Возможно, нам не кажется, что мы находимся в состоянии войны с природой, но это подтверждается тем, что когда человеческий мир отступает, естественный мир наступает. Быстрее всего изменения происходят в океанах, потому что в них очень много живых существ перемещаются свободно: они чувствуют, когда мы уходим, и заполняют освободившееся пространство. Во время пандемии первые признаки восстановления дикой природы часто появлялись во внезапно опустевших водах: рыбы и медузы в спокойных чистых каналах Венеции; речные дельфины у гхатов – огромных каменных лестниц на берегу реки для омовения – в Калькутте, Индия, впервые за три десятилетия; крокодилы на популярном пляже в Мексике. Но те же принципы, говорит Фридлендер, действуют и на суше. Если снизить постоянное давление человеческой деятельности, дикие животные вернутся, их численность увеличится, и они начнут демонстрировать свое самое естественное поведение, включая стремление к исследованиям. Когда в Чикаго объявили приказ о самоизоляции, койот вышел на утреннюю экскурсию по пустому центру города и пробежал мимо магазинов Cartier, Gucci и Louis Vuitton. В Северной Индии слоны вернули себе древний коридор для миграции, покинутый ими много лет назад из-за вторжения людей; один из них остановился, чтобы подняться по лестнице небольшого храма. Нам не обязательно полностью исчезать, чтобы облегчить жизнь миру природы. Например, в Молокини Фридлендер и его коллеги обнаружили «волшебное число» туристических лодок с дайверами, при котором большие косяки рыбы еще не вытеснялись: двенадцать – примерно половина от обычного. «Мы думаем, будто понимаем экосистемы и знаем, как эффективно ими управлять, но на самом деле это не так, – считает Фридлендер. – Природа справляется сама гораздо лучше, чем мы. Нужно просто дать ей такую возможность. Ну, знаете, предоставить ей достаточно места, чтобы она могла дышать». Очень многое из того, что мы делаем с другими видами в результате потребительской активности, является непреднамеренным. Исследователи проблемы расчистки земель в Австралии изучили, что происходит, когда мы, например, заменяем дикую среду обитания другим торговым центром или комплексом домов для отдыха (рост числа владельцев второго дома – одна из самых мощных потребительских тенденций XXI века), либо теми огромными безликими дата-центрами и складами, что появляются повсюду в эпоху интернет-магазинов. Возможно, вы вообразили, что животные просто пакуют вещички и затем начинают все сначала где-то на новом месте. С сожалением сообщаю вам, что это не так. «Научный консенсус заключается в том, что большинство, а в некоторых случаях и все особи, присутствующие на участке, погибнут в результате уничтожения растительности немедленно либо в течение нескольких дней или месяцев», – пишут исследователи. Они подробно описывают страдания, которые, опять же, мне неприятно доводить до вашего сведения: животные бывают раздавлены, проколоты или разорваны. Некоторые оказываются похоронены заживо. Они переносят внутренние кровотечения, переломы костей, повреждения позвоночника, травмы глаз и головы. Они теряют конечности и получают скальпированные раны. Животные, покидающие свои дома (многие делают это на удивление неохотно), часто попадают под колеса машин на близлежащих дорогах, запутываются в заборах, умирают на солнцепеке или становятся легкой добычей хищников. Вы не хотите этого слышать, но обитающие на деревьях виды могут прятаться в дуплах до самого конца, который наступает для них на лесопилке или в машине для измельчения древесины. Вы наверняка не хотите слышать, что коалы могут умирать от голода на расчищенной земле. «Эта проблема, как ни странно, почти не обсуждается», – отмечают авторы исследования. По их оценкам, только в двух австралийских штатах из-за расчистки земель ежегодно умирают пятьдесят миллионов млекопитающих, птиц и рептилий. Мы потребляем дикую природу. Даже те виды, которые мы едим, это чаще всего жертвы