Знают ли переезжающие туда люди, во что они ввязываются? «Нет», – отвечает Хатта с широкой улыбкой. Но они устали ждать, пока старая экономика изменится, и готовы попытаться создать новую. Я спросил ее, какой самый важный совет она могла бы дать, какие слова напутствия, чтобы направить любого человека, решившего – где бы то ни было – пройти такой путь. Она опустила голову и задумалась. «Вместо того чтобы желать чего-то, чего у вас нет, посмотрите на то, что у вас есть, – произнесла она наконец. – Я часто это говорю». Коитиро Такано, избранный первым мэром всего острова Садо, который потерял столько жителей, что стал считаться единой юрисдикцией, стоял в огромном вестибюле приморского отеля, из окон которого сквозь ветвистые сосны виднелась тихая бухта. Единственным другим человеком в этом огромном пространстве был администратор отеля, а к нему присоединился маленький неисправный робот, который, когда его приветствовали словами «Привет, робот», раздраженно отвечал через свой цифровой дисплей «ПРИВЕТ, ДЬЯВОЛ». Когда Такано сел в кресло, ослепительно-белая мебель, казалось, поглотила его целиком. Такано, вышедший на пенсию в 2012 году, – степенный и даже суровый мужчина, поэтому кажется невежливым отмечать – хотя это, безусловно, важно, – что его вельветовые брюки почти потеряли ребристость, а на манжете его спортивного пиджака не хватало пуговицы. Можно сказать, что одежда бывшего мэра выглядела такой же потрепанной, как и остров Садо. Впрочем, с таким же успехом можно сказать, что свою одежду он носит с достоинством, а остров Садо – милый старик. Будучи мэром, Такано начал публичные слушания о том, как преодолеть кризис на Садо. Чего хотели островитяне от своей экономики? Некоторые требовали роста, но большинство считало, что этот вопрос уже закрыт. «Сопротивляться в общем-то бесполезно», – признал Такано. Община решила, что главная цель экономики – превратить Садо в сумиясуй токоро, то есть «комфортное место для жизни». Он должен отличаться чистой окружающей средой, хорошими винокурнями по производству саке, растущей популяцией токи, заботой о пожилых людях, а также поддержкой традиций и восстановлением лучших образцов архитектуры. «Наша задача в том, чтобы живущие здесь люди чувствовали себя счастливыми, и мы выстраиваем местное сообщество, чтобы у них была хорошая жизнь», – объясняет Такано. Трудно ли было отказаться от роста? Ему не кажется, что это так уж серьезно. «Ситуация не меняется в одночасье – она меняется на протяжении примерно десяти лет. Если вы достаточно гибки, то должны суметь приспособиться». Сегодня Такано может позволить себе роскошь смотреть в будущее. Возможно, считает он, история острова Садо – это просто история XX века: прорыв в современность, а теперь возвращение к более непреходящей модели. Четыре столетия назад, до эпохи золотодобычи на Садо, население острова составляло около пятидесяти тысяч человек. Затем оно более чем удвоилось, а теперь снова приближается к пятидесяти тысячам. «Если не считать период шахт, – говорит он, – то все не так уж сильно изменилось». Сейчас его больше интересуют причины сокращения населения Японии. Люди заблуждаются, уверен он. Они считают, что проблема в депопуляции сельских районов, глобальном паттерне миграции в город. Однако большинство японцев и так уже живут в городах, а численность населения падает по всей стране. В Токио один из самых низких показателей рождаемости – ниже, чем на острове Садо. Без мигрантов из сельской местности самый большой город в мире находился бы, с демографической точки зрения, на пути к вымиранию, и каждое новое поколение было бы малочисленнее предыдущего. Таким образом, в известном смысле, не сельская местность, а именно город – огромный, неспящий, ненасытный, соблазнительный – ответственен за этот упадок Японии. Люди исчезают в нем. Почему это происходит? Такано много размышлял над этим вопросом. «Возможно, человеческая природа такова, что, когда культура вступает в период зрелости, она пытается уничтожить себя, прийти к своему концу. Может быть, это заложено в нас изначально, – рассуждает