Восьмилетняя девочка, чьи светлые волосы потемнели за позднюю осень с ее короткими днями, наблюдает, как отец разделывает половину свиньи на кухонном столе. На девочке домашняя одежда. У двери стоит ее единственная пара туфель, которые она никогда не надевает в доме и которыми она будет пользоваться, пока те не развалятся. Она то восхищается, то чувствует отвращение к крови и кишкам перед ней, обнаженному свиному мозгу, похожему на чудесный розовый коралл. Это напоминает сцену из далекого прошлого: Вторая мировая война или Великая депрессия, период до эпохи изобилия, брендов и быстрой моды. Иные детали, однако, более современны. Домашняя одежда девушки включает в себя забавную куртку из искусственного меха с тигровым принтом. В углу кухни притаились видеомагнитофон и телевизор. В своей спальне она держит светящуюся волшебную палочку – сувенир из субтропической Флориды, куда они два года назад отправились всей семьей из черной финской зимы, чтобы посетить Диснейленд. Варпу Пёйри – миллениалка, хранящая эти воспоминания, – кажется слишком молодой, чтобы помнить столь тяжелые экономические времена в одной из самых богатых стран мира. Пёйри сидит со своей малышкой Розой в кафе «Аалто» на изящно оформленной эспланаде, идущей от гавани к самому сердцу Хельсинки – столицы Финляндии. Кафе названо в честь архитектора и дизайнера Альвара Аалто и пронизано его особым видением потребительской культуры, сочетающим строгие модернистские линии с теплом кожи, дерева и медно-желтого света от подвесных светильников. Это красота холодной страны, и финны вокруг нас одеты в осеннюю одежду скорее по привычке, чем по необходимости; в погоду, которая стоит снаружи – аномальную жару в октябре, – трудно поверить. Пёйри – инженер и создательница блога Her Finland, посвященного финскому образу жизни. Но в 1990 году она была девочкой и росла в маленькой, опоясанной лесом общине Кухмойнен. Как и большинство детей, она не очень серьезно относилась к макроэкономике. Она играла в полях и лесах, посещала крошечную школу и любила классический финский мультфильм «Муми-тролли». «У меня действительно было лучшее детство, какое только могло быть», – говорит она. Только когда ее мать начала приурочивать поездки семьи за продуктами к срокам годности на упаковках мяса, чтобы купить их за полцены, она осознала наступавшую на них бедность. Внезапно половина Кухмойнена оказалась безработной. Ее матери и отцу посчастливилось сохранить работу, но теперь им приходилось содержать обанкротившихся бабушку и дедушку по отцовской линии. «Я до сих пор не знаю почему, ведь мы не говорим о деньгах – это характерная финская особенность, – объясняет Пейри. – Но они жили не по средствам». Всего несколькими месяцами ранее ее семья считала рыбалку и рубку дров простыми удовольствиями деревенской жизни; теперь же они полагались на них ради пищи и тепла. Они засеяли огромный огород овощей, такую же большую картофельную грядку и наполнили «холодильник – гроб» – отдельно стоящую морозилку – дичью и мясом лося. Больше никаких поездок в Диснейленд. Вместо этого самым ярким воспоминанием года будут свиные мозги. Финская депрессия началась в 1990 году и продолжалась четыре года, хотя для реального подъема экономики понадобилось семь лет. Это была самая большая «потребительская катастрофа» (падение потребительских расходов на душу населения на десять и более процентов) в богатой демократической стране за последнее время. «Это было очень, очень, очень тяжело», – говорит Лассе Яаскеляйнен, работавший в то время финансовым журналистом в Хельсинки. В 1980-х годах фондовые и жилищные рынки Финляндии взлетели под действием пьянящего коктейля из финансового дерегулирования, легкого кредитования, обильных инвестиций и постоянной веры в то, что бум не закончится. Как и в остальном богатом мире, это была эпоха яппи (juppi по-фински), соблюдавшаяся даже в деталях вплоть до рубашек поло марки Lacoste и кабриолетов Chevrolet Corvette. В конце десятилетия журнал Businessweek предупреждал, что «система переходит от инвестиций к спекуляциям». Сегодня нам кажется естественным рассматривать жилищные и фондовые рынки скорее как огромные казино, нежели площадки для торговли реальными и полезными вещами, но в 1980-х годах (со времен «ревущих двадцатых») эта точка зрения не была широко распространена. А в Финляндии она никогда не была широко распространена. Поздно