нашей идентичности и статуса, а не нашего телесного голода. Показателен пример манумеа (зубчатоклювого голубя) – необычной птицы, обитающей только в южнотихоокеанском островном государстве Самоа. В джунглях Самоа стоят десятки пирамидальных сооружений, заросших лианами и деревьями. Эти таинственные конструкции весьма внушительные: нередко они шире баскетбольной площадки, а высотой как минимум с одноэтажное здание, с закругленными выступами, отходящими от центральной платформы. Эти так называемые звездные курганы использовались, по крайней мере время от времени, для охоты на голубей, в том числе на манумеа – большую темно-сине-зеленую и каштановую птицу с причудливыми зубчатыми зазубринами на клюве цвета заката. Поскольку это один из ближайших живых родственников вымершего маврикийского дронта додо, манумеа иногда называют «маленьким додо». Когда предки современных самоанцев прибыли на эти острова на лодках три тысячи лет назад, там обитали только существа, которые могли плавать, летать или дрейфовать к их берегам. Голуби, в том числе манумеа, были одними из самых крупных и вкусных представителей местной фауны. Из-за строго иерархической социальной системы Самоа охота на голубей стала развлечением вождей, подобно тому, как охота на оленей в Англии когда-то была уделом британских аристократов. По-видимому, когда в деревне устраивалась охота на голубей, приглашенные вожди самоа (матаи) занимали выступы на звездном кургане, а затем соревновались в том, кто поймает больше диких голубей, используя сачки с длинными ручками. Это был ритуал, зрелищный вид спорта, повод для общин собираться и пировать. Охота на голубей быстро прекратилась под влиянием европейских миссионеров в начале XIX века, но эта практика не исчезла, а была переосмыслена. В 2014 году статистическое бюро Самоа завершило исследование на тему того, что едят и пьют самоанцы. Ребекка Стирнеманн, биолог из Новой Зеландии, воспользовалась возможностью выяснить, кто именно ест голубей. К тому времени многие люди думали, что голуби уже не деликатес для вождей, а часть основного рациона бедняков, занимающихся охотой ради пропитания. Стирнеманн хотела в этом тщательно разобраться, поскольку к тому моменту манумеа вошли в число самых редких птиц в мире. Сейчас их осталось всего около двухсот, а возможно, и гораздо меньше. Стирнеманн обнаружила, что в совокупности самоанцы едят больше голубей, чем кто-либо предполагал. Однако дело оказалось далеко не только в бедняках: почти 45 % птиц съедались в домах 10 % самых богатых людей страны. Экстраполируйте это на самые богатые 40 % домохозяйств, и доля поедаемых ими голубей достигает ошеломляющих 80 %. «Мы все были удивлены результатами, – рассказывает Стирнеманн. – Люди не понимали, что оказывают столь большое влияние на популяцию голубей, не говоря уже о манумеа. И они также не знали, кто в основном их ест». Статусное и культурное значение, придаваемое употреблению в пищу голубей на Самоа, никуда не делось. Хотя никто больше не охотился на манумеа намеренно, они все равно случайно убивались охотниками за голубями, многие из которых продаются или вручаются в качестве подарков в знак уважения вождям, политикам и церковным лидерам. То, как часто самоанцы едят голубей, похоже, коррелирует с их богатством, властью и статусом – даже несмотря на то, что состоятельным жителям Самоа не сравниться с мировой элитой миллионеров и миллиардеров. «У вас они были бы просто чуть зажиточнее среднестатистического населения, а не богачами с бассейнами», – уточняет Стирнеманн. Это не тот путь, по которому должна была двигаться потребительская культура. Десятилетиями эксперты предсказывали, что, выбравшись из бедности, люди перестанут охотиться на диких животных ради еды и лекарств и вместо этого будут делать покупки в продуктовых магазинах и аптеках, как это принято в богатых странах. Предполагалось, что экономическое развитие спасет дикую природу Земли. Вместо этого, как подтверждают