он. – Возможно, есть какой-то бог, играющий определенную роль в сокращении нашего числа». От этого легко отмахнуться как от апокалиптического видения человека, который наблюдал, как его собственный мир увядает и разваливается. Однако такой образ, похоже, неотступно следует за дилеммой потребителя. Мы не можем перестать покупать; мы должны перестать покупать. Дело не только в том, что потребление нарушает климат, вырубает леса, загромождает нашу жизнь, наполняет наши головы «одноразовым» мировоззрением и даже крадет звезды с ночного неба. Хуже всего то, что оно не оставляет нам никаких идей о том, что еще можно сделать, никакой веры в то, что может быть по-другому. Куда бы мы ни повернули, оно обрекает нас. Японское слово, обозначающее потребление, – сёхи[26]. Оно было создано в девятнадцатом веке из двух других слов: хи – тратить и сё – гаснуть, как догорающий огонь. Корни английского слова схожи: глагол consume (потреблять) означал полностью исчерпать то, что существовало раньше, ничего не оставить после себя, как если бы это поглотило пламя. Если мы хотим потреблять все больше и больше, то это означает больше всего: больше возможностей и больше истощения, больше переживаний и больше тревог, больше глубины, но также и больше поверхностности, больше полноты, но также и больше пустоты. Мы будем поглощать время, пространство, жизнь, смерть. Мы будем поглощать других и самих себя. Все это исчезнет в огне. 21 Сто пятьдесят тысяч лет спустя… Деревня племени жу|’хоанси Дуин Пос (то есть Dune Post – буквально «блокпост в дюнах» – на языке африкаанс) скрывается из виду где-то за невзрачным кустарником пустыни Калахари. Пять женщин, словно пять пальцев руки, легко и быстро нащупывают путь вперед через этот ландшафт. Сейчас самый сезон для сбора клубней дикого батата, которые восхитительны и в жареном виде, и в сыром, когда они сладкие и освежающие, как нежный сахарный тростник. Каждые несколько мгновений кто-нибудь из этой группы наклоняется и энергично копает, несмотря на жару – выше 40 °C даже в эти вечерние часы. Я приехал в Дуин Пос, чтобы отправиться добывать пропитание вместе с охотниками-собирателями, воспользовавшись шансом понаблюдать за «работой не на полную мощность», как пятьдесят пять лет назад это назвал антрополог Маршалл Салинс. Жу|’хоанси, как правило, собирают ровно столько, чтобы удовлетворить свои сиюминутные потребности. Даже если того или иного съедобного растения или ореха уродилось очень много, они не будут делать запасы дольше, чем на день или два. Салинс задавался вопросом о «внутреннем смысле» этого образа жизни и о том, что он может рассказать чужакам, которые из-за своих неутолимых потребностей вечно изматывают себя, отодвигая пределы своей производительности. Я размышлял над тем же вопросом, а также задумался, куда этот внутренний смысл может привести нас через сто, тысячу, много тысяч лет после того, как мир перестанет покупать. Когда я прибыл в Дуин Пос – в трех часах езды от сети асфальтированных дорог Намибии – в районе Ньяе-Ньяе, где обитают жу|’хоанси, идея пожить здесь «не на полную мощность» показалась мне очень рискованной. С невысокой вершины одноименной дюны обширная пустыня Калахари выглядела, сквозь дрожащий от полуденного зноя воздух, почти как море: голубое и с мягкими волнами. Конечно, она являет собой полную противоположность моря: это беспощадный выжженный пейзаж и сложное место для выживания даже в лучшие времена, а тем более после нескольких месяцев без дождя. В этой деревне не было еды из магазина, как, вероятно, не было и денег. Правительство выдало им кукурузной муки, но все остальное, что они ели, добывалось в буше. Прошло два дня с тех пор, как женщины что-либо собирали в последний раз, и они планировали снова пойти, как только начнет садиться солнце. «Даже когда у меня есть еда из магазина и от правительства, я все равно хочу еду из буша», – сказала мне женщина по имени ||Усе (звучит немного похоже на «Люси»). Она была одета в вязаную шапочку, пастельно-розовую рубашку и ярко-розовую юбку – все подержанное, но такое аккуратное и чистое, как будто один