присоединившись к промышленной революции, многие финны еще помнили, как они попробовали свой первый импортный апельсин в 1950-х годах, а в 1960-х мясо оставалось роскошью. Менее чем через двадцать лет образ жизни изменился настолько, что стало совершенно обыденным пить вино за ужином или летать в теплые края зимой. «Скорость ослепляет, – вспоминает Яаскеляйнен. – Все тусовались по барам, пытаясь казаться важными». Сам Яаскеляйнен был достаточно эксцентричен, чтобы не следовать за стадом – он самый что ни на есть сардонический финн, а его увлечения включают (но не сочетают) боевые искусства и гималайских кошек. «Мой внутренний голос как будто говорил мне: „Просто держись от этого всего подальше“». В конце восьмидесятых и начале девяностых экономика во всем мире переживала крах, но кризис в Финляндии усилился из-за упадка ее крупнейшего торгового партнера – Советского Союза. В первый месяц после катастрофы дом Яаскеляйнена потерял треть своей стоимости. Когда Финляндия перестала ходить по магазинам, бизнесы по всему Хельсинки начали заколачивать витрины. «Только представьте себе, что в Нью-Йорке через два года обанкротится от сорока до пятидесяти тысяч малых предприятий». Термин «катастрофа потребления» отражает то, насколько фундаментальным стало значение потребления: простой спад покупательской активности создает экономическую реальность, сравнимую с войнами, голодом и ужасными землетрясениями. Чаще всего такие катастрофы сочетаются. По словам Роберта Барро – гарвардского экономиста, составляющего глобальную базу данных макроэкономических кризисов, – тяжелейшие катастрофы потребления охватили Европу и большую часть Азии во время Второй мировой войны, когда падение составило 54 % в Нидерландах, 58 % в России, 64 % в Греции и Японии и ужасающие 68 % на Тайване. Однако до пандемии некоторые страны уже в течение нескольких поколений не сталкивались с катастрофой потребления. Более того, к тому времени, как началась финская депрессия, многие люди в промышленно развитом мире считали, что эпоха экономических катастроф мирного времени закончилась. Тем не менее Финляндия пережила даже больший крах в своей истории, чем Великая депрессия, и это произошло на заре эры глобализации, мобильных телефонов, игровых приставок и всемирной паутины. Финны разделяли свои потребности и желания примерно так же, как американцы во время Великой рецессии, но со специфическими нюансами. Внезапное появление очередей за бесплатным питанием потрясло Финляндию – государство с одной из сильнейших систем социального обеспечения в мире. В качестве дешевого декаданса открывались бары, где женщины с обнаженной грудью подавали пиво «половина с половиной» (вдвое меньше объем и содержание алкоголя, чем раньше)[6]. Однако за время финской депрессии в десять раз выросли расходы на мобильные телефоны и Интернет, ставшие новыми товарами первой необходимости – «как хлеб», по словам одного финского экономиста. Пока экономика вокруг рушилась, люди покупали кошек и собак, ища отдушину и ощущение того, что они небезразличны хотя бы одному живому существу. Три десятилетия спустя, во время вспышки Covid-19, отголоском этого стал взлетевший спрос на «пандемических питомцев». К тому моменту, как бум восьмидесятых закончился, большинство финнов были так сильно обременены высокими ипотечными или арендными платежами, что почти ничего не тратили на легкомысленные покупки. Тем не менее те же банковские лоббисты и политики, которые и породили экономику мыльного пузыря, обвиняли обычных граждан в том, что те спровоцировали крах своей жадностью и неумеренностью. Охваченные волной стыда, многие жители этой исторически очень бережливой страны сократили свои расходы даже больше, чем требовалось. «Это было психологически тяжело, – говорит Юха Силтала, историк с квадратной челюстью и ледяными глазами, словно только что вышедший из метели одной из эпических финских языческих поэм. – Когда люди наслаждаются жизнью на уровне сильно выше нормы предыдущего поколения, они подозревают, что вышли за рамки, и что экономический коллапс – это знак гнева Божьего. Им пришлось усмирять злых духов и судьбу, бичуя себя, отказываясь от всего». Некоторые семьи были вынуждены продать почти все свое имущество; иные отказались от мечты завести детей, потому что не могли позволить себе растить их. Именно во время финской депрессии страна печально прославилась