Интернет по-прежнему считается бездонным рогом изобилия. «Многие даже не осознают, что Интернет использует энергию, – говорит Уиддикс. – Люди больше думают о потреблении энергии при зарядке своего телефона». Между тем спрос на электроэнергию со стороны цифровой инфраструктуры и наших устройств растет примерно на семь процентов в год во всем мире, что в два с лишним раза превышает темпы экономического роста. По самым скромным оценкам, к концу текущего десятилетия около пятой части мировой электроэнергии будет использоваться информационно-коммуникационными технологиями. Это, опять же, означает, что для борьбы с изменением климата нам необходимо производить не только достаточное количество «зеленой» электроэнергии, которая бы заменила почти всю энергию, в настоящее время закачиваемую в цифровой мир, но также все больше и больше электроэнергии в будущем. Уиддикс скромно предлагает альтернативный подход: «Нам нужно сократить спрос на подключение к Интернету». Один из способов сделать это, как ни странно, заключается в том, чтобы перестать покупать так много материальных товаров: тогда сразу же сокращается рынок модернизированных телефонов и устройств, подключающихся к Интернету светильников и душевых кабин, тостеров и автомобилей, а также уменьшается поток данных, проходящих через интернет-магазины. Другая часть решения заключается в том, чтобы получать менее частый и продолжительный, но более качественный опыт пользования Интернетом. Хотя это еще предстоит определить количественно, многое из того, что мы делаем в Интернете, представляет собой «цифровой мусор», включая те действия, которые мы сами считаем бесполезными или даже вредными для нашего здоровья или личных интересов. Мы заменяем мечтательную скуку, которой сопровождается, скажем, ожидание друга в ресторане, рассеянной скукой Интернета. Наша терминология прекрасно отражает это: мы падаем в «черные дыры» «думскроллинга»[24] или отдаем свою жизненную силу «вампиру времени» – видео с автовоспроизведением. Нас не только не смущает то, что мы нарушаем климат планеты, просматривая видео с кошками; теперь мы еще и стримим видео для наших кошек. Несколько десятилетий назад большинство домохозяйств имели один телевизор; сегодня наблюдается тенденция к тому, что разные люди – или даже один человек – одновременно смотрят разные программы на разных устройствах. Еще одна недавняя практика – многозадачность с использованием медиа: стриминг видео во время покупок в интернет-магазине, покупки в интернет-магазине во время проверки социальных сетей, проверка социальных сетей во время онлайн-игр. Кроме того, есть «тривиальный просмотр», то есть просмотр того, что ничего или почти ничего не нам не дает – даже порочного удовольствия или эскапизма. Уиддикс и девять ее коллег однажды провели над собой эксперимент по «цифровой экономии». В течение двух недель они старались выходить в Интернет только тогда, когда считали это совершенно необходимым, превращая цифровое потребление из желания в потребность. Все они обнаружили, что от существенной части цифрового потребления (стриминга музыки дома, просмотра видео во время работы по дому, прослушивания подкастов во время физических упражнений, постоянной проверки социальных сетей или поиска всякой всячины Интернете) они могут отказаться без особых неудобств или проблем, часто заполняя высвободившееся время чтением, приготовлением пищи, общением, творческими проектами или даже сном и купанием. «Люди приспосабливаются к отключению от Интернета», – говорит Уиддикс. И все же она не винит нас, если мы предпочитаем не воздерживаться. Однажды, когда она писала статью об экологически вредных паттернах в потоковой передаче данных, она в свободное время посмотрела все шестьдесят два эпизода популярного сериала «Во все тяжкие». «Это было такое удовольствие, – призналась она. – И, очевидно, один из факторов популярности видеостриминга заключается в автоматическом воспроизведении, из-за которого, пока вы смотрите один эпизод, следующий автоматически загружается, и вы говорите себе, ну что ж, тогда продолжу смотреть». Наши устройства и цифровые сервисы могут быть сделаны «честнее», чтобы помочь нам меньше пользоваться Интернетом, считает Уиддикс. Например, вместо автозапуска приложения могли бы иметь функцию автостоп или просить людей выбирать во время настройки максимальное количество времени, которое они хотят пользоваться ими в день. Часть стриминга может заместить вещательное телевидение, которое гораздо менее энергоемко, а также мы могли бы запретить весь маркетинг, продвигающий