этот факт способен облегчить тяготы жизни в пустыне. Когда настало время, женщины собрались в считанные мгновения. Им нужно было только взять свои палки-копалки, которые в наши дни обычно представляют собой металлический стержень с одним сплющенным концом, а затем повязать платки – в качестве наплечных сумок либо рюкзаков для младенцев. Первую еду они нашли через три минуты после того, как отправились в путь, когда ||Усе заметила тонкий завиток лозы, торчащий из-под низкого кустарника. Сбор еды требует квалификации. Перед тем, как мы покинули деревню, ||Усе указала на растение прямо за кругом людей, собравшихся у догоревшего дотла костра. Это, сказала она, лоза огурца гемсбок[27], у которого колючие плоды, наполненные освежающей мякотью, но ядовитый корень. (Дети также используют лозу в качестве скакалки.) Лоза калахарского огурца выглядит почти так же, но имеет вкусный корень. ||Усе способна различить их с пятнадцати шагов. Тем не менее именно кровь, смерть и опасность охоты всегда доминировали в представлениях масс о жизни охотников-собирателей. Даже антология статей с конференции 1966 года, произведшая революцию во взглядах западных ученых на охотников-собирателей, называлась «Человек-охотник», хотя ключевым выводом этой конференции стало то, что их правильнее было бы именовать собирателями-охотниками. (Ричард Б. Ли обнаружил, что от 60 до 80 % рациона жу|’хоанси в те годы состояло из диких растений, в основном собранных женщинами.) ||Усе лишь пожимает плечами. Собиратель с такой же вероятностью, как и охотник, может наткнуться в буше на льва, леопарда или слона, говорит она и показывает глубокий след на предплечье, куда однажды, пока она выкапывала клубень, ее укусила «змея, умеющая кусать с обеих сторон». Нам она известна как земляная гадюка[28], а ее название на языке жу|’хоанси происходит от того факта, что эта рептилия может поворачивать свои зубы так, чтобы они торчали по обе стороны ее рта. К счастью, ее яд обычно не смертелен – он только вызывает сильную боль и отек, а также создает полость из мертвой ткани в вашей плоти. Полтора часа женщины обыскивают пустыню. В перерывах между находками они обсуждают свои открытия, шутят или указывают на свежие следы слона – огромные и все же столь неглубокие, что создается впечатление, будто эти великаны могут запросто подкрасться к вам сзади. По группе пробегает трепет, когда ||Усе, копаясь под зарослями кустарника, замечает еще одну змею-умеющую-кусать-с-обеих-сторон. Над головой небесной тропой движется толпа облаков, каждое из которых имеет вполне независимый вид. Они несут дождь, однако несут они его в какое-то другое место. А потом сбор внезапно заканчивается. Женщины направляются обратно к деревне, каким-то образом зная ее точное положение в пустыне, где я совершенно не ориентируюсь. Они собрали несколько десятков кустов батата, горсть других клубней и охапку сочных огурцов гемсбок (у которых ядовит только корень). Этого достаточно, чтобы кормить деревню пару дней. Меня удивляет собственная реакция на решение женщин вернуться домой с таким небольшим количеством еды. Мне кажется, что это выходит далеко за рамки простого образа жизни – в опасную зону. Почему бы не остаться здесь до заката, не раздобыть достаточно еды на месяц, не заполнить склад, пока батат растет в изобилии? В такой суровой местности как можно не максимизировать производительность, когда имеется избыток ресурсов? На протяжении десятилетий люди, изучающие жизнь охотников-собирателей, объясняли это по-разному. Некоторые пришли к выводу, что пустыня Калахари, как это ни странно, является раем изобилия, в котором пища всегда доступна знающему охотнику или собирателю, а следовательно, нет и необходимости думать о будущем. В действительности, хотя Калахари часто удивительно плодородна, ее богатства непредсказуемы, и тяжелые периоды лишений не редкость, особенно во время засухи. Поэтому жу|’хоанси всегда много перемещаются по своим территориям, следуя за разрозненными и сезонными пищевыми ресурсами. Этим также объясняется то, почему они не прикладывают дополнительных усилий, ведь