чрезвычайно высоким уровнем самоубийств, что является одним из самых широко известных фактов об этой малоизвестной стране. Потребление в период финской депрессии упало всего на 14 % за четыре долгих года – поразительно, насколько серьезными бывают последствия даже умеренного снижения расходов домохозяйств. Великая рецессия в США лишила людей рабочих мест, домов, бизнеса и сбережений, но на бумаге не стала национальной катастрофой, как не стала ей и пандемия в 2020 году. За последние сто пятьдесят лет США лишь дважды переживали настоящие катастрофы потребления. Первая случилась в 1920–1921 годах, когда сокращение федеральных расходов после Первой мировой войны вызвало падение потребления примерно на 15 %. Десять лет спустя наступила Великая депрессия, с двадцатиоднопроцентным спадом в течение нескольких лет. Если многие американцы задавались вопросом, почему повседневная жизнь во время Великой рецессии или коронавирусного кризиса выглядела не так плохо, как во время Великой депрессии, то одна из причин заключается в том, что ни то, ни другое не было столь же серьезной катастрофой, хотя десятки тысяч американцев все же столкнулись с сокрушительными трудностями. Еще одна причина, по которой недавние экономические кризисы не кажутся такими серьезными, состоит в том, что большинству населения в богатых странах нужно пройти долгий путь, прежде чем они достигнут дна. В 1930-х годах, когда четверть семейного бюджета среднестатистического человека тратилась на еду, потерявшие работу фактически голодали: есть истории о людях, которые ели гнилые бананы и корм для животных. Во время Великой рецессии многие американские потребители просто покупали меньше песен в iTunes, ходили в менее дорогие рестораны, переключились на дешевые телефонные и кабельные телевизионные планы. Сократите американское потребление сегодня на 14 % (то есть на столько же, как в годы финской депрессии, и это лишь вернет нас к уровню, на котором американцы потребляли пять лет назад – с поправкой на инфляцию. А еще это стало бы одной из величайших экономических катастроф в истории. Парадокс катастроф в том, что по прошествии времени мы часто оглядываемся на них с любовью. Причины этого начали проясняться в 1920-х годах, когда небольшая группа ученых-социологов создала область «исследования катастроф». Среди их важных первых открытий было то, что, вопреки сюжетам голливудских фильмов, люди, пострадавшие от таких катаклизмов, как война, землетрясение или ураган, с большей вероятностью будут заботиться друг о друге, чем использовать друг друга в своих интересах, и скорее будут действовать разумно и целенаправленно, не становясь рабами первобытного страха. Один из родоначальников исследований катастроф, социолог Чарльз Э. Фриц, прибыл в Великобританию через пять лет после начала ужасов и лишений Второй мировой войны. «Можно было ожидать увидеть нацию паникующих, уставших от войны людей, ожесточенных смертью и ранениями друзей и близких, озлобленных из-за их длительных лишений, – писал он позже. – Вместо этого мы обнаружили нацию потрясающе счастливых людей, наслаждающихся жизнью в полной мере, демонстрирующих веселость и жизнелюбие, что было поистине замечательным». Британский менталитет, воплощенный в давнем девизе «Сохраняй спокойствие и продолжай», хорошо известен. Гораздо менее известен тот факт, что подобная стойкость имела место во многих странах, включая Германию, где оценка психологических последствий воздушных бомбардировок показала, что наиболее сильно разбомбленные города имели самый высокий моральный дух. Этому, конечно, есть предел: никто не утверждает, что отчаявшиеся беженцы живут хорошо. Однако, за исключением случаев тотального дефицита ресурсов, столкнувшиеся с катастрофой люди последовательно и быстро адаптируются к жизни с меньшим количеством продуктов, часто становясь более дружелюбными, терпимыми, сплоченными и щедрыми. Как отмечает американская писательница Ребекка Солнит в книге «Рай, построенный в аду», частично вдохновленной ее личными воспоминаниями о мощном землетрясении в Сан-Франциско, причина, по которой такие режимы существования кажутся нам столь глубокими в разгар катастрофы, заключается в том, что в нормальной ситуации они отсутствуют. В обычное время многие из нас страдают от социальной изоляции, постоянного стресса из-за нехватки времени, остро переживаемого неравенства доходов и