— Какая же ты гнусь! — сказал Алик и встал с пуфика. — Ну да, гнусь! — Греков тоже поднялся. — Жила-была гнусь. Она родилась в стерильной колбочке, развилась там до полной гнусности, вылетела в прекрасную чистую жизнь и стала творить свои гнусные дела. Так, что ли? Нет, дорогие мои сограждане! Чего я хотел в этой жизни? Местечко, чтобы жить безбедно и для собственного удовольствия слегка командовать. Но такое местечко всегда находится далеко и высоко, и, чтобы до него добраться, приходилось кое-что предпринимать. Начальство любит, чтобы его хорошо встречали, начальство любит, чтобы его хорошо принимали, начальство любит, чтобы его хорошо провожали. Я встречал, принимал, провожал их даже не как начальников, а как глав государств, и это им чрезвычайно нравилось. Наивные, как бы не от мира сего, они просто не знали, что на все это расходуются большие деньги. Да, ко всему прочему, они и подарки любили, очень любили, я им и подарки делал, дорогие. Они принимали, и поэтому я все ближе и ближе подходил к заветному местечку. Остается неясным одно: откуда я брал большие деньги? Догадайтесь! — Ерничаешь. Шуткуешь. Надеешься еще, значит, оценил грековский монолог Смирнов. Стояли все четверо. Греков постоял, постоял, сел на место, взял стакан со стола, предварительно еще раз полюбовавшись цветом, выпил и, движением кадыка прогнав напиток вниз насильно — больше просто так в него не входило, ответил не на заданный вопрос, а на другой, который мучил: — Я тебя, старичок, недооценил. Старичок в данном случае не ласковое обращение, а формальная оценка тебя по возрасту и ошибочно предполагаемым возможностям. — Ты ж меня знал, — с кривой усмешкой откликнулся Смирнов и сел на пуфик. — Знал, что я кой-чего могу. — Когда ты мог! Лет двадцать — тридцать тому назад. А сейчас ты старый и хромой. Так думал я. И ошибся. Что стоило мне лично операцией руководить! Вызвал бы тебя на свидание, подставил ребяткам, те бы и кокнули суетливого старичка. Всего и делов-то. Правильно я рассуждаю, Саня? Алик рванулся к Грекову, за грудки поднял его. Рубашка от Тиффани затрещала. Греков, не сопротивляясь, висел на Алькиных руках и беззвучно смеялся. Алик уронил его на прежнее место и сказал: — Когда в человеке еще болит душа, когда его еще мучает совесть, когда он с презрением и ненавистью оглядывается на свою прошедшую жизнь, самоубийство, наверное, — кризисное малодушие, тогда, вероятно, надо не давать делать этого, спасать, выругать. А у тебя вместо души — свалка, помойка, сортир. И самоубийство есть последняя возможность проявить остатки мужского характера. Мы даем тебе этот шанс. — Спасибо за внимание, — поблагодарил Греков, застегиваясь и заправляя рубаху в штаны. — Но не стоит беспокоиться. — Надеешься, скот, — окончательно понял Смирнов. — А зря. Команда-то тебя с потрохами заложит. Да и все дело с «Привалом» — чудовищный и непрофессиональный риск. — Так надо было. И не мне одному. — Греков, наконец, удобно устроился в кресле, что ему доставило удовольствие — видно было по лицу. — Ну, а насчет команды… Ты старый, Саня, но глупый. Команда, о которой ты так важно рассуждаешь, снизу, а еще есть — команда сверху. Команда, которая дает команды. — На веревочки уповаешь? — полюбопытствовал Смирнов. — Не веревочки, Саня, а канаты, даже тросы скорее. Вытянут. Кому же охота пропадать вместе с незадачливым Грековым? Казарян, который, вроде бы и не слушая, ходил вдоль стен гостиной, рассматривая картины, вдруг обернулся и сказал: — Усадебка Жуковского, эскиз Судейкина, весенний пейзаж Бирули — все это из коллекции зверски убитого и ограбленного Кулакова, дорогой ты мой гражданин Греков. Миня Мосин подтвердит, что эти картинки он идентифицировал в чудном домике, где обреталась твоя команда. Та, которая снизу. А теперь вот они, картиночки, у тебя на стенке! — Мелочевка, Рома, сам знаешь, что мелочевка! — Уже азартно кричал Греков. — Простительная неразборчивость страстного любителя живописи, который понадеялся на порядочность посредника-продавца. — Посредник, — команда? — тоже в азарте спросил Казарян. — Твоя команда? — Молчать! — рявкнул Смирнов, и все замолкли. Тогда он добавил спокойно: — Тебя сдадут, Владлен. И выбора у тебя нет. Если даже и к стенке не поставят, то уголовники в лагере удавят. Готовься. Скоро, очень скоро сюда явится Ларионов с ордером на арест. Смирнов встал с пуфика. Трое стояли, а четвертый безмятежно валялся в кресле. Из кресла и разрешил: — Пускай себе является. — Мы даем тебе шанс, — напомнил Алик. Греков, мешкая по причине захмеления, выпростал себя из кресла, выпрямился во весь рост и заявил, ликуя: — Ребята, вы что-то путаете. Это я даю вам шанс. Пока. — Пошли, — приказал Смирнов Алику и Казаряну. Втроем они направились к выходу. Уже на террасе до них донеслось — на прощанье — грековское: — Все впереди, пацаны! Все впереди. И не забывайте: в конечном счете, вы всегда проигрываете! Казарян беспардонно гнал по узким дорогам запретки. Проскакивали назад, не привлекая, деревья, воды, плотины, милиционеры. Так гнали до шлагбаума. Последний здешний милиционер, придерживая веревочкой, поднял полосатую дрыну, беспрепятственно пропуская их потому, наверное, что с той стороны шлагбаума, у трех машин стоял один человек — генерал Ларионов и с интересом смотрел на приближающуюся «восьмерку». «Восьмерка» на первой скорости проползла мимо генерала. Никто из троих на генерала не смотрел. В зеркальце они увидели, что генерал обернулся в их сторону, усмехнулся, отвернулся и полез в свою «Волгу». Казарян довез их до Алькиного дома, а сам поехал к себе отсыпаться. Смирнов с Аликом, кое-как раздевшись, тоже завалились спать. Дело было сделано. Но долго и по-настоящему давануть соньку не удалось: издевательским громом прозвучал телефонный звонок. — Да, — откликнулся в трубку первым добравшийся до телефона Алик. Послушал самую малость и с облегчением доложил: — Санька, это тебя Ларионов. И кинулся в спальню продолжать страстно желаемый сон. С трудом ориентируясь в пространстве квартиры, Смирнов добрался до аппарата и взял трубку. — Саня, я жду тебя внизу. Спускайся. Слегка путаясь в рубашке и портках, Смирнов оделся, прошел в ванную и подставил затылок под струю холодной воды. Вода стекала по волосам, забегала в глаза и в углы рта. Потерпев такое недолго, Смирнов зарычал и стал вытираться полотенцем и причесываться. У подъезда стояла черная машина. Шофера в ней не было. Гулял, наверное. Смирнов открыл заднюю дверцу, плюхнулся на сидение рядом с Ларионовым и вопросил раздраженным со сна голосом: — Ну? — Он застрелился, Саня, — мягко сообщил последнюю новость Ларионов. — Веселые дела… — заметил Смирнов, окончательно выходя из сонной одури. — Вот и получилось так, как ты хотел… — А что я хотел? — спросил Ларионов. — Ты хотел кусок по зубам. Ты его и заполучил. — Не понял, — надменно заявил Ларионов. — А что тут непонятного? Самоликвидировался всесильный и державший всех в своих руках босс сугубо определенной и весьма ограниченной преступной организации. Он одновременно и потолок и дно. Следовательно, и вверх лезть не надо и глубже копать не следует. Очень, очень удачно застрелился Греков. — Ты на что намекаешь? — Я не намекаю, я констатирую. И только одно могу сообщить тебе. Для сведения. Когда мы были у него, он явно не собирался этого делать. — Я так понимаю, что ты мне не веришь? — Как все это произошло, Сережа? — Я вошел первым. Он увидел меня и рванулся наверх, на второй этаж в свой кабинет. Ребята, которые шли за мной, кинулись за ним, но не успели. — А ты успел? — А что я должен был успеть? — Успел сказать ему кое-что один на один? — Смирнов усмехнулся вдруг, махнул рукой. — Э, да что я спрашиваю! И полез из машины. Вылез, хотел было захлопнуть дверцу, но не выдержал и, наклонившись, сказал напоследок: — Слишком много в последнее время самоубийств в вашей конторе и вокруг нее. Не находишь, Сережа? Не дожидаясь ответа, с силой захлопнул дверцу. Смирнов тщательным помешиванием остудил кашу до кондиции и приступил к кормлению. Ксюша сидела взаперти на высоком стульчике и строго наблюдала за подготовительным процессом, по завершении которого открыла рот. Смирнов поднес к открытому рту ложку с кашей, но Ксюша закрыла рот и, потянувшись, поцеловала кормильца в щеку. Свершив это, рот опять открыла, и губами стянула кашу с ложки. Так и продолжалось: поцелуй, открытый рот, поглощенная ложка каши. Суровое сердце сыскаря таяло от умиления. В самый последний момент Варвара, бестолковая, как все бабы, конечно же, вспомнила, что забыла купить дефицитную на юге зубную пасту, а также пипифакс и бумажные салфетки и сейчас моталась по магазинам, предварительно умолив Смирнова покормить дитя. Он и кормил. Докармливал, когда в дверь позвонили. Войдя вместе со Смирновым на кухню, наблюдательный Казарян сказал: — По-моему, она обоссалась. И был прав. Сняли Ксюшку со стульчика, с Ксюшки — портки и пустили ее гулять по квартире. Ксюша бегала по квартире без порток среди двух чемоданов и бесчисленных сумок и страшно веселилась. — Поезд когда? — спросил Казарян. Смирнов глянул на часы: — Через два часа. — Ну, время еще есть, — успокоился Казарян. — Варвара, естественно, что-то забыла купить? — Естественно, — подтвердил Смирнов. — Посошок на дорожку? — Да я же за рулем. — Рискнем в последний раз, — решил Смирнов, принес из кухни бутылку «Двина» и две рюмки. — Для тебя старался, армянский искал. — Спасибо, — Казарян мгновенно открыл бутылку и разлил. — За то, что все кончилось. Выпить не успели — в квартиру ворвался Алик и с ходу укорил: — Конечно же, без меня? — оглянулся и спросил: — А Варька где?