Джевонс был поклонником экономического роста и технического прогресса, но как экономист он называл вещи своими именами. Он также не видел никакого решения проблемы и лишь предположил, что либо наша тяга к потреблению не окажется безграничной, либо ее будет все труднее удовлетворять. «Не можем же мы, в самом деле, бесконечно удваивать протяженность наших железных дорог, размер наших кораблей, мостов и заводов, – писал он. – В любом предприятии мы, без сомнения, дойдем до естественного предела удобства». Спустя полтора столетия мировое потребление ресурсов продолжает расти, включая и уголь, хотя спрос на него, кажется, наконец-то выходит на плато. Прекращение шопинга, похоже, наконец-то обещает выход из парадокса Джевонса. Если в мире депотребления мы изобретем телевизор втрое более энергоэффективный, то мы не станем тратить сэкономленные деньги на покупку дополнительных телевизоров – более крупных, чем тот низкоэффективный, который у нас был раньше. Тогда повышение энергоэффективности действительно даст положительный эффект: мы получим то же количество телевизоров, но будем расходовать меньше энергии. Вот только деньги, говорит Дэвид Фонт Виванко – ученый-эколог из Барселоны – остаются проблемой. Фонт Виванко изучает «эффекты отскока» – часто непредвиденные последствия, возникающие в результате изменений технологий и социального поведения. Парадокс Джевонса и японская программа «Лидер гонки» включали эффекты отскока, связанные с достижениями в области энергоэффективности. Но уменьшение количества покупаемых вещей тоже имеет свои эффекты отскока. «Мне нравится думать об этом довольно просто, – объяснил мне Фон Виванко. – Если у вас есть какие-то финансовые сбережения, то вы собираетесь их потратить. У вас есть определенная сумма денег, она будет направлена на что-то, и это окажет воздействие». Исследователи эффектов отскока называют эту проблему «вторичным расходованием». Перестав ходить по магазинам, вы экономите деньги. Если вы затем потратите ту же сумму денег на нечто такое, что вы, возможно, не считаете потребительством, например стриминговый сервис, отдых на свежем воздухе, физиотерапию или кондиционирование воздуха, то воздействие вашего образа жизни на окружающую среду может запросто остаться прежним или даже усугубиться. Вот надежная закономерность: если вы тратите больше денег, то, вероятно, увеличиваете воздействие своего образа жизни на окружающую среду, а если меньше, то, скорее всего, уменьшаете его. Куда бы деньги ни текли, они оставляют след. В США каждый потраченный доллар в среднем генерирует приблизительно четверть килограмма парниковых газов; потратьте миллион долларов, и ваш вклад в экономику обернется примерно двадцатью пятью килограммами углеродного загрязнения. Но, хотя американцы – главные потребители на душу населения в мире, доллар, потраченный в более бедной стране, в среднем имеет более негативные последствия для климата, и это еще одна странная особенность денег. Для планеты в целом каждая сотня потраченных долларов означает сорок килограммов парниковых газов – на 60 % больше, чем в США. Это потому, что во многих других странах люди тратят подавляющую часть своих денег на основные товары энергоемкого производства, такие как продукты питания, бензин и электричество, в то время как в США они могут тратить их, скажем, на сберегательные облигации, приложения для смартфона или дизайнерский свитер. Развитые страны также склонны производить товары с использованием более чистых технологий. Иронично, что бедному жителю Индии было бы «экологичнее» купить iPhone, чем потратить ту же сумму денег на еду и электричество, которые ему действительно нужны. Предположим, что вы перенаправляете свои деньги в инвестиции. К сожалению, компании, в которые вы инвестируете, производят товары и услуги для потребительской экономики. Если вы храните деньги в банке, разница лишь в том, что банк инвестирует их за вас. (Сбережения и инвестиции – это еще два важных аспекта, из-за которых богатые с большей вероятностью увеличивают свое воздействие на окружающую среду.) В любом случае вы просто откладываете свое потребление на более поздний срок. Например, те, кто экономят деньги, часто планируют крупные покупки, скажем, отдых за рубежом. «Если вы путешествуете самолетами, то это не сработает, верно? – говорит Фон Виванко. – Если вы записываетесь на занятия по живописи, тогда, возможно, да». Далее, вы можете поехать на занятия по живописи на машине, или арендовать студию, чтобы