все новые и новые исследования, по мере уменьшения потребности в поедании диких животных, они превращаются в потребительские товары. Исследования, проведенные в бразильской Амазонии, показали, что одновременно с миграцией людей из сельской местности в города съедается больше диких животных, а не меньше. Бедные семьи все еще охотятся на них, чтобы прокормить себя, но также и продают их более богатым людям. Когда дело касается вымирающих и «престижных» видов (включая один вид обезьян, крупного грызуна под названием пака и рыбу, которая может весить как немецкая овчарка), богатые оказываются их главными потребителями. В городах, окруженных тропическими лесами Перу, одними из самых активных покупателей мяса диких животных являются приезжие военные, руководители промышленных предприятий и туристы. Во Вьетнаме рог носорога все еще используется в качестве лекарства, хотя саму болезнь правильнее всего было бы назвать «аффлюенца»[22]: почти 80 % тех, кто его употребляли, лечили похмелье или другие симптомы современного избытка, иногда смешивая порошок рога с вином, делая коктейль, который в новостных статьях называли «алкогольным напитком миллионеров». К тому времени, когда коронавирус впервые передался людям в Китае, скорее всего, через неизвестное дикое животное, мясо диких животных стало в основном деликатесом, а другие продукты животного происхождения, такие как мех и традиционные лекарства – роскошью; торговля ими резко возросла, а не уменьшилась в результате роста национального богатства. СИТЕС – договорной орган, контролирующий соблюдение Конвенции о международной торговле видами дикой флоры и фауны, находящимися под угрозой исчезновения, также писал об этой тенденции. «Мы наблюдаем тревожный сдвиг в спросе на некоторые виды от здоровья к богатству», – заявила организация в 2014 году. Виды, находящиеся под угрозой исчезновения, поедаются бизнесменами на пьяных кутежах, богатыми семьями, чествующими гостей, и урбанитами, надеющимися восстановить связи со своими сельскими корнями. Причина, по которой люди на Западе предполагали, что по мере развития бедных стран будет съедаться меньше диких животных, не в последнюю очередь заключается в том, что именно это, по их мнению, произошло в их собственных культурах. Однако в конце XIX и начале XX веков «рыночные охотники» все еще поставляли преимущественно американцам из высшего класса деликатесных диких животных, таких как бугорчатая черепаха и парусиновый нырок, даже (и особенно) когда популяции этих видов были почти истреблены. Во всех странах Запада такая торговля лишь замедлилась с появлением строгих законов об охране природы, но не прекратилась. США и Великобритания – основные импортеры продуктов дикой природы; исследование товаров на eBay показало, что США являются конечным пунктом назначения двух третей всего оборота охраняемых видов. Даже легальная пища из мира дикой природы отражает переход к «элитному потреблению». В исследовании 2018 года, проведенном международной группой ученых, занимающихся вопросами рыбной отрасли, рассматривалось, где продается рыба, выловленная в открытом море, то есть за пределами юрисдикции какой-либо страны. Защитники природы были обеспокоены тем, что в открытом море происходит чрезмерный вылов рыбы; защитники же рыболовства отвечали, что этот вылов помогает кормить голодающих всего мира. В итоге исследователи обнаружили, что большая часть промысла в открытом море доставалась представителям высшего класса в таких местах, как США, Евросоюз и Япония. Некоторые виды почти полностью использовались в качестве корма на рыбных фермах или для домашних животных (опять же, в основном в богатых странах), тогда как другие превращались в «нутрицевтики», направленные не на борьбу с голодом или болезнями, а на улучшение работы организма уже здоровых людей – чтобы мы чувствовали себя, как говорят сегодня, «better than well» – лучше, чем хорошо. Вспышка коронавируса также ясно показала, что