зачем нести обременительный груз вещей или еды, когда путешествовать приходится пешком? И все же, нет никаких сомнений в том, что жу|’хоанси могли бы нести больше, чем в тот вечер, или сохранить припасы и вещи в таких местах, куда они всегда возвращаются. В настоящее время известно, что многие культуры охотников-собирателей применяют меры, направленные на избежание чрезмерной эксплуатации земель; например, они оставляют нетронутым часть батата в разгар сезона, чтобы дать большему количеству растений шанс на размножение. Возможно, что в их случае работа не на полную мощность есть акт экономии в более старом смысле слова: это разумное использование ресурсов с целью их сохранения в будущем. Отметим вдобавок тот факт, что долгие часы работы подрывают представление жу|’хоанси о хорошей жизни. Подобно добровольным «упрощенцам», но только в большей степени, они решили кейнсианскую «экономическую проблему», просто имея настолько мало потребностей, чтобы удовлетворять их относительно легко, даже посреди пустыни Калахари. Наградой за то, что вы обходитесь меньшим, должно быть изобилие свободного времени. Антрополог Джеймс Сазман отмечает, что люди на Западе уже давно воображают, что они тоже когда-нибудь удовлетворят свои материальные желания и перейдут к праздной жизни. Проблема не в том, чтобы достичь этого удовлетворения, а в том, чтобы осознать его. В 2008 году политолог Роберт Э. Гудин и его коллеги обнаружили, что, работая ровно столько, чтобы жить чуть выше черты бедности, и сведя домашние дела к минимальной норме социальной приемлемости, люди в богатом мире могут наслаждаться массой свободного времени. Однако большинство предпочитают вместо этого работать, чтобы приобрести второй дом, сделать ремонт, купить большое количество одежды, стильную мебель, новейшие гаджеты, путешествия с приключениями – и продолжают мечтать о дне (вечно отодвигаемом), когда технологии наконец освободят их от ежедневного труда. В каждой теории о том, почему жу|’хоанси живут просто, вероятно, есть зерно истины, но ни одна из них не объясняет, почему женщины добывали пищу лишь на один или два дня, когда, приложив чуть больше усилий, они могли бы принести достаточно на целую неделю. Более того, это происходило во время засухи – в таких опасных обстоятельствах, которые, как мы убедились во время пандемии, вынуждают многих из нас запасаться едой, припасами и даже развлечениями. Все это кажется тем более необъяснимым в свете еще одного несомненного различия между жу|’хоанси и глобальным обществом потребления: жу|’хоанси относятся к совместному использованию очень и очень серьезно. Вернувшись в деревню, женщины складывают собранную еду в кучу и садятся на одеяла вокруг костра. Сейчас в нем горит несколько небольших поленьев, ведь тени удлиняются, жара пустыни быстро рассеивается с приближением заката, и к полуночи станет почти прохладно. Сцена пронизана ощущением благополучия. На Западе принято считать любого африканца, живущего в хижине, олицетворением отчаянного положения. Однако здесь люди выглядят очевидно здоровыми, их кожа так и сияет. Старик, почти слепой от катаракты, стучит тростью по забору, чтобы присоединиться к группе, но даже он кажется полным сил и отпускает остроты своим соседям, пока устраивается. Все будут ужинать вместе, и все будет общим. Станет ли мир без покупок миром, в котором богатство распределяется более равномерно? На протяжении истории так думали многие; именно это предположение встроено в расхожую фразу «Живи просто, чтобы другие могли просто жить». В капиталистических странах так происходит редко или вообще никогда. Живите просто, и, скорее всего, богатство, от которого вы отказались, окажется в руках того, кому с самого начала жилось лучше. Жу|’хоанси на своем долгом историческом пути отвергли этот исход. Опять же, трудно точно сказать почему. Возможно, они осознали, что (как говорят и современные социологи) неравенство усугубляет уровень потребления и убедились, что чрезмерное потребление в краю с ограниченными ресурсами ведет к катастрофе. Какова бы ни была причина, они, подобно многим