попрактиковаться в этом ремесле, или почувствовать искушение полететь в Арль, Франция, на экскурсию с гидом, чтобы написать те же сцены, что писал Ван Гог. «Идея о том, что услуги экологичнее товаров, не имеет под собой прочного основания. Услуги тоже оставляют свой след», – считает Фон Виванко. Услуги, которыми мы пользуемся, опыт, который мы получаем, доллар за долларом вносят вклад в воздействие нашего потребления. Отскок проявляется тремя основными способами. Есть прямой отскок, при котором, например, изобретение более эффективных телевизоров приводит к продаже дополнительных телевизоров. Существуют косвенные эффекты, когда люди тратят сбережения, накопленные благодаря лучшей энергоэффективности телевизоров, на другие товары и услуги. Наконец, существуют загадочные и плохо понятые «общеэкономические» или «трансформационные эффекты». Примером может служить то, как повышение эффективности телевизоров делает их дешевле, позволяя людям покупать их больше, что меняет норму с одного телевизора, который смотрят все вместе, на другую, когда каждый смотрит свое шоу по своему телевизору, что способствует созданию более узконаправленных телевизионных программ и рекламы. Как следствие всего перечисленного потребительская экономика растет примерно в десяти различных направлениях. В общем и целом, такова модель новейшей истории в глобальном масштабе: воздействие на окружающую среду, намного превосходящее сумму его более чистых и зеленых частей. Когда эффект отскока приводит нас к худшему результату, чем то, с чего мы начали, это называется «обратный эффект». Мы создали экономику обратного эффекта, культуру обратного эффекта. Эффекты отскока бывают странными на протяжении всей цепочки. По словам Элизабет Дючке, изучающей то, как общественность реагирует на технологические изменения в энергетических системах, некоторые отскоки вызываются «моральным лицензированием» – нашей склонностью использовать хорошее поведение для оправдания плохого поведения. Представьте человека, который придерживается веганской диеты (так как производство мяса связано с огромными выбросами углекислого газа) и поэтому чувствует себя в праве совершать больше авиаперелетов. Проведенное в Германии исследование показало, что в результате внедрения экономичных автомобилей люди стали больше на них ездить; топливная экономичность также дает людям ощущение морального права покупать более крупные, мощные или роскошные автомобили, отмечает Дючке. Точно так же норвежцы, купившие электромобили, стали более склонны пользоваться ими, чем водители бензиновых автомобилей. Кроме того, по мере роста владения электромобилями появлялись сообщения о всевозможных примерах их расточительного использования, например когда владельцы прогревают их зимой или оставляют включенными кондиционеры, чтобы их собаки чувствовали себя комфортно, пока они ходят по магазинам. Из-за отскоков, утверждает Дючке, даже люди, сознательно старающиеся «стать зелеными», обычно не делают свой образ жизни более экологичным, а то и вовсе усугубляют свое воздействие на окружающую среду. Хотя область исследования человеческого поведения, вызывающего отскоки, еще только зарождается, похоже, что часть населения (вероятно, небольшая) в полной мере реализует преимущества перехода к более экологичному образу жизни и технологиям. Например, когда представители этой группы покупают более экономичный автомобиль, они также меняют свое поведение и реже ездят на новом автомобиле. Это называется «поведением достаточности», когда достигается чувство, что вам всего хватает. Иногда достаточность приводит к «избыточности», что противоположно обратному эффекту. В результате люди, решившие «озеленить» один аспект своей жизни, делают экологичный выбор и в других областях. Например, сначала они меньше ездят на автомобиле, а затем переходят на вегетарианскую пищу. Они перестают ходить по магазинам, а потом решают выключить термостат зимой и реже стирать одежду. Более того, они, как правило, не считают, что этими действиями они приносят в жертву качество своей жизни. «Идея достаточности заключается в том, что вы добровольно сокращаете расходы и остаетесь счастливы», – говорит Дючке. Никто пока точно не знает, почему одни люди принимают достаточность, а многие другие – нет. В исследовании темы достаточности, проведенном Марен Ингрид Кропфельд, рассматривались четыре типа людей, сопротивляющихся основным потребительским трендам, с целью выяснить, насколько эффективно они снижают