возможностей или ощущения, что наша жизнь лишена цели и смысла. «Повседневная жизнь – уже своего рода катастрофа, от которой настоящая катастрофа нас освобождает», – пишет Солнит. К сожалению, экономические катастрофы, судя по всему, – другое дело. Пример Финляндии показывает, что жертвы рыночных крахов и рецессий часто обвиняются в собственных бедах, тогда как важные причины (обычно это действия крупных игроков в бизнесе, обществе и политике) игнорируются. В результате экономические кризисы не только не наполняют нашу жизнь смыслом, но часто, напротив, лишают ее всякой цели, углубляют изоляцию и утяжеляют бремя повседневных забот, таких как поиск работы и оплата счетов. Во всей этой безнадеге есть заметное исключение: экономические катастрофы часто снижают статусное давление, связанное с потреблением. Например, даже если неравенство доходов усугубляется в период рецессии, демонстрация богатства часто считается безвкусицей; люди, как правило, одеваются скромнее и покупают менее шикарные дома и автомобили, а бережливость становится более приемлемой. Финны в целом мало ностальгируют по финской депрессии, но многие, кто был тогда молод, вспоминают ту эпоху как избавительную. Так же, как в Европе и Северной Америке во время глобальной рецессии девяностых, яркая одежда и широко рекламируемые бренды 80-х годов сменились простыми черными кожаными куртками и джинсами – чем более потертыми, тем лучше. Когда возможности трудоустройства сократились, многим замыслам оказалось не суждено осуществиться, но и социальные ожидания успешности тоже рассеялись. «При образе жизни с низким потреблением вы избегаете многих проблем, – объясняла мне одна женщина. – Вам не нужно беспокоиться о том, что надеть, достаточно ли современна ваша машина или дом». Это чувство облегчения – один из важнейших психологических сдвигов в мире без покупок. В 1899 году Торстейн Веблен, норвежско-американский экономист и социолог, написал «Теорию праздного класса» – хладнокровно наблюдательную книгу о поведении высших классов. В ней Веблен ввел термин «демонстративное потребление», чтобы описать потребление, которое достигает своей цели в основном тогда, когда оно очевидно окружающим. Его классический пример – вопрос о том, зачем кому-то нужна серебряная ложка ручной работы, которая во времена Веблена стоила около двадцати долларов, если она доставляет суп в рот ничуть не более эффективно, чем алюминиевая ложка фабричного производства, стоящая двадцать центов. Веблен предвосхитил очевидный аргумент в пользу серебряной ложки о том, что ее функция – не только зачерпывать суп, но и доставлять удовольствие от пользования красивой качественной вещью. Он ответил на него тремя убедительными замечаниями. Во-первых, разницы в «объективной красоте текстуры или цвета» между серебром и полированным алюминием недостаточно, чтобы оправдать цену в сто раз выше за серебряную ложку. (Многие не в состоянии различить эти два металла на глаз; и алюминий, и серебро так хорошо отражают свет, что их используют в высококлассных зеркалах, например в телескопах.) Во-вторых, если бы обнаружилось, что сделанная якобы вручную – ремесленным способом, как мы могли бы сказать сегодня, – серебряная ложка на самом деле выпущена на конвейере, то она немедленно потеряла бы 80 или более процентов своей стоимости, хотя сам продукт остался бы неизменным. В-третьих, если бы алюминиевая ложка была изготовлена так, чтобы точно соответствовать серебряной ложке во всех отношениях, кроме разницы в весе между металлами, она все равно не приблизилась бы к ее цене. Ценность серебряной ложки, заключил Веблен, в основном проистекает из того факта, что для владения ею нужно быть богатым – и что все это знают. «Пример с ложками типичен, – писал Веблен. – Большее удовлетворение, получаемое от использования и созерцания дорогих и предположительно красивых продуктов, обычно в значительной мере является удовлетворением нашего чувства дороговизны, замаскированной под именем красоты». С тех пор как Веблен дал ему название, демонстративное потребление признается повсеместно. Оно знакомо нам по яппи 1980-х годов, шикарным побрякушкам и Instagram-культуре XXI века, а также по образу жизни миллиардера-президента США, в частном самолете которого пряжки ремней безопасности были покрыты двадцатичетырехкаратным золотом. Публично красить губы дорогой помадой, водить «Ламборгини», носить