другим культурам охотников-собирателей, стали радикально эгалитарными в распределении не только богатств, но также прав и свобод. Понятие «совместное использование» применительно к жу|’хоанси не такое теплое и приятное, как вы могли бы предположить. Даже термин «перераспределение богатства» не вполне описывает то, что они делают. В большинстве стран богатство распределяется либо посредством государственных законов о налогообложении и заработной плате, либо в результате благотворительности, на усмотрение частных доноров. Среди жу|’хоанси совместное использование предполагает не только права, но и обязанности. Если у кого-то есть что-то, чего нет у вас, вы имеете право попросить свою долю, часто довольно прямо – антропологи называют это «совместное использование по требованию». Если вы что-то приобретаете, то обязаны сделать это доступным для совместного использования. Жу|’хоанси руководствуются общим принципом: то, что у вас есть, независимо от того, как вы это получили, должно быть разделено с теми, у кого меньше, если они придерживаются той же веры. По словам Меган Лоуз, антрополога из Лондонской школы экономики и политических наук, изучавшей вопросы совместного использования в Ньяе-Ньяе, там считается, что люди должны быть «восприимчивыми друг к другу». То, как делятся благами жу|’хоанси, чрезвычайно трудно понять посторонним, но это, безусловно, бросается в глаза. Угостите сигаретой члена племени (курение глубоко укоренилось в культуре жу|’хоанси, причем табак – лишь самое новейшее выражение этой привычки), и ее, скорее всего, будут курить пять или более человек, хотя сигарета будет считаться «собственностью» того, кому вы ее дали. Аналогично, охотники «владеют» мясом, которое они приносят из буша, но не поделиться им было бы немыслимо. Когда я спросил одного охотника, сколько людей может накормить долгоног (животное, напоминающее кенгуру, но размером с кошку), он был озадачен и в итоге ответил, что им накормят столько людей, сколько должно, даже если каждый получит лишь небольшую долю. Поступить иначе означало бы спровоцировать насмешки и сплетни. Распространение денежной экономики и слабость социальных связей городской жизни увеличили неравенство в Ньяе-Ньяе и пошатнули традиции совместного использования. Один относительно состоятельный жу|’хоан объяснил мне, как он ориентируется в новых временах. Поскольку он живет в городе Цумкве, говорит он, он не делится с жителями деревни день за днем. Вместо этого он делится с сетью из десятков людей. Сколько он дает каждому из них, зависит от прочности их взаимоотношений, его собственного богатства в тот или иной момент и потребностей вовлеченного лица; одному он может дать продукты или деньги, а другому – лишь предложить сигарету. Взамен он часто получает вещи, которые нелегко добыть самостоятельно, например мясо дикого животного, свежее молоко или овощи из буша. Эта система несовершенна, говорит он, как и любая другая, состоящая из отдельных личностей. Некоторые люди очень щедры, а другие «ходят зигзагом» – от вас, когда у них что-то есть, и к вам, когда они нуждаются. Однако он не чувствует необходимости отдавать все. Достаточно сделать себя доступным для других и принимать во внимание их обстоятельства. Он смог купить телефон, телевизор со спутниковой связью и автомобиль, не вызвав общественного осуждения. Во многих деревнях в Ньяе-Ньяе до сих пор почти нет разницы в материальном достатке жителей. Жу|’хоанси называют себя «людьми, которые помогают друг другу», и говорят, что лучшие среди них – те, кто «просто отдает». Что касается чужаков, то, по словам нескольких жу|’хоанси, они встречались с нами достаточно и поняли, что большинство из нас не умеют делиться. Часто говорят, что разница между простой жизнью и бедностью в том, что первое вы выбираете, а второе – нет. Но это не всегда так просто. В случае с жу|’хоанси трудно (вероятно, даже невозможно) определить, где традиционная простота сохраняется по предпочтению, а где она является результатом лишений. Они уже давно сталкиваются с расизмом, сегрегацией и неравным обращением в Намибии, из-за