свое воздействие на окружающую среду. Эти группы – экологически сознательные потребители, старающиеся вести «зеленый» образ жизни; бережливые люди, получающие удовольствие от экономии; скупцы, ненавидящие тратить деньги; и те, кто добровольно выбирают простую жизнь, предпочитая потреблять меньше. Последние добились наибольших успехов в снижении своего воздействия. Они оказались почти вдвое эффективнее группы, занявшей второе место, – скупцов. Бережливые нисколько не уменьшили свое влияние на экологию, как и «зеленые» потребители, что в личном масштабе отражает общую неспособность «зеленого» потребления изменить ситуацию за минувшие десятилетия. Авторы исследования пришли к выводу, что, возможно, нашими образцами для подражания, если мы хотим помочь Земле, должны быть люди, обходящиеся меньшим, а не те, кто выбирают «зеленый» образ жизни. Тем не менее даже самые простые на первый взгляд решения проблемы потребления, например покупка меньшего количества более качественных вещей, включают некий отскок. Если вы платите более высокую цену за хорошо сделанную пару обуви вместо плохо сделанной пары, вы можете предполагать, что это противодействует эффекту отскока: тратя больше денег на получение того же потребительского товара, вы остаетесь с меньшим количеством денег для прочих покупок. Однако деньги, потраченные на новую качественную обувь, перераспределяются: выплачивается заработная плата рабочим и менеджерам, производятся расчеты с поставщиками и так далее. Деньги тратятся повторно. Вы можете перенаправить свой годовой бюджет на одежду, чтобы заплатить репетитору, который будет учить вас новому языку, и тем самым уменьшить свой экологический след – но тогда все зависит от того, как ваш репетитор распорядится своим доходом. Список способов потратить деньги без отскока весьма короток. Вы можете начать с приобретения товаров, уменьшающих более вредные формы потребления, например походного снаряжения вместо билетов на самолеты, которыми вы решили не пользоваться во время отпуска. Вы можете погасить свои долги, что, возможно, придаст вам чувство финансовой безопасности, способное, как показали психологи, снижать степень нашего материализма. Вы можете жертвовать деньги на благие дела, непосредственно сокращающие потребление, например библиотеки, или защищающие землю и воду от эксплуатации природных ресурсов. Вы можете, в качестве акта справедливости, перечислить деньги агентствам, которые помогают людям удовлетворять их основные потребности, прямо компенсируя жизненно необходимый им рост потребления снижением собственного потребления. Вы можете потребовать от своего правительства более высокой налоговой ставки, чтобы оно могло достигать аналогичных целей. Или вы можете просто избегать накопления денег, например (что самое очевидное) работая меньше. «Уменьшив свой доход, вы наверняка снизите потребление», – говорит Дючке. Однажды она сделала именно это, сократив свои оплачиваемые часы в качестве исследователя эффектов отскока. Она обнаружила, что продолжает работать столько же часов («Мне это всегда так интересно»), но тратит меньше денег. Затем она поняла, что ее работодатель, вероятно, использовал деньги, сэкономленные на ее зарплате, чтобы заплатить кому-то еще. В конце XVIII века Томас Мальтус, как известно, указал на угрозу, которую рост численности населения представлял для ограниченных запасов продовольствия, и предположил, что решением этой проблемы является постоянное повышение производительности труда. С тех пор центральной идеей экономики стало то, что мы живем в мире ограниченных ресурсов. Однако позже некоторые мыслители утверждали, что наши главные проблемы возникают не из-за нехватки ресурсов, а из-за их изобилия – и что так было всегда. Французский экономический философ Жорж Батай одним из первых описал проблему избыточного богатства в 1949 году. «Не нужда, а ее противоположность, роскошь, создают для живой материи и человечества фундаментальные проблемы», – писал он. До определенного момента общество способно поглощать богатство, повышая уровень жизни. Однако в конечном итоге оно накапливается в проблемных местах. Ужасающее насилие Первой и Второй мировых войн, утверждал Батай, было результатом того, что страны стали достаточно богатыми, чтобы участвовать в опасной гонке вооружений. Он назвал избыточное богатство, сделавшее это, «проклятой долей». «Его нужно тратить, добровольно или нет, победоносно или катастрофически», – считал Батай. Многие древние культуры