большинство диких животных, которых все еще едят в богатом мире, являются потребительскими товарами в гораздо большей степени, чем пищей. Когда все рестораны, отели и курорты закрылись, спрос на морепродукты упал: они в основном стали роскошью, которую мы редко едим дома. Ожидалось, что наиболее востребованные для суши виды тунца испытают кратковременный демографический бум в связи с пандемией. Их самый большой хищник – мы – исчез в одночасье. «Все мы так или иначе являемся потребителями дикой природы, – сказала мне Розалин Даффи, политический эколог из Университета Шеффилда. – Мы едим дикую природу, мы носим сделанные из нее одежду и аксессуары, мы потребляем ее как лекарство и покупаем изготовленные из нее украшения». Мир, переставший ходить по магазинам, будет потреблять гораздо меньше почти всех этих вещей, и в ответ мы получим кое-что из того, чего, как показала пандемия, мы лишили себя, даже толком не осознавая этого. Все мы наслаждались чистым голубым небом и более свежим воздухом в своих легких; все мы, казалось, трепетали при каждом признаке возрождения мира живой природы. Мы также вспомнили, что тесним друг друга не меньше, чем дикую природу. Увидеть фотографии Венеции, Рима, Лувра, Сфинкса, Тадж-Махала и руин Мачу-Пикчу без обычных толп посетителей значило осознать, что делает их чудесами света и что вернулось бы к нам, если бы мы стремились к меньшему количеству, но лучших впечатлений. Не только рыба в Молокини на Гавайях предпочитала риф с вдвое меньшим количеством лодок; опросы показывают, что туристам это бы тоже понравилось. Если бы люди путешествовали меньше, то окружающий нас природный мир становился бы все более и более впечатляющим, уверен Фридлендер. Люди, которые все-таки приехали бы в Молокини, увидели бы нечто действительно стоящее дальней поездки, с огромным количеством более крупной рыбы и широким разнообразием видов. Поведение обитателей рифа тоже изменилось бы, причем быстро. Фридлендер рассказал, что, когда он приехал туда через несколько недель после начала пандемии, его задевали скаты манты, а два дельфина-афалины подплыли поближе, чтобы рассмотреть его. «Не думаю, что они сделали бы это, если бы в воде были орды людей», – считает он. Это комплекс явлений. На рифе, где люди охотятся на рыбу, рыбы от природы пугливы. На рифе, где на них не охотятся, но где они все время подвергаются воздействию людей, многие исчезают; остальные становятся безучастными. Лучше всего такой риф, где человек не представляет угрозы и не присутствует постоянно. Именно там морские животные не пугливы и не безразличны, а любопытны. В мире с низким потреблением у нас будет больше шансов в путешествиях по диким местам стать свидетелями волшебства – когда между двумя видами, проявившими интерес и заглянувшими в глаза друг другу, возникает связь, преодолевающая пустоту. 18 Нам нужно более подходящее слово, чем «счастье», чтобы описать конец всего этого «Когда я хожу покупать продукты, меня это очень радует», – сказала мне Джанет Лурс. Это показалось мне странным. Конечно, человек может получать удовольствие от прогулки по местным магазинам – но находить ее радостной? В ее словах слышалось преувеличение. И все же Лурс, сидевшая в красочно оформленной гостиной своего дома в Сиэтле, штат Вашингтон, говорила вполне искренне. Будучи писательницей и журналисткой, она всегда точно формулирует свои мысли. Я приехал в Сиэтл, чтобы пообщаться с людьми, которые десятилетиями практикуют добровольную простоту, делая сознательный выбор обходиться меньшим. Я хотел узнать, на что похож образ жизни депотребителя в долгосрочной перспективе; какими людьми мы могли бы стать в мире, переставшем ходить по магазинам. История Лурс архетипична. Она выучилась на адвоката, но оставила эту карьеру примерно через две недели, поняв, что не хочет отдавать свою маленькую дочь на воспитание няням. Вскоре после этого она обнаружила, что у нее есть ипотека, семья и, как она сама