неумеренное потребление цифрового контента. («Почему вдруг излишество в этой сфере считается чем-то нейтральным или даже положительным?» – удивляется Уиддикс.) Мы могли бы даже ограничить спрос на данные по соображениям здравоохранения или защиты климата. Все эти и многие другие идеи замедления цифрового потребления связаны с той же радикальной переориентацией общества, что и прекращение шопинга: это переход от неуемного желания большего к чувству достаточности. Возможно, именно в Интернете мы и научимся достаточности. Лехдонвирта полагает, что сами темпы роста и изменений, возможных при полностью виртуальном потреблении – таком, которое происходит исключительно в виртуальном пространстве, – могут помочь нам перестать все время хотеть большего. Дизайнеры видеоигр и других виртуальных миров уже заметили, что пользователи не любят, когда их перегружают слишком большим количеством товаров или вариантов. В отличие от экономистов реального мира, сосредоточенных на росте ВВП, создатели цифровых миров в основном заинтересованы в удовлетворении и удовольствии пользователей, поэтому они стремятся к стабильности валового виртуального продукта, а не его бесконечному увеличению. Слишком много вещей делает их менее особенными, слишком много новизны лишает каждую новую вещь смысла, а слишком много всего перестает приносить радость. Как только это происходит, мы теряем интерес к игре. «Узким местом будет не способность производить виртуальные товары или уничтожать их, когда они больше не нужны, а необходимость продолжать придумывать виртуальные товары, каким-то образом запускающие новый потребительский цикл, – говорит Лехдонвирта. – Должен существовать некий предел готовности потребителей принимать новую моду и тренды и радоваться им; я думаю, что необходимо какое-то равновесие. Не исключено, что нам удастся преодолеть экологические ограничения, но я сомневаюсь, что даже в полностью виртуализированной нематериальной экономике возможен аппетит к бесконечному росту». В тот день, когда мир перестанет покупать, мы действительно сможем перенести потребительскую культуру в цифровое пространство, где она будет расти и ускоряться, пока мы наконец не решим от нее отказаться. Однако предупреждаю: возможно, ждать придется долго. Идея о том, что потребительский аппетит однажды достигнет своего естественного предела, не нова. Уильям Стэнли Джевонс говорил то же самое о материальной экономике более полутора веков назад. 20 Это словно мир с меньшим количеством людей, в котором людей меньше не стало Румико Обата любит говорить, что она родилась на винокурне. На протяжении четырех поколений ее семья производит саке в длинном, похожем на амбар здании, которое называется кура, на берегу Японского моря. Внутри был лабиринт комнат, подземное царство, где затхлые запахи висели морским туманом, а синтоистские святилища духа саке блестели в темных углах. Будучи девочкой, Обата играла в этом лабиринте, но позже мечтала убежать ото всех этих традиций и древности. Она стремилась ворваться в современный мир. Она хотела уехать с острова Садо. На карте остров Садо напоминает молнию, окаменевшую и упавшую в море в тридцати километрах от западного побережья Хонсю – крупнейшего острова Японии. Садо кажется отдаленным местом, но, если говорить о времени, то от Токио его отделяют всего три часа пути на скоростном поезде и пароме. При первой же возможности Обата переехала в столицу, получила степень юриста в престижном университете и начала работать публицистом, продвигая голливудские фильмы, демонстрируемые в Японии. Обата жила своей токийской мечтой, пока раздувался экономический пузырь. То были дни, когда молодые женщины могли ходить в бар без денег, потому что их напитки наверняка оплатили бы японские белые воротнички; когда ночные тусовщики ловили такси, держа в руках листы бумаги с написанными на них непомерными суммами для водителей; когда в десерты и коктейли начали добавлять золотые хлопья в качестве съедобного украшения. Прежде всего это было время, когда токийская площадь Сибуя стала видением будущего мира. Гигантские экраны и освещенные прожекторами рекламные щиты озаряли неземным сиянием царивший на ней карнавал потребительства. Подростковые субкультуры соревновались в авангарде уличной моды (гигантские носки! кринолины! все сверхкавайное!), а при этом и молодые, и старые одинаково охотно покупали Versace, Dior и Louis Vuitton, создавая тренд повседневной роскоши, вскоре распространившийся на весь мир. Судя по цифрам, этот пузырь лопнул в канун 1990 года, но в Токио афтепати