сумки-хобо от «Шанель» за пять тысяч долларов, летать бизнес-классом на ближнемагистральных рейсах – все это типичные современные примеры классического демонстративного потребления. Демонстративное потребление – это то, что чаще всего показывает нам реклама; то, о чем мы обычно говорим, когда речь заходит о шопинге. «Влияние мнения равных нам по статусу людей всегда выше для демонстративно потребляемых продуктов, чем для тех, которые мы потребляем без посторонних», – отмечает Джульет Шор – американская социолог, в 1990-е годы возглавившая возрождение исследований демонстративного потребления. Тем не менее потребление в общем и целом все чаще становится именно демонстративным. Товары, которые Шор не считала «демонстративно потребляемыми» в 1990-х годах, например печи, водонагреватели или шторы в спальнях, сегодня можно легко найти на фотографиях в Facebook или Instagram. В недавнем прошлом мы редко точно знали, как именно друзья или семья, не говоря уже о совершенно незнакомых людях, потребляют еду на праздниках или в ресторанах; сегодня мы часто узнаем об этом в режиме реального времени. Оказывается, Веблен предвидел, что это произойдет. «Демонстративное потребление будет приобретать все большее значение […] до тех пор, пока не поглотит весь имеющийся в распоряжении продукт, не оставив ничего свыше едва достаточных средств к существованию», – писал он. Сейчас почти все – «вебленовский товар». Веблен много думал о причинах такого поведения. Если кратко сформулировать культурное объяснение его теории, то оно звучит примерно так: бедные люди завидуют более богатым и потому стремятся либо стать богатыми, либо подражать тому, что те делают. То, что Веблен назвал демонстративным потреблением, с тех пор описывается как «конкурентное потребление», «статусное потребление» или даже «возмутительное потребление» – то есть такое, которое может вызвать негодование, зависть или возмущение у других. Веблен придерживался более гуманной позиции. Основная причина, по которой мы участвуем в демонстративном потреблении, говорил он, заключается не в том, что мы жадны, завистливы или склонны к соперничеству. Мы делаем это в погоне за «удовлетворенностью, которую мы называем самоуважением». К сожалению, большинство из нас, видимо, не испытывают достаточно сильного чувства самоуважения, просто зарабатывая на еду, одежду и крышу над головой. Нет, мы обречены на неудовлетворенность, если не считаем, что живем так же хорошо, как люди, с которыми мы себя сравниваем. Эти люди не обязательно и даже не столько богачи, сколько те, кого мы привыкли называть своим кругом или сетью знакомых. Теперь мы знаем, что вопрос о том, на кого мы равняемся, раздражающе сложен: это и друзья, и коллеги, и соседи («жить не хуже других»[7]), и знаменитости («жить не хуже Кардашьян»[8]) и даже совершенно незнакомые нам пользователи социальных сетей. Поскольку мы постоянно позиционируем себя по отношению к окружающим при помощи потребления, современные ученые часто пишут о «позиционном потреблении». Мы позиционируем себя так тщательно, что в некоторых случаях демонстративное потребление стало удивительно незаметным: джинсы Hiut, ложка Robbe & Berking или футболка с «пыльными зайчиками» Сусуватари из аниме «Мой сосед Тоторо» отправляют немедленно узнаваемый сигнал лишь некоторым, оставаясь совершенно неприметными для подавляющего большинства. По мнению некоторых комментаторов наше современное потребление является столь глубоко личным, что теперь уже нет смысла говорить о демонстративном потреблении под тем или иным названием. И все же значительная часть сегодняшнего потребления по-прежнему связана с весьма открытой конкуренцией за статус. Например, дома являются настолько важным символом статуса, что, как обнаружили исследователи, большинство людей, обдумывая выбор между приобретением дома площадью триста квадратных метров в районе, где преобладают дома в двести квадратных метров, и домом площадью четыреста квадратных метров в районе, где преобладают дома в шестьсот квадратных метров, выберут дом площадью триста квадратных метров – потому, что он больше, чем у соседей. Результаты исследований того, какие бренды считались «высокостатусными» в 2010-х годах, по большей части могли бы быть перенесены из 1980-х годов, а фигурирующие в них бренды чаще упоминаются в социальных медиа в тех частях США, где особенно широк разрыв