выразилась, «слишком много вещей, которые некуда девать». Увидев рекламу местной группы любителей добровольной простоты, она почувствовала, что судьба обратила на нее свой взор. Она пришла на это мероприятие и к своему удивлению обнаружила там еще пару сотен человек. Лурс мгновенно поняла, что будет вести более простую жизнь. Это случилось почти тридцать лет назад. «Это напоминало любовный роман, – рассказывает она. – Я словно жаждала этого». Термин «добровольная простота» ввел в 1936 году американский социальный философ Ричард Грегг. Любопытно, что Грегг предложил этот новый термин для продвижения не простого, а более простого образа жизни – мягкой версии чистого аскетизма, практикуемого такими духовными лидерами, как Будда, Лао-Цзы, Моисей и Пророк Мухаммед, не говоря уже о различных легендарных армиях и, как выразился Грегг, «случайных гениях» вроде Торо и Ганди. Такой образ жизни потерял большую часть своего смысла в эпоху, когда многие люди усомнились в духовной загробной жизни и когда тяготы Великой депрессии были еще свежи в их памяти, заставляя их признавать, что как минимум некоторое потребление имеет ценность. «Финансовая и социальная стабильность каждой промышленно развитой страны, по-видимому, основывается на ожидании постоянно расширяющегося рынка массового производства», – писал Грегг, признавая дилемму потребителя еще восемьдесят пять лет назад. Тем не менее он видел – в «огромных количествах» рекламы, «бесчисленных приспособлениях», а также буме магазинов «все по десять центов», сетевых продуктовых магазинов, универмагов и складов – не меньшую потребность в простоте, чем когда-либо прежде. Этот термин вошел в культурный мейнстрим только в 1980-е годы, когда потребительский капитализм принял форму, известную сегодня, с показным проявлением материализма, сверхурочной работой и деловитостью как знаками почета, богатством как основной мерой заслуг, коммодификацией всего и вся, одержимостью прибылью и ростом вплоть до исключения других ценностей, и натиском рекламы и брендинга. То десятилетие запомнилось как время процветания, но оно было крайне неравным. В 1986 году, когда индекс Доу Джонса взлетел до небес, а на первых страницах газет и журналов появились заголовки «ГОД БУМА», Луис «Стадс» Теркел, который вел хронику «Грязных тридцатых» годов в ставшей классической книге «Трудные времена. Устная история Великой депрессии», глядя на закрывшиеся заводы и очереди на вакансии, растянувшиеся на целый квартал, сказал, что не видел такого отчаяния со времен Великой депрессии. На закате восьмидесятых наметилась тенденция к «дауншифтингу» – форме добровольной простоты, при которой акцент делался не только на том, чтобы обходиться меньшим, но и на том, чтобы меньше зарабатывать. СМИ представляли стереотипного дауншифтера как богатого белого тридцатилетнего человека – того, кого один комментатор назвал «яппи-отказником по соображениям совести». На самом деле это явление было более разнообразным. Некоторые «упрощенцы» заимствовали ценности эпохи хиппи шестидесятых и семидесятых; другие были молодыми представителями поколения X, сопротивлявшимися цирку потребительской культуры, в котором они выросли. Большинство из них действительно были белыми, но в то время таковыми являлись восемь из десяти американцев. По данным исследований социолога Джульет Шор, если учитывать численность этнических групп, то афроамериканцы и испаноязычные американцы были даже более склонны к дауншифтингу, чем белые. Более состоятельные люди могли попробовать жить проще без особого риска. Многие другие дауншифтеры начинали с недобровольного шага к простоте: они оказались безработными или частично занятыми, когда в начале 1990-х годов началась глобальная рецессия. Для этой группы добровольный аспект заключался в решении смириться с переменами. Почти четверо из десяти дауншифтеров начинали и так довольно низко, с годового дохода менее двадцати пяти тысяч долларов (эквивалент сорока тысяч