продолжалась. Затем, в январе 1995 года, мощное землетрясение с центром в районе города Кобе унесло жизни более шести тысяч человек. Два месяца спустя адепты культа судного дня «Аум Синрикё» совершили теракты в токийском метро. Члены культа садились в поезда в утренний час пик, а затем перед выходом из вагона прокалывали зонтиками с острыми наконечниками поставленные на пол вагона пакеты с жидким зарином – токсичным нервно-паралитическим веществом, которое быстро испарялось как смертельный газ. Тринадцать человек погибли и еще тысячи получили серьезное отравление. Хотя Япония славится своей способностью преодолевать невзгоды, японцы не просто «живут дальше». Они склонны к самокритическому анализу и размышлению о том, какой урок можно извлечь из трагедии. Когда землетрясение обрушило новые небоскребы Кобе, многие японцы начали сомневаться в идеях современности и прогрессе. Газовая атака в метро заставила их задаться вопросом, не была ли культурная гармония принесена в жертву экономическому буму на алтаре материализма. Писатель и нобелевский лауреат Кэндзабуро Оэ от имени миллионов сказал, что эти два кризиса показали тот «духовный тупик», в который зашли японцы. Годом ранее подобные мысли появились и у Румико Обаты. Блеск токийского образа жизни, о котором она мечтала на острове Садо, померк в ее глазах. Когда начался апокалиптичный 1995 год, на нее снизошло прозрение. «Я подумала, что если завтра наступит последний день на Земле, то я хотела бы провести его, попивая саке в своей маленькой темной винокурне». Обата живет на острове Садо уже четверть века. Вместе с мужем – бывшим редактором в крупном токийском издательстве – она представляет пятое поколение своей семьи, контролирующее производство саке Obata Shuzo. Вернувшись сюда, она, по ее собственным словам, сначала была предприимчивой и следовала традиционному подходу, пытаясь расширить рынок своей продукции в стране и за рубежом. Через некоторое время она почувствовала, что впадает в уныние. Проблема, как она поняла, заключалась в том, что она «продавала ради того, чтобы продавать». Только тогда она заметила, что на острове есть пустующие дома и исчезающие деревни. Торговые ряды, или сётен-гай (shoten-gai), всегда стоявшие на главных улицах, теперь стали называться сата-гай (shatta-gai), потому что на многих закрытых витринах были опущены ставни (англ. shutters). «Садо на тридцать лет опережает Токио», – сказала мне Обата. Зажатая в своем полосатом костюме, она была похожа на певчую птицу; и так же, как певчая птица, она обладает жизненной силой, превосходящей ее размер. Обата – оптимистка, но идея о том, что отдаленный сельский Садо опережает Токио на пути к горизонту будущего, удивительна и одновременно тревожна. Если пример людей, давно и добровольно выбравших простой образ жизни, показывает нам, кем мы можем стать как личности после нескольких десятилетий без шопинга, то Садо демонстрирует это в более широком масштабе. И как бы вы ни относились к потребительской культуре, только самый неисправимый мизантроп, прибыв на остров Садо, не испытывал бы приступа отчаяния, а то и откровенной паники. Численность населения острова уменьшилась со 120 000 до 55 000 человек и продолжает снижаться. Только по демографическим показателям экономика Садо сократилась вдвое. Сядьте с жителями Садо перед картой острова, и они начнут указывать на одну деревню за другой и говорить «акийя» или «хайкё». Пустые дома. Руины. Одно из таких мест, поселок Айкава, прекрасно отражает историю. В начале XVIII века здесь располагалась одна из крупнейших в мире золотых шахт, где добывалось столько руды, что гора разделилась надвое. В то время префектура Ниигата, в которую входит Садо, была самой густонаселенной в стране – свыше миллиона человек, а в самом Садо на квадратный километр приходилось больше жителей, чем на современных Гавайях. В XX веке шахта пришла в упадок, но экономика мыльного пузыря превратила Садо в популярное место отдыха: он считается каноническим примером фурусато – ностальгического идеала родного сельского города. Затем пузырь лопнул. Вскоре на острове началось то, что демографы называют «двойным отрицательным демографическим неравновесием». Люди мигрировали в Токио, а оставшиеся рожали слишком мало детей на смену умиравшим старикам. Повсюду на острове можно увидеть заброшенные загородные дома из характерного красно-коричневого дерева и с черной черепицей, словно бы уставившиеся пустыми окнами-глазницами на закат. В Айкаве чувство запустения сильнее леденит душу, потому что здесь оно больше напоминает