понимали это – «пусть лишь самой темной областью сознания» – и время от времени намеренно уничтожали богатство. Они растрачивали его на празднествах и приносили в жертву богам. Состояния хоронили вместе с умершими, как в Древнем Египте, или вкладывали в великолепные общественные здания и памятники, как в Италии эпохи Возрождения; даже сейчас в некоторых деревнях майя в Центральной Америке существует «механизм выравнивания», с помощью которого любой, кто начинает накапливать много земли или денег, получает от своей общины честь спонсировать важные праздники года, по истечении которых эти спонсоры получают почет, но утрачивают богатство. Подобные практики очень широко распространены в пространстве и времени, и антропологи утверждают, что намеренное уничтожение богатства является одним из главных примеров отличия «человеческой экосистемы» от природной. Наше время не является исключением из этого правила. В начале XX века западные страны обсуждали, что делать с новой способностью промышленности по производству необычайного богатства – большего количества товаров, чем мы могли бы использовать. Найденный нами ответ состоял в производстве товаров, которые разрушаются сами в результате запланированного устаревания. Консьюмеризм как таковой можно сравнить с бесконечным праздником, в ходе которого изобилие быстро и безостановочно превращается в отходы. Более того, мы сделали из уничтожения изобилия экономический двигатель, что дало проблематичный результат – еще большее изобилие. Мы видим, как избыточное богатство накапливается в рекордных количествах в руках немногих; мы видим, как этот дисбаланс повышает стоимость жизни во всем мире; мы видим это на перегретых и спекулятивных рынках инвестиций и недвижимости. Когда нам не удается уничтожить богатство запланированным и упорядоченным образом, мы склонны делать это непроизвольно. Слово, которое мы используем для обозначения этого, – «коррекция» в экономике – говорит само за себя. Во время Великой рецессии одни только миллионеры и миллиардеры мира потеряли 2,6 триллиона долларов – это, чтобы лучше прочувствовать величину такого состояния, 2 600 000 000 000 долларов – что имело последствия для людей во всех сферах жизни. Затем рост смог начаться снова. Как писал Батай, «необходимо рассеять значительную часть произведенной энергии, превратив ее в дым». Такой выбор слов очень интересен. Когда Дэвид Фонт Виванко доводит свои размышления об отскоках до крайности, он видит лишь один верный способ справиться со всем богатством, которое накопится, когда мы перестанем ходить по магазинам. «Нужно будет просто сжигать деньги, – говорит он. – Это самое очевидное решение. Просто оставить самое необходимое и забыть о роскоши. Сжечь деньги». IV Трансформация 17 Мы наконец-то по-настоящему спасаем китов Киты долго ждали, чтобы их спасли. Сначала предполагалось, что это произойдет после того, как в 1859 году геологоразведчик Эдвин Дрейк, работавший в Титусвилле, штат Пенсильвания, пробурил двадцать один метр грунта и коренных пород, положив начало эпохе подземного бурения нефти, также известной как современная индустриальная эпоха. Два года спустя в журнале Vanity Fair появилась карикатура, на которой нарядно одетые кашалоты открывали шампанское и танцевали под плакатом с надписью «Oils Well That Ends Well»[20]. Если в двух словах, то нефтепродукты должны были заменить китовый жир во всех потребительских сферах применения (в производстве мыла, смазочных материалов для промышленного оборудования, а также освещении при помощи ламп и свечей). Кровавому китобойному промыслу вроде бы наступал конец. Вместо этого мы вскоре начали использовать нефть, чтобы убивать больше китов, чем когда-либо. Новое ископаемое топливо стимулировало строительство китобойных флотилий, позволяло отправлять корабли дальше и быстрее, а также давало возможность огромным плавучим рыбозаводам перерабатывать китовый жир и замораживать китовое мясо без необходимости возвращаться в порт. Нефть и газ даже использовались для питания компрессоров, надувавших, словно воздушные шары, тех китов, которые в противном случае затонули бы после смерти, что расширило разнообразие промысловых видов, на которых теперь можно было охотиться. В течение нескольких десятилетий, несмотря на постоянное изобретение продуктов, действительно заменявших китовый жир нефтью, китобои убивали в среднем по сто китов в день. Как только мы начинаем что-то потреблять, мы крайне неохотно от этого отказываемся. Затем