чего они значительно чаще недопотребляют. Столь же ясно, однако, что старые способы существования остаются для жу|’хоанси жизненно важными. Многие из них по-прежнему накапливают меньше денег и имущества, чем они могли бы, приложив больше усилий, и в основном ограничивают свои потребности справедливой долей того, что предлагает им окружающая природа. Видя это, непосвященные часто считают жу|’хоанси недобитками, вечно пытающимися применить свои древние навыки в мире, где те больше не имеют смысла. Если бы они не застряли в прошлом, то наверняка перестали бы жить не на полную мощность и уступили бы денежной экономике, нашли себе работу с девяти до пяти и покупали товары в магазинах. Они собрали бы весь батат, какой только можно, и сохранили его для личной безопасности и благополучия. Можно подумать, что жу|’хоанси отказываются отойти от края пропасти. И это, как выясняется, не так уж далеко от истины. У совместного использования и жизни не на полную мощность есть один общий эффект: и то, и другое поддерживает хрупкое равновесие между безопасностью и уязвимостью. Принятие только того, что необходимо, позволяет сохранять состояние минимальной достаточности. Совместное использование, как описано в исследовании Лоуз, делает почти то же самое, не позволяя никому накапливать слишком много богатства или власти и статуса над другими. В периоды изобилия людям не дают забыть о шаткости их положения; в трудные же времена они чувствуют себя в большей безопасности. Всем постоянно приходится признавать, что, говоря словами народа урарина из перуанской Амазонии, они «стоят, опираясь друг на друга». Где-то во мгле последних 150 000 лет жу|’хоанси, видимо, определили, что едва ли не важнейшее условие выживания в долгосрочной перспективе – не забывать, что мы нужны друг другу. Предполагалось, что перед потребительской культурой будет невозможно устоять. Еще в 1984 году Гэри Ларсон опубликовал карикатуру, отражавшую возникавшее тогда убеждение о судьбе культур охотников-собирателей. На рисунке изображались карикатурные дикари с костями в носах, спешащие спрятать свои фонарики, телефоны, телевизоры и видеомагнитофоны. Один из них выкрикивает предупреждение остальным: «Антропологи! Антропологи!», когда к их хижинам подплывают на лодках исследователи в костюмах «сафари». В том же году американский антрополог Рик Уилк представил статью под названием «Почему индейцы носят Adidas?», которая сегодня считается своего рода культовой классикой в этой области. В шестидесятых, после того как исследователи рассказали остальному миру, что образ жизни охотников-собирателей на самом деле намного лучше, чем кто-либо мог предположить, народы вроде жу|’хоанси стали объектами романтической потребности многих людей верить (без каких-либо серьезных изменений собственного стремления к материальному богатству), что где-то все еще существуют культуры, не затронутые разлагающим влиянием потребительства. Какое-то время учебники по этому предмету создавали у читателей впечатление, что, как выразился один критик, охотники-собиратели ведут «почти идеальную жизнь». А между тем охотники-собиратели начали покупать. «Трудно описать, насколько далека оказалась антропология, которой мы обучались, от того, что мы увидели, выйдя в мир», – сказал мне Уилк. В 1979 году он прибыл в Белиз, чтобы вести полевые исследования среди представителей культуры к’экчи. «День первый, я живу в деревне и наблюдаю, как мулы, груженые ящиками с кока-колой, отправляются в более отдаленные деревни». В статье Уилка, написанной в соавторстве с Эриком Дж. Арнольдом, собраны аналогичные наблюдения со всего мира: коренные жители Перу, носившие прямоугольные камни, раскрашенные под транзисторные радиоприемники; представители племени Бенна в отдаленном уголке Эфиопии, платящие за возможность посмотреть сквозь очки View-Master на диснеевское трехмерное слайд-шоу под названием «Плуто пытается стать цирковой собакой»; на церемонии полового созревания апачей Белых гор в Аризоне «массово раздавалась газировка». Многие на Западе воспринимали эти сообщения как разочаровывающие