долларов сегодня). Дауншифтеры с низким доходом зачастую не знали о той культурной волне, частью которой они становились. Они просто пытались, столкнувшись с бессердечной экономикой, переосмыслить для себя, что значит жить хорошо. На пике дауншифтинга в середине девяностых каждый пятый американец обходился меньшим и говорил интервьюерам, что рад этому. Их самой распространенной мотивацией было желание уменьшить стресс и, как мы говорим сегодня, восстановить баланс между работой и личной жизнью, но они также переставали ходить по магазинам. Большинство из них сократили свои потребительские расходы примерно на двадцать процентов и, как отмечает Шор, «почти не сожалели» о вытекавших из этого изменениях в своей жизни – даже тридцать лет назад многие жители богатых стран могли значительно сократить свое потребление и практически не заметить последствий. Почти треть «упрощенцев» еще сильнее урезали свои расходы – на 25 %, а пятая часть сократила их вдвое или более. Для них трансформация оказалась непростой. Им пришлось смириться с тем, что их видят в потрепанной одежде, отвозить детей в школу на велосипеде или автобусе вместо нового модного внедорожника, обходиться без все более популярных гаджетов, таких как мобильные телефоны и персональные компьютеры. Это была тихая революция. Большинство дауншифтеров одевались примерно как все вокруг и жили в обычных кварталах, а не в коммунах или лесных хижинах. Сиэтл превратился в центр добровольной простоты, поскольку растущая технологическая индустрия – там располагалась штаб-квартира Microsoft – сделала этот город символом переутомленных, демонстративно потребляющих яппи, в то время как многие другие его жители все еще не могли выбраться из затяжной рецессии. Результатом был, пожалуй, самый преднамеренный эксперимент по прекращению покупок в наше время: целый город, в котором отказ от потребительства стал мейнстримом. Примерно за десять лет в Сиэтле почти не осталось аспектов повседневной жизни, нетронутых его теневой культурой. Важнейшими модными трендами были «винтажная» подержанная одежда и гранж – стиль с использованием простой и прочной рабочей одежды (фланелевых рубашек, джинсов, кожаных ботинок), которую занашивали до дыр. Среди молодежи скудно обставленные квартиры считались de rigueur[23], а к демонстрации богатства относились с презрением. Во многих городах в ту эпоху существовали некоммерческие кооперативные продуктовые магазины; в Сиэтле также имелись кооперативные рестораны, кафе, автосервис, медицинский центр, столярная мастерская и акушерская служба, не говоря уже об альтернативных еженедельных газетах, конкурировавших с ежедневными, и обилии дешевых заведений, где играли музыку, отвергнутую корпоративными радиостанциями. В течение нескольких неповторимых лет потребительство считалось неклевым. «В девяностых мы были уверены, что наш образ жизни набирает силу», – сказала мне Вики Робин, соавтор популярной книги «Кошелек или жизнь». В 1995 году New York Times писала, что восемь из десяти американцев согласны со следующим утверждением: «Мы покупаем и потребляем гораздо больше, чем нам нужно». В том же году Институт исследования тенденций в Райнбеке, штат Нью-Йорк, назвал добровольную простоту одним из десяти лучших феноменов десятилетия. Затем мировая экономика с ревом вернулась к жизни, Сиэтл стал лучше известен своими миллиардерами, чем простой жизнью, и дауншифтинг угас. Некоторые люди, такие как Джанет Лурс, продолжали держаться выбранных идеалов. Они перестали ходить по магазинам полжизни назад. Как это изменило их? Сделало ли это их счастливее всех нас? Неужели они действительно получают удовольствие от прогулки по кварталу? И если да, то почему? Майкл С. У. Ли, ныне преподаватель маркетинга в университете Окленда в Новой Зеландии, получил, как он сам это называет, «безбедное воспитание верхне-среднего класса». Затем, когда в 2002 году он собирался защищать докторскую степень по маркетингу, он