— Хорошо! — прикончив вторую чашку, понял Ларионов, сладострастно постанывая. — Так что ты от нас хочешь, Сережа? — взял быка за рога Смирнов. — Вот прямо так и сказать? — генерал откинулся на стуле и опять выстрелил дуплетом из двух подтяжек. — Именно, — подтвердил Смирнов, а Казарян позволил себе объяснить: — Здесь не пальцем деланные, генерал. — Уж что-что, а это я знаю! — согласился с ним Ларионов и вдруг решился: — А что, ребятки, у вас нет желания навестить его в последний раз? — Есть, — сказал Алик и добавил: — Тем более, что на субботу мы приглашены. — А вы сегодня, чего тянуть? — отвечая Алику, генерал обращался к Смирнову. — И прямо сейчас, пока он надеется еще, а то, как к восьми машина не придет, он просечет все до конца. Который у нас час? — Полшестого, — ответил Алик, глянув на кухонную кукушку. — Прелестно! — обрадовался Ларионов. — Полчаса здесь еще можете прокантоваться, привести себя в божеский вид, а за час, к семи, доберетесь. Да, дачка-то в водоохранной зоне, заезжайте туда со стороны Пирогова, на тамошнем посту будет вам пропуск. А уж к девяти и я там постараюсь быть. Договорились? — Да, — решил Смирнов. — Тогда я пойду, — генерал с облегчением поднялся. Мне бы за эту пару часов Ферапонтова успеть растрепать… — Ты поспокойнее с ним, Сережа, — посоветовал Смирнов. — Не дави. Что надо, он и сам тебе скажет, деваться ему некуда. А разозлишь — замолчит, это тебе не урка рваная. — Знаю, Саня, все знаю, — быстро заверил его Ларионов и двинул из кухни. И, уже из коридора: — Будьте здоровы! Помылись, побрились, переоделись и ровно в шесть отправились в дорогу. Заправились по соседству, через бульвары выехали на Сретенку. — Господи, опять Ярославка! — зарыдал Казарян. — На Осташковское свернем, — успокоил его Алик. Свернули на Осташковское, пронырнули под Кольцевой, проехали верст пяток и сюрприз — окружила всепроникающая вонь образцового свинохозяйства. — Как здесь люди живут? — стараясь меньше дышать, изумился Алик. — А ты как живешь? — спросил Казарян. — Моя вонь — сугубо интеллектуальная. — А что лучше? — Не знаю. — Кончай словоблудить! — раздраженно прикрикнул на них Смирнов. Замолчали. Мелькнуло страшное, как лес после атомной бомбардировки, бесчисленное семейство антенн на растяжках — хозяйство радиоглушителей, дыры карьеров, заполненных водой, появилось и водохранилище с пансионатом на берегу. Попрыгали на железнодорожных путях и въехали, наконец-то, в лесок. Потом поля, деревня, опять поля, и вновь деревня… Милиционер у шлагбаума вежливо поинтересовался: — Кто из вас товарищ Смирнов? — Я, — отозвался Смирнов и, ученый этим делом, протянул паспорт. — Проезжайте. Вот здесь уже было по-настоящему лесное существование. Холмистая, как по волнам, дорога шла сквозь райские кущи, неизмученные присутствием человека. Проехали по плотине, сдерживающей чистейшую воду, вновь ввинтились в ровно посаженный лес, и опять плотина. Милиционеры на плотинах, получив соответствующую информацию, понимающе брали под козырек. — А зачем мы все-таки к нему едем? — запоздало спохватился Казарян. — Злорадствовать? В начале крутого спуска к неохватной воде хранилища стояла вилла, окруженная низким кирпичным бордюром и высокой, хорошо подстриженной живой изгородью, — туя, что ли? Все, как у больших: плоская крыша в двух уровнях, солярий, вольные террасы… Калитка была открыта, и дверь на террасе, ведущая в дом, распахнута на обе створки. — Господи Иисусе, чудно под Москвой, В Рузе и Тарусе, дреме луговой, — ни с того ни с сего прошептал на память Алик. А все же он прав, наверное. Сбегало к редким кущам у воды покатое поле (вилла была здесь единственной), по утреннему безветрию ртутно блестела неподвижная, почти твердая на вид, обширная вода, вертляво висела птичка в вышине, через одинаковые