о наших временах. Современные безлюдные многоквартирные дома возвышаются над тихими улицами, как будто после ядерной катастрофы. Ярко-синий плакат на стене нелепо провозглашает: ВЛАСТЬ МОЛОДЕЖИ! Садо часто называют Японией в миниатюре, и действительно, уже более десяти лет население страны тоже медленно сокращается. Япония – «гипервозрастное» общество, как говорят географы. Почти треть ее жителей старше шестидесяти пяти лет, и население уменьшается на несколько сотен человек каждый день. Если Япония не откроет двери для иммигрантов, то по прогнозам ООН она потеряет почти двадцать миллионов человек в ближайшие тридцать лет. В то время как большая часть мира борется с перенаселением, Япония беспокоится о депопуляции. Дикие кабаны и обезьяны селятся в заброшенных деревнях. Экономика Японии пока не сокращается, но балансирует на грани спада. Первое десятилетие после того, как лопнул пузырь, называют Потерянным десятилетием, а первое поколение, вышедшее на рынок труда после краха, известно как Потерянное поколение, или Поколение ледникового периода. Спустя три десятилетия после эпохи бурного роста многие японцы просто говорят обо всем этом как о Потерянных годах. Япония никогда не падала в такую же глубокую пропасть, как Финляндия, не говоря уже о страданиях постсоветской России. Однако ни в одной другой богатой стране экономика не замедлялась так надолго. Уровень потребления японских домохозяйств после окончания бума выглядит как выравнивающаяся кривая. Одно правительство за другим пытается заставить людей снова тратить деньги. Американский экономист Милтон Фридман однажды провел мысленный эксперимент, при котором правительство «разбрасывает деньги с вертолета» для стимулирования экономики; Япония дважды очень близко подходила к тому, чтобы превратить эту фигуру речи в реальность, раздав десятки миллионов торговых ваучеров стоимостью до двухсот долларов каждый. Однако и это не сработало. Сидя в своей маленькой темной винокурне посреди общего вымирания, Румико Обата смирилась с тем фактом, что остров Садо просто не вернется на путь роста в обозримом будущем. Она пришла к выводу, что не хочет, чтобы Obata Shuzu преуспевала за счет других местных винокурен; остров уже потерял почти всех из более ста производителей саке, осталась лишь горстка. Она поняла, что агрессивная экспансия, являющаяся целью многих традиционных компаний, не приемлема на Садо. Остров ранее уже получил предостережение о потенциальных экологических последствиях увеличения производства риса – именно он ферментируется для производства саке – при помощи промышленного земледелия. Интенсивное использование пестицидов и химических удобрений в прошлом привело к уничтожению красноногого ибиса (токи) – белой похожей на журавля птицы с таким характерным розово-оранжевым цветом под крыльями, что по-японски этот цвет называется токикала – цвет токи. Хотя раньше токи была широко распространена, Садо оставался последним местом в Японии, где обитала эта птица; затем этот вид пришлось завозить из центрального Китая. Местные жители до сих пор говорят, что определить, сколько химикатов используется в поле, можно о тому, как часто на нем появляются токи. «Мне не по себе, когда люди говорят о необходимости роста, – признается Обата. – Есть два вида роста: один – расширение, а другой – зрелость. Так происходит и в человеческом организме. Пока вы взрослеете, ваше тело расширяется. А затем речь уже идет о том, чтобы продлить жизнь здоровым способом». Любопытно, что новый подход Обаты к бизнесу все-таки привел к росту. Недавно компания расширилась, приобретя здание выходящей фасадом на закат школы на берегу моря, которая была вынуждена закрыться (это потрясающая особенность культуры Японии – здесь исторически строят школы в живописных местах), и создав учебный центр не только ради подготовки кадров, но и для того, чтобы привнести на остров Садо интересные идеи со всего мира. Производство местного саке осуществляется полностью в естественных пределах Садо, вплоть до электроэнергии, которая поступает от солнечных панелей; рис является экологически чистым, что подтверждает сертификация. Чуть меньше половины саке Obata Shuzu продается на острове, и столько же в остальной части Японии, но теперь компания также экспортирует его по всему миру. Обата больше не думает, что жители Садо – изгнанники истории. Теперь она считает их первопроходцами. «Я полагаю, что будущее Японии будет определяться сельской местностью, – говорит она. – Я имею в виду не технологии или деньги, а образ мышления». Даже прекрасное и