себя, на пол, в сторону дивана. Часы разлетелись от удара, и черная коробочка механизма закатилась под диван. Аня стала двигаться быстро-быстро, почти бегом, словно боялась что-то не успеть. Брала очередной стеклянный циферблат и бросала, потом еще один, и следующий, и гул прерывался оглушительным звоном. Осколки летели, и стрелки падали в общее цветное месиво. Аня не замечала, когда какие-то осколки отлетали и царапали кожу, застревали в одежде и волосах. Последние часы она бросила в проем окна. Где-то внизу раздался глухой стук, словно упал человек, разбившись, как стекло, и все наконец затихло. Иногда маленькая Аня приходила к маме на работу, на Центральный рынок, и помогала ей. Редко, конечно, – дел и без того было полно: школа, вокальная студия, домашнее хозяйство. Но летом она бывала на рынке часто. Она находила мамино место скорее по аромату – мама всегда была окружена цветами, многие из которых одуряюще пахли и разносили запах далеко вперед. Аня прибегала и брала охапку разных цветов – то розы, обернутые газетой, чтобы не уколоться, то ландыши в плетеной корзине. А потом она ходила с этими цветами вдоль рядов по рынку и продавала. Но в августе она всегда продавала семечки. По вечерам они всей семьей шелушили подсолнухи, растущие в огороде, а потом мама жарила семечки на большой чугунной сковороде. Семечки подпрыгивали и вкусно пахли. На всю жизнь Аня запомнит эту картинку: она в желтом сарафане с нарисованными подсолнухами ходит между рядов с корзиной, полной газетных кульков. – Семечки! Покупайте семечки! А мама в это время сидит на складном стульчике в окружении миллионов соцветий. На ней ситцевое платье в мелких горох, а в руках сигарета. Аня оборачивается откуда-то из глубины рынка и видит, как мама царственно сидит, а из ее пальцев выходит тонкая змейка дыма, огибающая цветочные головки. Но вот к ней подходит покупатель и загораживает маму, и в то же время на Аню наскакивает какой-то мальчишка и опрокидывает корзину. Семечки сыплются на землю, Аня сквозь слезы кричит: «Дурак!» – и не знает, что ей теперь делать. Ей жалко семечек, да и мама расстроится.