промежутки издавая мирные визги, а в промежутках тихонько звенел насекомый люд, наполняя этим звоном все вокруг. Чудно под Москвой. Постояли недолго и пошли вдоль розовых кустов к террасе, к дверям, ко входу и выходу. В громадном холле-гостиной с камином и обшитыми темным деревом стенами, в мягком и глубоком кресле сидел Владлен Греков. Был он бос, небрит и пьян, но, как всегда, элегантен: свежайшая рубашка от Тиффани расстегнута с той мерой небрежности, которая определяет привычность ее ношения, а белейшие брюки, вместе с босыми ногами, покоившиеся на столе, были неотрывной частью тела их владельца. Нет, он не пьян, он просто очень много выпил. — О, явились! — почти радостно приветствовал их хозяин виллы, не меняя позы. — Значит, опередил ты меня, Саня; а я здесь сидел, на чудо надеялся. Выпить хотите? И неудобно потянулся за бутылкой коньяка, стоящей на полу. Поднял ее, посмотрел на просвет, — в бутылке оставалось граммов пятьдесят, — вздохнул тяжко от необходимости вставать, встал, твердо пошел к бару и устроился там на корточках, рассматривая этикетки. — Не суетись, — сказал Алик. — Пить с тобой мы не будем. — Зато я буду, — не оборачиваясь, ответил Греков, выбрал черную бутылку датского «Черри», поднялся. — Считаешь, что мы тебе позволим? — поинтересовался Казарян. — Почему же нет? — Греков вернулся на свое место, уселся, сорвал с горлышка бутылки податливую металлическую обертку, выдернул пробку. — Вы же говорить со мной приехали, играться, как с пойманной мышкой. Играйтесь, а я выпью. — А ты с нами говорить не хочешь? — спросил Алик. — Спрашивайте, отвечаем, — произнося название газетной рубрики, Греков внимательно разглядывал темно-вишневое, почти черное содержимое высокого, захватанного пальцами богемского стакана. Он уже себе налил. — Ради чего ты, скот, меня убивал? — подал наконец голос Смирнов. — Ради того, чтобы жить самому, чего ж тут непонятного? — Греков отхлебнул из стакана порядочно и только тут заметил несообразное. — Да вы что стоите? Садитесь, в ногах правды нет. Делать нечего, сели. Смирнов — в кресло, а Казарян с Аликом — на пуфики. — Красуешься, подонок, — сказал Казарян. — Перед собой красуешься! — А что мне остается делать? — Греков отхлебнул еще раз и поставил стакан на стол. — На колени перед вами валиться, прощения просить? Не буду. Потому еще, что никому ничего изменить уже не дано. Даже если бы вы захотели, вы ничем не можете мне помочь. А за тех я на колени ни перед кем не встану. — А не за тех, встал бы? — спросил Алик. — Обязательно и с удовольствием! Ба! — Греков энергично растер опухшие веки. — Как все хорошо было совсем недавно! — Даже тогда, когда ты приказал свалить трупы в яму и залить их бетоном? — тотчас спросил Смирнов. Этому вопросу Греков обрадовался, как дитя: — Тогда было совсем хорошо! Концы в воду, и я чист перед народом и партией! Но одна ошибка, слабинка одна, и все к чертовой бабушке. — Слабинка-то твоя в чем? — тактично допрашивал Смирнов. — Глебушку Ферапонтова пожалел, — признался Греков. — Глеба пожалел? Ты не Глеба пожалел, — кого ты вообще-то жалеть можешь! — ты канал основных своих поступлений пожалел, — презрительно сказал Смирнов. — Как говаривали мои клиенты, жадность фраера сгубила. Греков допил то, что было в стакане, и снова наполнил его, опять полюбовался цветом, полюбовался, полюбовался, поставил на стол и признался: — И, конечно же, фатальная невезуха. Я ведь это местечко, Алька, на твоем новоселье с балкона присмотрел, так, на всякий случай. А когда понадобилось — вспомнил. Кто знал, что Смирнов к тебе в гости приедет! — Послушай, Влад, — начал Алик. — Если бы тебе все сошло, ты бы мог вот так спокойно, комфортно существовать, радуясь жизни, наслаждаясь жизнью? — И еще как! — с тоской по недостижимому признался Греков.