священное – а человеческая рука в Японии привнесла в пейзаж много красоты и святости – на Садо приходит в упадок. Я разговорился с человеком, который недавно стал смотрителем храма, и узнал, что крыша храма разваливается. Я спросил его, что в связи с этим собираются делать. Ничего, ответил он. Крыша просто обрушится. Нет денег на ремонт храма, и нет общины, которая могла бы сплотиться для выполнения этой задачи. Сиката ганай, говорят жители Садо: ничего не поделаешь. Такие истории могут пробудить глубинные страхи и печаль по поводу того, что человеческие следы на планете, возможно, начинают исчезать. Однако урок острова Садо состоит в том, что когда богатая, технологически развитая страна замедляет потребление, это вовсе не обязательно вызывает падение в нищету или тем более возвращение в каменный век. Предыдущая эра человеческой деятельности на Садо переживает свой закат, но ощущения нужды нет. Живущие там люди имеют машины, смартфоны и телевизоры. Здесь было бы трудно разбогатеть, но деньги продолжают циркулировать – они текут. Многие из крупных ресторанов и отелей эпохи бума закрылись, уступив место маленьким ресторанчикам и гостиницам. С другой стороны, закрытие стольких заведений является прямым следствием появления централизованных гипермаркетов и интернет-магазинов. Экономика все еще существует. Он просто стала меньше. На острове Садо есть две основные группы людей. Одна из них состоит из давних жителей, в основном пожилых людей, помнящих времена бума и золотых приисков и, как правило, опечаленных ухудшением состояния этого некогда оживленного места. Другая группа – представители молодого поколения недавно прибывшие на остров именно ради того, чем он становится сейчас. Садо перевернул стереотипы поколений с ног на голову: часто именно пожилые здесь испытывают ностальгию по прогрессу, а молодежь дорожит старым. В Японии людей, вернувшихся в сельскую местность после жизни в городе, называют «U-turners» (развернувшиеся); тех же, кто вырос в городе и впервые пробует сельскую жизнь, называют «I-turners»[25], поскольку они напрямую мигрировали из города в сельскую местность. Обе тенденции вдохновлены теми или иными мыслями об апокалипсисе. Одиннадцатого марта 2011 года Япония подверглась сильному землетрясению и цунами, в результате которых погибло почти двадцать тысяч человек и произошла авария на атомной станции в районе Фукусимы. Некоторые недавно прибывшие в Садо оставили разрушенные или облученные радиацией дома, тогда как другие почувствовали, что эта катастрофа заставила их пересмотреть свои ценности и образ жизни. Кстати, эту катастрофу в Японии называют «3/11». Мотоэ Ойкава переехала на остров более десяти лет назад как I-turner. Бывшая стоматолог-гигиенист, которой надоело жить в Токио, она не питает иллюзий относительно перспектив Садо. С момента ее прибытия сюда население острова сократилось на десять тысяч человек. Когда Ойкава стоит перед своим фермерским домом, «снежные цветы» – огромные неровные снежинки – вылетают из нескольких облаков в голубом небе – частое явление поздней зимой на Садо. На ней прочные рабочие штаны и шерстяная шапочка, но в ее одежде есть и кое-что типично токийское: носки идеально сочетаются с голубым пуховиком, а розовый шарф оживляет ансамбль. Ойкава хоть и начинала почти без какого-либо опыта, сейчас является фермером, отчасти ради того, чтобы на ее столе была еда. (Ее домашний соевый соус – насыщенная, пикантная эссенция, приятная на вкус – умами, как говорят японцы.) Но она также специализируется на выращивании высококачественного «сверхорганического» риса и бобов адзуки, большую часть которых она продает через Интернет и отправляет с острова в другие места. «Я очень хотела делать что-то хорошее, и делать это правильно, чтобы это помогло мне преодолеть всякий страх, – поделилась она со мной. – Здесь у каждого какой-нибудь особый проект или техника». В Японии это описывается термином кодавари, что означает своего рода позитивную одержимость или убежденное предпочтение. Мы на Западе могли бы назвать это страстью человека – его «фишкой». В Японии я слышал, возможно, выдуманную историю о человеке, чьим кодавари было производить самые изысканные портфели; он потратил год на разработку защелки, которая закрывалась бы с мягким, но внушительным щелчком затвора фотоаппарата Leica. У потребителя тоже может быть кодавари, и про такого человека также могут сказать, что он или она айоса. Это слово переводится как «человек, который пользуется продуктом с любовью». Айоса может найти самую качественную садовую