между богатыми и бедными. Вот их первая десятка: Gucci, Mercedes, Louis Vuitton, Rolex, BMW, Chanel, Apple, Prada, Armani и Versace. Мы все так же хорошо осведомлены о видимых индикаторах богатства. Мы по-прежнему отмечаем свое место в иерархии при помощи потребления. А вот еще один важный вывод: почти все мы склонны утверждать, что лично мы не занимаемся позиционным потреблением, хотя данные показывают, что это делает почти каждый из нас. Позиционное потребление – одна из самых явных причин потребительской неудовлетворенности. Исследование, проведенное сорок лет назад, неожиданным образом показало силу этого эффекта. Ученые попытались определить, привело ли распространение телевидения в США в 1950-х годах к росту преступности, учитывая, что преступления столь часто показываются на телевидении. Они обнаружили, что это не так, за одним исключением. Везде, где появилось телевидение, вскоре последовал рост краж – воровства личной собственности, которое редко фигурирует в телевизионных программах. Исключив другие возможные причины роста воровства, исследователи объяснили его «факторами, связанными с высоким уровнем потребления – возможно, относительной депривацией и фрустрацией». В то время 85 % всех телевизионных персонажей изображались как представители среднего и высшего классов. Всплеска образов демонстративного потребления, по-видимому, оказалось достаточно, чтобы заставить некоторых людей совершать преступления. В личных беседах даже очень богатые люди говорили Веблену, что демонстративное потребление является одновременно удовольствием и бременем – иногда им казалось, что на них тяжело давят «вычурные и громоздкие жилища, мебель, безделушки, гардероб и еда». Но фраза про «относительную депривацию и фрустрацию» применима и здесь. Независимо от того, сводим ли мы концы с концами или живем богато, если нам кажется, что мы идем в ногу с окружением, то мы ощущаем некоторое спокойствие; если мы впереди, то еще лучше («чрезвычайно отрадно», как выразился Веблен). Однако, как только мы чувствуем, что отстаем, что наше место в обществе становится менее равным, это сильно омрачает наше счастье. Современные исследования подтверждают, что неравенство помогает стимулировать потребительство – главным образом за счет усиления статусной конкуренции, поэтому очевидные маркеры богатства и успеха, будь то более дорогие телефоны, роскошные автомобили или путешествия по миру, которыми мы хвастаемся в социальных сетях, становятся более важными, а это, в свою очередь, повышает значимость погони за деньгами. Проще говоря, неравенство толкает нас к материалистическим ценностям. Наши реакции на то, что исследователь неравенства Ричард Уилкинсон называет «испытанием производительности», которого требует статусная конкуренция, различны: некоторые люди становятся классическими демонстративно потребляющими материалистами; другие, чья самооценка постоянно оказывается под ударом, скатываются в депрессию или тревогу; третьи бегут от реальности к наркотикам, алкоголю или тому же потреблению. (Шопинг действительно может служить временной «розничной терапией» беспокойства о статусе.) Оглядываясь на свою жизнь, большинство из нас, вероятно, увидят в ней некоторую смесь всего вышеперечисленного. Журналистка Ану Партанен переехала из богатой, но относительно равной Финляндии в страну с серьезным неравенством в распределении доходов – США, и в итоге написала книгу «Нордическая теория всего» о своих наблюдениях. Сидя в кафе в Хельсинки, она вспоминала, что до переезда из Финляндии она никогда не испытывала особого давления, требующего демонстрировать внешние признаки успеха; она чувствовала себя финансово обеспеченной, а образ жизни других людей казался близким по масштабу к ее собственному. Богатые жители Финляндии иногда даже жаловались, что они не могут публично наслаждаться своим богатством, поскольку их уважают только в том случае, если они живут скромно. Когда Партанен переехала в Нью-Йорк, американский материализм показался ей одновременно слишком очевидными и неотразимым. Она постоянно сталкивалась с людьми, которые явно носили более дорогую одежду, жили в более просторных и хороших квартирах, водили более шикарные машины. СМИ постоянно писали о самом что ни на есть демонстративном потреблении, которым занимались знаменитости. «Они хотят похвастаться своими огромными домами – на этом построены целые