киты снова были спасены. В 1986 году большинство китобойных стран мира согласились прекратить китобойный промысел в крупных промышленных масштабах. К этому моменту большинство видов считалось «коммерчески вымершими», то есть настолько малочисленными, что их поиск и забой стоили больше, чем они позволили бы в итоге заработать. Некоторые из них, такие как синий кит – самое большое живое животное в мире, были почти полностью уничтожены. Но в конце концов популяция китов, до тех пор сокращавшаяся, начала расти. Однако вскоре появились тревожные признаки того, что теперь мы, возможно, убиваем этих величественных левиафанов совершенно иначе. Как выразился один исследователь китов: «Мы больше не выходим в море и не протыкаем их куском стали. Мы просто разрушаем их жизни». Поразительные доказательства новой угрозы для китов появились, когда террористические атаки 11 сентября привели к короткому неожиданному эксперименту в области того, что происходит с диким миром, когда замирает потребительская культура – то была прелюдия к событиям коронавирусной пандемии. За ночь небо очистилось от самолетов. Морское движение тоже почти остановилось. Однако в море оставалось судно с экипажем из группы морских биологов. Они находились в заливе Фанди, на восточном побережье Канады, к северу от границы с США, и собирали фекалии северных гладких китов, чтобы проверить их на гормоны стресса. На Земле осталось всего около четырехсот пятидесяти северных гладких китов. Некоторые из нас склонны воображать, будто находящиеся под угрозой исчезновения виды – своего рода снежинки эволюции: уникальные проявления разнообразия жизни, но недостаточно живучие, чтобы справиться с меняющимся миром. Едва ли это можно сказать о северных гладких китах. Они существуют как минимум четыре миллиона лет – вдвое дольше, чем насчитывает история эволюции человека от наших ранних предков. Взрослая особь может весить более семидесяти тонн, достигая примерно таких же размеров, как прогулочная яхта с двумя туалетами и гардеробной. Они могут прожить сто лет, а то и дольше – мало у кого есть возможность это выяснить. По-английски их называют right whales («правильные киты»); это свое название они получили от того, что оказались «правильными» китами для охоты из-за высокой ценности их жира и уса, и их почти истребили еще до американской Войны за независимость. И все же они крепкие орешки. Преднамеренное убийство северных гладких китов запрещено с 1935 года, но в марте того же года группе рыбаков – очевидно, не разбиравшихся в международном праве – потребовалось шесть часов, семь ручных гарпунов и сто пятьдесят выстрелов из винтовки, чтобы убить десятиметрового китенка у Форт-Лодердейла, штат Флорида. Если северным гладким китам угрожает вымирание, то точно не из-за недостатка стойкости. Дело в том, что их ареал обитания, простирающийся на три тысячи километров береговой линии от южной Канады до северной Флориды, находится рядом с одним из самых богатых и оживленных потребительских обществ на Земле. Более десяти лет назад их уже прозвали «городскими китами». Исследователи, изучавшие северных гладких китов в те дни после 11 сентября, были сотрудниками океанариума Новой Англии в Бостоне. В нем есть цифровая карта восточного побережья Северной Америки, показывающая судоходство, рыболовство, подводные трубопроводы и кабели и прочее, и линий на ней едва ли не больше, чем на карте Манхэттена. Есть признаки того, что киты, возможно, не менее измучены суматохой, чем мы: например, в Исландии они, похоже, проводят больше времени в тех водах, где иногда появляются убивающие их китобойные суда, чем в прибрежной охраняемой зоне, где за ними постоянно следуют лодки с людьми, чтобы за ними понаблюдать. Северные гладкие киты подвергаются воздействию всех химических стоков цивилизации – их кровь загрязнена всевозможными вредными веществами (ДДТ, ПХД, ПАУ и прочими), нефтью и газом, антипиренами, фармацевтическими препаратами, пестицидами. Их кормовая база – в основном блохоподобный планктон под называнием копеподы[21] – становится нестабильной в результате изменения климата из-за неуемной человеческой деятельности. Киты спят иначе, чем мы (одним из двух полушарий мозга за раз), и все же можно утверждать, что шумный, полный кораблей и загрязненный океан – более неприятное место для сна, чем тихий океан прошлого – тот, который некоторые старые киты все еще могут помнить. Ученые называют эти воздействия «сублетальными». Это означает, что ни одно