прочел книгу Наоми Кляйн «No Logo. Люди против брендов» о влиянии корпоративной власти и маркетинга. Он подумал, что описанные в ней люди – бунтари против брендов и потребительской культуры – кажутся странными и радикальными. Он решил изучить их. Три года спустя Ли основал Международный центр антипотребительских исследований. Изучая людей, которые отвергают потребительство, сопротивляются ему или возмущаются им, Ли понял, что о них известно слишком мало. Он задался целью определить, отличаются ли эти антипотребители своими основными ценностями от потребителей, и обнаружил, что это действительно так. Одна из них заключается в том, что антипотребители придают гораздо большее значение контролю над своим потреблением, чем типичные потребители. Джанет Лурс, впоследствии написавшая популярное руководство по депотреблению под названием «The Simple Living Guide», считает, что важная часть добровольной простоты – понимание себя и того, почему вы делаете что-либо. «Я думаю, большинство людей не живут осознанно; я думаю, большинство людей не живут сознательно, – говорит Лурс. – А вот я – определенно». Например, она узнала, что ей не нравится постоянно делать потребительский выбор. С этим лакомым кусочком самопознания отказ от шопинга превращается из жертвы в подарок. Согласно классической экономической теории, потребители знают, что для них лучше, и действуют рационально в своих интересах, и данная точка зрения остается популярной и сегодня. Парадоксально, но именно антипотребители, а не типичные потребители, ближе всего подходят к этому идеалу: они с большей вероятностью делают активный компетентный выбор в отношении того, что они хотят и не хотят потреблять, меньше подвержены влиянию рекламы и моды и реже чувствуют себя в ловушке потребления, а также реже используют его как способ эскапизма. «Не то чтобы я веду аскетичный образ жизни, – говорит Лурс, – но я всегда хорошо понимаю, что мне нужно». Более очевидное различие между антипотребителями и потребителями заключается в том, что первые придают меньшее значение материальным желаниям. Тем не менее конечные результаты этой установки могут быть удивительными. Дебора Кэплоу, еще одна давняя «упрощенка» из Сиэтла, последовала за своим бойфрендом в этот город в конце 1970-х годов в возрасте двадцати семи лет, со всеми своими пожитками в одном чемодане и паре коробок. Кэплоу была так молода, когда вступила на путь более простой жизни, что даже не помнит, как ощущался этот переход. Когда ей исполнилось девять лет, ее мать и отец развелись. «Он стал состоятельным, – рассказывает Кэплоу, – а моя мать решила извлечь максимум из нашего скромного дохода». Она жила с матерью и сестрой. Однажды, переехав в новый город, они целый год обходились без мебели и спали на полу в спальных мешках. Отец Кэплоу жил в особняке, и она стала считать его эгоистом, слишком озабоченным своим статусом. «У меня в голове глубоко засела эта ценность, что я не хочу быть богатым человеком, – говорит она. – Это своего рода выбор – не посвящать жизнь зарабатыванию денег». «Упрощенцы» нередко ощущают, что они решили «экономическую проблему» Кейнса, связанную с удовлетворением их абсолютных потребностей: у них просто меньше этих потребностей. Сегодня Кэплоу живет в районе, спускающемся по крутому, густо заросшему хвойными деревьями склону холма – здесь Сиэтл выглядит скорее как город домов на деревьях, чем современный мегаполис. Дом, который она делит со своим мужем (раньше она жила в нем с дочерью), имеет площадь в семьдесят квадратных метров – треть от площади типичного современного американского дома, и даже меньше средней квартиры. Кэплоу, историк искусства, вышедшая на пенсию из Вашингтонского университета, уже более двадцати лет не покупала ни одного нового предмета мебели – только подержанные. До недавнего времени она ездила на двадцатипятилетнем «Субару», наматывая лишь четверть от типичного для ее страны пробега в год, пока авария не вывела ее