мотыгу, регулярно затачивать ее лезвие и получать удовлетворение от того, как удачно изнашивается рукоятка, принимая удобную для рук форму. Клиенты Ойкавы, преданно покупающие возможно лучший рис в мире – айоса, но таковым же может быть и человек, сильно привязанный к своему пикапу «тойота» или телефону Apple. Это не отказ от материализма, а скорее его трансформация, более глубокая связь с материальными товарами. Товары первой необходимости жители Садо тоже покупают, но это происходит в рамках менее масштабной, упрощенной потребительской культуры. Зима здесь долгая и холодная, а улиц, где бы гудели энергией кафе, магазины и рестораны, нет. «Приезжающие сюда токийцы не хотят вести тот же образ жизни, что в Токио, – говорит Ойкава. – Они понимают, что у них было много вещей, в которых они не нуждались. Там у вас больше дохода, но приходится много работать. Здесь у вас не такой большой доход, но вы не тратите столько денег. Если главным фактором статуса для вас является количество денег, то такого статуса на Садо вам не достичь». Ойкава приехала на остров, не имея состояния, и не надеется разбогатеть. С тех пор как она поселилась здесь, она много думает о ютори — это еще одно слово, не имеющее прямого перевода на английский язык, но его употребляют во фразах типа «в повседневной жизни нет ютори». В самом широком смысле оно означает пространство, необходимое, чтобы дышать. Для одних это финансовая «подушка», для других – наличие свободного времени, красивая среда для жизни, душевное спокойствие, ощущение возможностей, свобода делать то, что хочется. Для большинства людей это сочетание нескольких или всех перечисленных условий. В Токио, говорит Ойкава, есть избыток денег и вещей, которые на них можно купить, но теперь она считает это слишком узким выражением понятия. «Интересно, было ли у меня ютори в Токио, – размышляет она. – Здесь не слишком напряженный образ жизни. У меня нет недостатка во времени. Бывают моменты, когда я сильно занята, но бывают и такие, когда время течет медленно. Здесь я ощущаю больше пространства для жизни и для души». Она по-прежнему посещает мегаполис, хотя все реже и реже. «Токийский образ жизни сейчас кажется мне ловушкой: вы приезжаете туда, вам нужны вещи, вам приходится их покупать. Там много всего интересного, что можно делать, иметь или есть. Но все это вы потребляете. Здесь, на Садо, ничего нет. Вы должны создавать все для себя. Радость исходит не от потребления, а от созидания». Когда я приступил к своему мысленному эксперименту, то не был уверен в его результатах. Покажет ли он наличие десятков различных способов функционирования мира без покупок, если такой мир вообще будет функционален? Или возникнет устойчивый паттерн, совокупность способов бытия, накладывающихся друг на друга и повторяющихся в разных местах, людях и временах? Ответ дал остров Садо. Все, что я там слышал и видел, повторяло то, что я слышал и видел в других местах, за исключением того, что происходящее там больше не казалось адаптацией. Скорее, это было похоже на систему. Рудиментарная система все еще на ранней стадии эволюции, но все же система. В основе ее лежит экономика, которая меньше и развивается медленнее, чем та, которую мы знаем по потребительскому капитализму. В ней меньше оплачиваемой работы, что имеет три основных последствия. Первое и самое очевидное заключается в том, что большинство людей зарабатывают меньше и меньше покупают. Второе, тесно связанное с первым, состоит в том, что возникает непривычный избыток некоммерческого времени, напоминающий о днях отдохновения и жизни людей, практикующих добровольную простоту. В-третьих, люди тратят больше времени на то, чтобы каким-то образом обеспечивать себя. На острове Садо с его сельским ландшафтом и недорогой землей это часто означает выращивание по крайней мере части продуктов питания. Это также означает – как отметила Ойкава и как подтвердили бы сторонники культуры широкого участия и творчества, – что вы чаще развлекаете себя сами. Когда один новый житель, эвакуированный из зоны ядерной катастрофы на Фукусиме, открыл простое помещение с бетонным полом в ставосьмидесяти-летнем фермерском доме, он с удивлением обнаружил, что местные жители приходят туда в своей лучшей одежде. Пять лет спустя это помещение служит то рестораном, то чайным домиком, то театром, то пекарней, то комедийным клубом или мастерской по изготовлению лапши. Прежде здесь явно имелась неудовлетворенная потребность в социальной и культурной жизни. Отношение к вещам на Садо тоже другое. У людей их, как правило, не так