– 7– – Причешешь меня? Ян останавливает взгляд на ее лице и какое-то время смотрит. Странно смотрит, и Аня не понимает, что конкретно он рассматривает в данный момент. Сам взгляд длится долю секунды и направлен на лицо, но охватывает одновременно все тело, словно под кожей пролегает сеть электрических диодов, подсоединенных к ней невидимыми проводами. И по одной зажигается каждая из миллиарда лампочек – то в зрачке, то на крыльях носа, то на еле заметной родинке у виска. Диоды бегут быстро и, подверженные цепной реакции, больше уже не гаснут, не умирают, а будто включают все ее лицо, автоматически подключая волосы, шею, все тело – поочередно и целостно одновременно. Аня успевает лишь растерянно поднять брови и перевести дыхание. Она не раз уже пробовала, но никогда не могла поймать этот взгляд. Не получается, и она чувствует себя восторженно и глупо, словно школьница, наблюдающая за химическими опытами. Он берет из ее рук расческу, расфокусированно видит рисунок на деревянной ручке и отделяет от волос Ани небольшую прядь. Аня закрывает глаза и слегка наклоняет голову назад. Он причесывает ее очень долго, будто эта прядь длиннее самой себя в сорок раз. Глаза Ани закрыты, а прядь длится и длится. Когда одна прядь кончается, он берет другую, третью – и сплетает их в косичку. Аня подходит к зеркалу, улыбается. – Это идеальная прическа. Она прикалывает косичку к виску заколкой, придирчиво смотрит. – Заплети мне такую же с другой стороны. Ян бросает испуганный взгляд на часы, потом переводит его на Аню. От этого она тоже пугается, и Ян говорит: – Щядай. Здонже[15]. Он плетет еще одну косичку, на этот раз торопливо, и выходит не так ровно. – Ты дочек сам заплетаешь? – Звыкле[16]. – Знаешь, – говорит Аня, – когда родилась Ида, я сначала шутила, что Бог послал мне вторую дочку в наказание за то, что я так и не научилась плести косички с первой. – Дети не бывают в наказание. – Конечно. Я знаю. Аня смотрит в зеркало, симметрично прикалывает вторую косичку. Косичка уже немного другая. И сама Аня уже немного другая, другая расческа лежит на подоконнике, и только ее сумка для путешествий, стоящая в углу и напоминающая о временности и быстротечности всего, – та же самая. Черная. * * * На самом деле, в глубине души Аня понимала, когда в ней появилась трещина. Это произошло не на свадьбе друзей, где Влад схватил ее за волосы, накануне их развода – гораздо раньше. И не тогда, когда Аня ушла из стеклорезки и открыла первую мастерскую (которая и на мастерскую-то похожа не была – так, подвальчик пять на пять) – намного, намного раньше. Но осознает она это потом, когда сделает дома ремонт и найдет новое рабочее помещение с большими окнами. Когда встретит Яна. И начнет разделять все события своей жизни на «до» и «после» и сравнивать, сравнивать и вспоминать. Это Ян принес ей музыку, и музыка обнаружила трещину где-то во внутренней темноте. Музыка размывала еле сомкнувшиеся стенки старого пореза и именно поэтому причиняла такую боль: все действительно началось с музыки. Началось и вдруг оборвалось вместе с нею – резко, как отломившийся кончик лезвия макетного ножа. Так резко, что Аня не уловила эту связь. Долгое время она думала, что главную трещину запустили события четырехлетней давности – времени ухода из стеклорезки, открытия подвальчика и цепочки дальнейших происшествий. – Попробуй еще раз. Смотри. Аня взяла ленту и показала снова. – Видишь? Изгиб должен быть плавным и мягким. Старайся сразу же делать ровно, иначе замучаешься потом ровнять. – Да я так же вроде делаю, – психовала Маша. – Ничего, все получится. Потренируйся еще. Как говорила моя бабушка, в любом деле первые тридцать лет сложно. – Ха, звучит обнадеживающе. Маша улыбнулась. Аня оставила ее ковыряться с образцом, а сама вернулась к лампе. «Что такое?» – думала она. Лампа не перегорела, но светила плохо – тускло и, часто мигая, периодически выключалась совсем. Это никуда не годилось. Аня выкрутила лампочку и осмотрела ее. Вроде бы все в порядке. Тогда в чем дело? – Наверное, надо электрика вызывать… Маша рассмеялась. – Я тебе рассказывала, как однажды вызывала кабельщика? – Кого? – не поняла Аня, погруженная в изучение проводов. – Ну, кабельщика. Кабель провести для интернета. – Нет. «Провода целые… Может быть, просто поменять лампочку?» – Ну, вызвала я, значит, кабельщика. Он пришел, давай все делать там, что надо. А сам смазливый такой… В маечке, мускулы у него такие и комбинезон, из кармана инструменты торчат… Аня достала из ящика стола лампу, вкрутила. Ничего не поменялось: свет мигал и прерывался. – Эротичный весь такой, короче, – продолжала Маша. – Я стою над ним, смотрю, как он там провода свои тянет. А когда он закончил, я пошла дверь за ним закрыть. Иду к выходу впереди него, а сама майку снимаю и роняю по дороге… «Придется вызывать-таки электрика…» – Он поднимает, вы уронили, говорит, а глаза такие круглые-круглые. А я не оборачиваюсь и роняю лифчик. «Частного найти или в ЖЭК позвонить?» – Случайно, конечно. Тут уже он не выдерживает, бросает свой чемодан с инструментами и прижимается ко мне всем телом… «Хотя здесь наверняка есть свой персонал». – Такого охренительного секса у меня в жизни не было. «Но частный все-таки будет лучше». – А знаешь почему? Аня повернулась к Маше, та рассмеялась и, кривляясь у зеркала, объявила: – Потому что у меня идеальные губы. Они засмеялись. – Ну давай, вызывай своего электрика. Может, интернет нам заодно проведет. А сама домой иди, отдыхай. – Ладно, – улыбнулась Аня, – мне действительно за Идой в сад пора. Закроешь мастерскую? – Ага, – весело откликнулась Маша. – У меня же идеальные губы. Аня рада, что нашла себе помощницу. И еще она рада, что помощница у нее – не кто-то посторонний, а подруга, родная душа. Машка. Они триста лет друг друга знают. Полгода назад она тоже переехала в Москву, помыкалась – да и к Ане пришла. «Мне, – говорит, – работа твоя нравится. Только ты сама с ней ни фига не справляешься. Я тебе помогу». Маша еще Лильку новорожденную на руках держала. * * * Аня держит Лилю на руках и носит ее из комнаты в комнату. Лиля маленькая, ей всего полгода, но уже почему-то отчаянно тяжелая, или так только кажется Ане, потому что она носит ее уже очень долго. – А-а-а… А-а-а… Кажется, Аня говорит это самой себе, просто чтобы что-то произносить, слышать хоть что-то кроме непрерывного крика. Она уже почти ничего не чувствует – ни рук, ни ног, ни жалости к этому маленькому существу. Жалко было сначала, может быть, первые четыре часа. Сейчас уже не жалко, настало какое-то абсолютное отупение, точка душевного невозврата. Ей только хочется спать. Спать, спать… Аня ходит из комнаты в комнату и вспоминает девочку из чеховского рассказа, машинально думая, сколько еще она выдержит, прежде чем положит Лилю на диван и накроет подушкой. – А-а-а… А-а-а… Это она уже не напевает, она уже будто подвывает, стонет. Лиля такая тяжелая – и так сильно кричит. Она кричит восьмой час.