автомобиль из строя. Кэплоу никогда не владела посудомоечной машиной (это, похоже, определенный ориентир для «упрощенцев»). Более двадцати лет она добиралась до работы на автобусе, брала основную часть книг в библиотеке и редко приобретала новую одежду, кроме носков, нижнего белья и обуви. «Я очень люблю красивую одежду, – признается она, – но мне бы не хотелось быть человеком, который носит много красивой одежды». Кэплоу тщательно перечисляет свои привилегии. Она белая и никогда не ощущала серьезных препятствий для повышения своего заработка, а если бы ее финансовое положение вдруг оказалось действительно тяжелым, она могла бы обратиться за помощью к родственникам. И все же, судя по цифрам, большую часть жизни Кэплоу была довольно бедной; она годами существовала на годовой доход в пятнадцать тысяч долларов или меньше. Несмотря на это, она постепенно стала считать себя «умеренно преуспевающей». У нее есть все, что ей нужно, есть сбережения и нет долгов, она может путешествовать, не зарабатывать, довольствуясь пенсией, и помогать дочери учиться в колледже – она чувствует себя в финансовой безопасности, чего часто не хватает людям, озабоченным деньгами. Когда коронавирусный кризис отправил экономику США в штопор, Кэплоу с изумлением заметила, что эта катастрофа ее не беспокоит. «Раньше мы обходились гораздо меньшим, чем сейчас, и мы просто снова научимся делать это». Сид Фредриксон связывает это парадоксальное чувство благополучия с еще более высоким идеалом: личной свободой. Фредриксон родом из Миннесоты, а в Сиэтл она приехала в 1991 году, когда эпоха дауншифтинга достигла своего пика. «Я не то чтобы понизила передачу, а, наверное, никогда ее и не повышала», – сказала она мне. Многие люди воспринимают простой образ жизни как ограничение; Фредриксон же утверждает, что она всегда чувствовала себя необычайно свободной делать нестандартный выбор, подвергать сомнению конформизм, действовать спонтанно и выражать себя через слова и внешность. Всю свою взрослую жизнь она наблюдала, как люди вокруг нее делают карьеру, которая им не нравится, или остаются на работе, которую ненавидят, и все потому, что не хотят рисковать снижением своего дохода. «Они часто говорили, что их жизнь пуста и безумна. Они просто думали, что жить как-то иначе слишком страшно», – говорит она. Еще одно различие между антипотребителем и потребителем состоит в том, где каждый из них ищет счастья. Как предсказывал психолог Тим Кассер, большинство «упрощенцев» со временем тяготеют к внутренним ценностям, таким как личностное развитие и чувство общности. Аналогично тому, как потребительская культура подпитывает сама себя, образуя порочный круг, побуждая нас бесконечно делать или приобретать новое, стремление к внутренним ценностям тоже может подталкивать нас дальше в их направлении, и при этом возникает то, что Кассер называет «добродетельным кругом». По словам Кэплоу, отказ от измерения статуса материальным богатством в конечном итоге привел к тому, что она вообще стала придавать меньше значения социальному статусу. «Важны только вы как человек и тот, кто рядом с вами, как человек, – считает Кэплоу. – Человеческие взаимодействия, которые у меня есть, делают меня очень, очень счастливой. Я могу приспособиться к разным людям, с разным мировоззрением, и я могу понять их точку зрения. Я чувствую себя частью человеческого сообщества. Думаю, что это вытекает из простого образа жизни». Видимо, простота порождает простоту. Существует такой стереотип, что «упрощенцев» тянет к спокойным занятиям, таким как садоводство, чтение, прогулки и беседы. Чтобы сказать, почему так происходит, требуется кое-что прояснить: только ли мягких людей привлекает простая жизнь или же это простая жизнь смягчает людей? В мире без покупок изменились бы мы – даже те из нас, кто в настоящее время находит такие занятия скучными, – настолько, чтобы наблюдение за птицами или ведение дневника показались нам более привлекательными?