из них не может привести к смерти само по себе. Тем не менее Розалинда Ролланд – старший научный сотрудник океанариума Новой Англии – отмечает резкий контраст между северными гладкими китами и их близкородственным видом южными китами, обитающими на самом краю глобальной потребительской культуры. Однажды Ролланд отправилась к островам Окленд, расположенным в пятистах километрах к Антарктиде от Новой Зеландии, чтобы увидеть этих их южных кузенов. «Они были толстыми и довольными, у них не было повреждений кожи, и они проявляли любопытство. Словом, совершенно другие животные», – сказала она. Самый неприятный из сублетальных эффектов – шум. В 1992 году специалист в области морской акустики профессор Крис Кларк, ныне преподающий в Корнельском университете, был выбран в качестве ученого по морским млекопитающим ВМС США. Используя гидроакустические посты ВМС, он смог настроиться на пение финвалов – уступающих по размерам только голубым китам – на участке моря размером больше Орегона. В визуализации данных, которую он создал позже, поющие киты мигают и гаснут, как горячие точки, распространяющие свое звуковое свечение и исчезающие. Затем по всему пространству прокатываются огромные вспышки. Это акустический отпечаток сейсмической пневмопушки, используемой для зондирования залежей нефти и газа под морским дном. «И тогда меня озарило», – говорит Кларк. Он стал свидетелем того, как звуки антропогенного происхождения колоссальным образом подавляют способность китов слышать и быть услышанными в океане. Кларк называет повседневную жизнь северных гладких китов «акустическим адом». В водах, гудящих от человеческой деятельности, вероятность того, что два кита услышат друг друга – чтобы найти себе пару, проследить за китенком, рассказать о местонахождении пищи или просто ради удовольствия побыть в компании другого, – составляет примерно одну десятую от той, какой она была сто лет назад. Шум судов иногда настолько громок и постоянен, что киты сдаются и замолкают, а ведь обычно они делают так только во время сильных штормов. «Люди не осознают всей степени вреда, который мы наносим океану», – сказал мне Кларк. Основным источником всего этого шума являются пропеллеры и двигатели коммерческих судов, доставляющих нам всевозможные товары. Здоровье северных гладких китов, измученных сублетальными воздействиями, заметно ухудшилось. Они теперь тоньше, чем три десятилетия назад, сильнее заражены китовыми вшами и имеют больше поражений кожи и шрамов; самки рожают меньше детенышей. Состояние животных теперь может быть настолько плохим, а их страдания настолько тяжелыми, что сублетальные воздействия оказываются летальными. Суда также могут убивать китов непосредственно: основной причиной смерти этих животных является удар кораблем. Каждый раз, когда в интернет-магазине мы нажимаем кнопку «купить» под продуктом, поставляемым из-за рубежа, риск для китов возрастает. Морские перевозки на восточном побережье Северной Америки – одни из самых активных на Земле, ведь они снабжают главных покупателей мира. Но судоходный трафик в целом сегодня настолько напряженный, что некоторые начали называть судоходные маршруты «морскими дорогами». Эти дороги также загрязняют воздух. Хотя корабли – очень энергоэффективный вид транспорта, они перемещают 80 % от всего объема товаров, поэтому количество грузовых судов столь велико (и продолжает увеличиваться), что на них приходится 2,5 % глобальных выбросов парниковых газов. Корабли перевозят более десяти миллиардов тонн материальных благ в год – более тонны на каждого из нас, хотя, как всегда, на некоторых приходится гораздо больше, чем на других. Северные гладкие киты и южные резидентные касатки, обитающие в тихоокеанских пограничных водах между Канадой и США, – это две популяции, оказавшиеся на грани вымирания просто из-за растущей интенсивности потребительской экономики; без изменения этой интенсивности к ним, несомненно, присоединятся и другие виды. В тот день, когда мир перестанет ходить по магазинам, мы наконец действительно сможем спасти китов. Все это возвращает нас к исследователям из океанариума Новой Англии в заливе Фанди в дни после 11 сентября. Когда ими были получены данные о содержании гормона стресса в фекалиях китов, собранных в этот период жутковатого затишья, они обнаружили, что уровень стресса у китов намного ниже, чем в «нормальных» условиях. В отсутствие привычных кораблей, рыбацких лодок, прогулочных судов, моторных яхт и прочего шума современной морской