признаки того, что Эдем по-настоящему и окончательно пал. Других они убедили в том, что культура потребления сама по себе является прогрессом, и единственное, что определяло, становятся ли люди потребителями в полной мере, это то, насколько легок их доступ к товарам и услугам и сколько они вынуждены за них платить. В действительности это исследование показало, что, поскольку мировой калейдоскоп культур связан с глобальной потребительской экономикой, то консьюмеризм отнюдь не является неизбежным. Одни культуры потребляли много, другие очень мало; некоторые потребляли коллективно, иные приватно; какие-то делали материализм стержнем своих обществ, а какие-то помещали его на периферию. Однако, по-видимому, дело в том, что потребительская культура, какой ее знает большинство из нас, становится все более мощной силой. «Она крепнет в ситуациях нестабильности и противоречий, социальных потрясений и индивидуальной мобильности», – отмечает Уилк. Трудно не заметить, что эти условия характерны для нынешнего мирового порядка. Потребительская культура порождает условия, создающие потребительскую культуру. Жу|’хоанси не застряли в прошлом. Скорее, они смотрят на современный мир вокруг себя – мир нестабильности и потрясений – и видят, как и всегда, опасное место для жизни. Это место, где особенно важно быть восприимчивыми друг к другу. Как очень быстро стало понятно во время пандемии (когда случайной болезни было позволено причинить некоторым гораздо больше вреда, чем другим, совершенно не по их вине) если мы отворачиваемся друг от друга, когда дела идут хорошо, то нам трудно не сделать то же самое, когда дела идут плохо. Несмотря на все их трудности, среди жу|’хоанси возникает ощущение, что с основными принципами у них все в порядке. Когда горизонт касается золотого желтка солнца, в Дуин Пос на огне готовится большой горшок с едой. Дети уже едят жареных жуков в качестве закуски. Все жители деревни собрались на покрывалах, они беседуют и смеются. Одиночество здесь кажется невозможным. Почти каждый человек находится в физическом контакте как минимум с одним другим человеком. Ноги лежат поперек ног, руки на плечах, дети на коленях, спины прислонены к спинам. Настроение настолько праздничное, что я начинаю удивляться. Может, это необычное собрание, некий особый повод? Молодая женщина, которую я спрашиваю об этом, кажется смущенной моим вопросом. Она делает паузу, чтобы оглядеться. «Нет, – наконец отвечает она. – Это нормальная жизнь». Возможно, она права. Возможно, так и есть. Возможно, через 150 000 лет после того, как мир перестанет покупать, остальные из нас придут к такому же выводу: прежде всего, мы должны нуждаться друг в друге. Более простая жизнь ведет к еще более простой, а затем к еще более простой, пока мы постепенно не научимся жить так, чтобы, даже если мы решим проблему конечности ресурсов, мы бы осознали, что не хотим потреблять абсолютно все. Как тогда будет выглядеть наш нынешний век потребления? Как неверный шаг. Как загадочная неспособность вернуться к нормальной жизни. Как некий разрыв перед тем, как мы вернулись в длинную колею человеческой истории и тем самым подарили себе будущее. Эпилог Есть лучший способ перестать покупать Неожиданным результатом написания книги о потреблении стало то, что я стал больше ходить по магазинам. Например, я купил до смешного этичную пару джинсов, изготовленных на возрожденной джинсовой фабрике в Уэльсе с использованием прочного денима от, возможно, самого экологичного производства денима в мире, и окрашенных в серый цвет натуральными отходами какой-то пальмы. Я вложил деньги в пятидесятидолларовую метлу с предполагаемым сроком службы в двадцать лет, сделанную вручную в Ванкувере на старинном оборудовании, приводимом в действие лишь силами двух мускулистых сестер, Мэри и Сары Швайгер, которые ведут самый депотребительский бизнес, какой я когда-либо видел. «Наша экономика основана на постоянном росте, а мы нет», – сказала мне Мэри. Я купил подержанную одежду и безопасную бритву, которой я буду пользоваться всю оставшуюся жизнь, обходясь без одноразовых станков.