много, и они держатся за них дольше. Здесь полно примеров ваби-саби: залатанные штаны, выцветшая краска, старые машины. Но это действительно экономика меньшего количества более качественных вещей. Имущество, которым люди владеют, как это, опять же, ни парадоксально, кажется им более, а не менее важным – они ценят то, как долго тот или иной предмет будет частью их жизни, или, в случае вещей более мимолетных, например еды, ценят их исключительное качество. То, что люди делают, едят и имеют на острове, порой настолько хорошо, насколько это вообще возможно. Это не экономика бесконечных новых удовольствий, а удовольствий, которыми вы наслаждаетесь годами, если не всю жизнь. С точки зрения традиционных экономистов рост – всегда решение, а не проблема. Когда Питер Виктор подводил итог столетию выхода статей в American Economic Review, он не нашел ни одной, которая была бы посвящена издержкам роста. Тем не менее географы признают, что неуклонное увеличение численности населения может создавать серьезные проблемы, и считают близнеца отрицательного роста – депопуляцию – вызовом, а не катастрофой. Питер Матанле – британский географ, периодически посещающий остров Садо с 2004 года, – утверждает, что «дивиденд депопуляции» сопровождает окончание роста населения. На Садо нет проблем с тем, чтобы отправить ребенка в детский сад или поступить на тот или иной факультет колледжа. Там нет жилищного кризиса и страшных пробок, а вместо беспокойства по поводу притока мигрантов – открытость к ним. Особенно необычно (почти для любого уголка планеты в наше время) то, что природный мир острова Садо с каждым днем становится все богаче. Как выразилась Румико Обата, многие говорят об уменьшении численности населения, зато здешняя популяция токи увеличивается. Другими словами, остров Садо далек от картины жизни в мире, переставшем покупать. Сокращающееся население, возможно, имеет некоторые схожие последствия с падением потребления, но это не одно и то же: депотребительское общество не будет отличаться такой же тревожной пустотой или утратой потенциала сообщества. Кроме того, важен тот факт, что, по общему мнению, национальное правительство Японии никогда не признавало, не планировало и не предпринимало намеренных шагов для оптимальной адаптации к концу роста. Вместо этого оно продолжает, вопреки давлению реальности, добиваться возвращения к потребительской экспансии, оставляя места вроде Садо, где рост кажется почти невозможным, в состоянии анабиоза. Наконец, возникает вопрос о том, действительно ли крошечный, теряющий население остров Садо с его пасторальными рисовыми полями и тихими проселочными дорогами может чему-то научить такое место, как Токио, – крупнейшее человеческое поселение на Земле, пульсирующее жизнью и яркими огнями. Не исключено, что может. На данный момент крупные города Японии, такие как Осака и Токио, продолжают расти по мере того, как мигранты прибывают в них из остальной части страны. Однако даже в Токио низкий темп развития экономики омрачает перспективу. Площадь Сибуя остается культовой: гигантские экраны сияют, модная молодежь выставляет напоказ новейшие прикиды, а туристы стекаются сюда, чтобы испытать знаменитую неразбериху на пересечении идущих во всех направлениях улиц, усиливающую ощущение безумной городской жизни. И все же Сибуя не сильно изменилась за сорок лет. Экраны имеют почти винтажный вид по сравнению с современной медиаархитектурой, а построенные из футуристичных материалов здания состарились, покрылись пятнами и поэтому выглядят противоречиво. Быть может, Сибуя все-таки является мировым видением будущего. В 2010 году профессор литературы Норихиро Като опубликовал ставшее популярным эссе, в котором описал новое поколение японской молодежи: непотребителей. «В мире, ограничения которого все более очевидны, Япония и ее взрослая не по годам молодежь вполне могут показать, каково это – перерасти рост», – писал Като. Он даже назвал мечту о безграничном росте «более ранней стадией развития». В Токио такие непотребители повсюду. Столкнувшись с по-видимому перманентным замедлением экономики, многие превращаются в невольных «упрощенцев», носят подержанную одежду, живут в крошечных квартирах или с родителями, проводят почти все свободное время в Интернете, а не тратят деньги в магазинах и ночных клубах. Во внешнем мире их естественная среда обитания – магазины товаров первой необходимости, такие как 7-Eleven (эта компания была основана в Америке, но теперь базируется в Японии), где они покупают еду, ставшую их характерным вкладом в японскую