телевизионные шоу, так что там есть, чем восхищаться и чего желать. И это все непомерно раздуто. Недостаточно иметь одну „Феррари“, нужно иметь десять „Феррари“», – объясняла Партанен. В то же время она видела на улицах и в метро Нью-Йорка такую глубокую нищету, какой никогда не встречала в Европе, и поняла, что безработица или даже низкооплачиваемая работа в США могут обернуться бездомностью, голодом и отчаянием. Беспокойство Партанен усугублялось тем фактом, что бедность была заметна гораздо чаще богатства: в конце концов она поняла, что многие люди, которых она считала равными себе, жили не на свои заработки, а на наследство или поддержку семьи. Хуже всего то, что заработать достаточно на собственный дом, колледж для детей или надежную медицинскую страховку казалось действительно трудным. Парадоксально, но по мере усиления ее неуверенности, она отмечала в себе желание тратить больше денег, а не меньше. «Меня поразило то, что я, выросшая в скандинавской стране и не ощущавшая этого ранее, довольно быстро увязла во всем этом после переезда в Америку. Мне казалось, что я должна потреблять больше, – рассказывает Партанен. – Вам хочется купить больше вещей, которые заставят вас почувствовать, что вы справляетесь и находитесь в безопасности». Ее опыт хорошо согласуется с исследованиями неравенства. Большой массив научных работ в настоящее время поддерживает теорию о том, что люди становятся более материалистичными, испытывая неуверенность в удовлетворении своих материальных и психологических потребностей, и что неравенство усугубляет это чувство неуверенности. Широкая пропасть между богатыми и бедными также создает более очевидные возможности для сравнения собственного образа жизни с образом жизни других, что, в свою очередь, заставляет нас фокусироваться на вещах и впечатлениях, необходимых для достижения вебленовской «удовлетворенности, которую мы называем самоуважением». Партанен в конце концов вернулась в Финляндию. По ее словам, она сразу же почувствовала, что может убрать подальше сигнализирующий об успехе гардероб, который она носила в Нью-Йорке. Перестав ощущать давление, заставлявшее ее заботиться о статусе, она смогла свободнее думать о том, чего ей действительно хотелось достичь. Как сказал однажды один британский политик: «Если вы хотите воплотить в жизнь американскую мечту, то поезжайте в Финляндию». Впрочем, современная Финляндия – гораздо менее равная страна, чем она была до экономического краха 1990-х годов. До тех пор руководящим принципом страны было построение общества, в котором, как сказал мне один географ, «все живут в одной реальности и, следовательно, понимают друг друга». Неравенство в доходах усилилось в 1980-е годы в эпоху яппи, но не намного, а во время финской депрессии проблемы бездомности и голода в значительной степени решались государственной поддержкой и повышением налогов на тех, кто все еще зарабатывал, – аналогичными действиями Питер Виктор сглаживал те или иные бедствия в своих экономических моделях. На улицах не отмечалось ни беспорядков, ни даже массовых протестов. Однако по мере того, как финская депрессия затягивалась, самые богатые и влиятельные люди страны стали призывать к такой рыночной политике, которая в те годы продвигалась в Европе и Северной Америке. С тех пор разрыв между богатыми и бедными в стране продолжает увеличиваться. Современная Финляндия была бы более трудным местом для выживания в условиях катастрофы потребления, чем тридцать лет назад. Очереди за бесплатным питанием там так и не исчезли. Но что, спросите вы, насчет печально известных самоубийств в Финляндии? Разве они не говорят страшную правду о последствиях финской депрессии? Почти никто – даже в Финляндии – не знает, что число самоубийств на самом деле не увеличилось во время экономического кризиса; оно достигло пика в самый разгар экономического бума 1980-х годов. Как только началась финская депрессия, уровень самоубийств снизился, причем эта позитивная тенденция сохраняется и по сей день. (Он все еще выше, чем в большинстве стран Западной Европы, но примерно такой же, как в США, и ниже, чем в Японии или Корее.) Вообще говоря, вопрос о психическом здоровье финнов во время катастрофы потребления остается открытым; ни одно исследование не указывает на его значительное ухудшение, а некоторые позволяют сделать вывод, что оно улучшилось по большинству показателей.