жизни киты явно наслаждались морем спокойствия. Даже ученые были поражены тем, как ясно они слышали крики китов через свое оборудование. Это напоминало то, как если бы они стояли рядом с автострадой, которая вдруг опустела, позволив услышать пение птиц. То был звук китов в мире меньшего. Конец шопинга сулит новый рассвет дикой природы. Рецессии и депрессии – независимо от их причины, будь то рыночные спекулянты или вирусная пандемия – всегда были полезны для всякой нечеловеческой жизни, ведь они замедляли ползание бульдозеров, загрязнение рек, работу шахт, превращающих горы в дыры в земле. Больше темноты для соловьев и навозных жуков; больше тишины для китов; гораздо меньше риска, что еще одна шахта по добыче драгоценных камней еще больше сократит численность какого-нибудь редкого вида, например малагасийской радужной лягушки – более красочной, чем любой драгоценный камень, и обитающей лишь в нескольких мадагаскарских каньонах и нигде больше на Земле. Алан Фридлендер – еще один человек, которому не пришлось ждать пандемии, чтобы увидеть, как меняется природа при исчезновении толп людей. Он наблюдал это раз в неделю в Ханаума-Бэй – небольшой охраняемой зоне на окраине Гонолулу, Гавайи. Эта бухта, представляющая собой затопленный вулканический кратер, является одним из самых посещаемых коралловых рифов на планете. Миллион человек в год (около трех тысяч в день) приезжают сюда, чтобы нырять с маской, плавать и играть в здешних водах, но по вторникам она закрыта для публики. Именно тогда ученые, в том числе Фридлендер – морской биолог из Гавайского университета, – проводят там свои исследования. «По вторникам это место не узнать», – говорит Фридлендер. Морские черепахи, обычно предпочитающие держаться подальше в глубокой воде, едят водоросли у берега. Находящиеся под угрозой исчезновения гавайские тюлени-монахи с застенчиво-улыбчивыми мордами могут подплыть поближе или даже вылезти на пляж. «Большая стая альбул часто появляется в мелкой, по щиколотку, воде. То есть это была бы их предпочтительная среда обитания, если бы не люди вокруг», – объясняет Фридлендер. Альбулы – длинные грациозные рыбы, которые, оказавшись на мелководье, словно призраки рисуют хвостами узоры на поверхности воды. «У меня всегда возникает вопрос, где они проводят остальные шесть дней недели?» Когда разразился коронавирусный кризис, туризм на Гавайях замедлился до минимума. Вдруг каждый день, причем повсюду, стал намного больше напоминать вторник в Ханаума-Бэй. Фридландер в то время проводил исследования в двух других охраняемых морских районах: Молокини – почти полностью затопленном вулканическом кратере в пронизываемом ветрами проливе между островами Мауи и Большим островом; и Пупукеа – изрезанной береговой линии на северном побережье Оаху, где волны настолько сильные, что утаскивают большие валуны с берега на глубину. Оба этих места в обычное время полны людей. Молокини – небольшая морская заповедная зона, размером чуть более тридцати гектаров, то есть примерно одна десятая Центрального парка на Манхэттене. В любое обычное утро две дюжины коммерческих туристических лодок извергают в воду тысячу посетителей с масками и трубками, чтобы те полюбовались рифом, укрытым возвышающимся над поверхностью моря полумесяцем кромки кратера. «В особенно людный день вы в принципе можете перепрыгивать с лодки на лодку, не задевая воду, – говорит Фридлендер. – По сути, это полузакрытый большой бассейн». Пупукеа же находится прямо через шоссе Камехамеха от торгового центра и включает в себя две основные зоны для плавания и дайвинга. Она так сильно пострадала от рыболовного промысла, что многие местные жители считают ее «безрыбной». Найти здесь место для парковки вечная проблема. Когда из-за пандемии перестали работать туроператоры и даже аппарели для спуска катеров, Фридлендер стал свидетелем резких изменений в Молокини. Около тысячи красных каранксов приплыли к рифу. Увидеть такую огромную стаю – каждая серебристо-голубая рыба размером с поднос – было бы удовольствием для любителей подводного плавания, но Фридлендер никогда не замечал их в заповеднике в более многолюдные времена. Вскоре он обнаружил, что нечто подобное происходит и в Пупукеа: там появилась гигантская стая рыб, на этот раз гавайских кулий, серебристых и похожих на окуней, с хвостами, выглядящими так, будто их окунули в пепел. «Прямо рядом с берегом большой их косяк, – сказал Фридлендер. – Это, можно сказать, редкость, потому что они очень вкусные».