кухню: конбини – еду из минимаркета, такую как рисовые шарики с начинкой за один доллар. Нигде вокруг не видно ни Versace, ни Louis Vuitton; Тайлер Брюле – журналист, пишущий о вопросах культуры, – отметил, что Япония превращается в «первую в мире пост-лакшери экономику». Конкретно этих непотребителей порицательно называют хикикомори – «тот, кто замкнулся», хотя правильнее говорить, что они исключены из экономики. Они олицетворяют пустоту, которая остается, когда один образ жизни – в данном случае потребительский капитализм – терпит крах, а ничто другое не может его заменить. Впрочем, я слышал, что иной образ будущего Токио можно увидеть не в его пульсирующем сердце, а на самой дальней окраине. На пригородном поезде, идущем в северном направлении, я больше часа добирался до конечной станции Огавамати. Я сразу увидел Сатоко Хатту – кроме нее там почти никто никого не ждал. Завернувшаяся в широкий овчинный воротник куртки, словно позаимствованной у Боба Дилана, Хатта являла собой необычное сочетание самого что ни на есть искреннего дружелюбия и скептического, колкого интеллекта. День был ясный и холодный, и мы сразу же направились в уютное бистро – нарочито простое заведение с фанерными и оштукатуренными стенами. «Этот ресторан – что-то вроде символа Огавамати», – сказала Хатта. Огавамати начинался как городок, где производилась рисовая бумага, возникший вокруг полей, заполняющих равнину между невысоких холмов префектуры Сайтама. Разросшийся Большой Токио постепенно поглотил деревню. На пике в Огавамати проживало около сорока тысяч человек, и тогда главной проблемой жителей была нехватка школ. С тех пор численность населения сократилась на 20 %. Огавамати когда-то упоминался в числе трех общин префектуры, которые, скорее всего, полностью исчезнут. Вместо этого люди начали переезжать из центра Токио в этот пригород на окраине. Большинство из них никогда в своей взрослой жизни не знали экономики бума; в Японии это включает людей вплоть до среднего возраста. Как сказал мне Ёсихиро Накано, профессор исследований развития в университете Васэда в Токио, «те, кто исключен из экономики, обречены на создание альтернативных экономик». Что касается самой Хатты, то ее переезд в Огавамати происходил медленно. Сначала она ежедневно ездила на работу в Токио, а позже устроилась в отдел логистики на местных органических фермах. Сегодня она занимается тем, что помогает новичкам обосноваться здесь и добиться успеха. В наши дни главное, что привлекает сюда людей, это органическое сельское хозяйство. В 1970-х годах один первопроходец начал выращивать здесь органические овощи, и постепенно по всей округе появились его последователи. Какое-то время почти вся продукция отправлялась в Токио – почти так же, как большинство жителей Огавамати каждый день ездили на поезде в центр. Но по мере того, как расширение столицы замедляется, Огавамати начинает выстраивать за счет сельского хозяйства собственную экономическую основу. В бистро, куда пчелой прилетела Хатта, подают органические блюда. Супермаркет принадлежит жителю Огавамачи, и в нем легко найти товары местных производителей. Прямо по дороге в пивоварне подают пиво, приготовленное из ингредиентов, выращенных в радиусе четырех километров. Даже пончики на станции метро готовятся с использованием воды, оставшейся от производства органического тофу. В наши дни подобные предприятия можно найти где угодно, но я никогда не видел, чтобы они были настолько глубоко интегрированными в некогда обычный пригород. Едва ли это триумфальная история экономического возрождения, по крайней мере, не в общепринятом смысле. Численность населения Огавамати все еще сокращается, говорит Хатта, а его жители не рассчитывают разбогатеть, надеясь просто выжить. Примечательно, что даже часть Токио развивается по той же схеме, что и остров Садо. Все большая часть экономики и там, и там представлена мелкими местными предприятиями, и все меньшая ее часть сопряжена с индивидуальным участием в денежной экономике. Большинство людей, по словам Хатты, заняты в «сельском хозяйстве и x (икс)». Х – это, например, внештатный дизайн, консалтинг, программирование, искусство, работа по совместительству или малый бизнес кодавари. Кроме того, остаются и те, кто ежедневно ездят на работу в Токио. Здания, машины, одежда, стулья в кафе – все имеет признаки износа, а новизна здесь – редкое удовольствие, а не глянец повседневности. Это другой образ жизни, но далеко не плохой. Когда я спросил Хатту, надолго ли она планирует остаться в Огавамати, она ответила: «Навсегда».