И затихла. Или я задремал на миг? Слух потерял? Обоняние с осязанием? – ...привел меня в подвал, под самым домом: пыль, паутина, стул колченогий, кушетка мусорная. «Тут?» – говорю. «Тут». – «Ванечка, – говорю. – Не о том я мечтала, Ванечка, честь свою отдавать в подвале. Она у меня одна, Ванечка. Или тебе без разницы?» – «Не, – отвечает, – и мне с разницей...» Не состоялось на тот раз. Тени пристыли внизу. Рядком. Двух, должно быть, попутчиц, сдружившихся – не разлей вода – до первой пересадочной станции. Долгая ночь – долгие признания. Как пробило засыпанный источник‚ пролилась весомая капля, теперь нажурчит само. – ...зима. Мороз трескучий. Ночью, в третьем часу, влетели в форточку красные тюльпаны, огромные и замерзшие, легли без звука на пол. Побежала к окну, в одной рубахе: он уходил по улице, рукой махал, Ванечка мой светлый... Было потом жилье, поделенное ситцевыми занавесками. Угол деда с бабкой, брата угол и наш. Да посередке сестра с мальцом, ни от кого прижитым. Дед пил горькую, валялся у помоек, носом в собачью мочу, в злом протрезвлении орал на бабку: «Кланька, Кланька, Кланька... Гнида, гнида, гнида...» Бабка работала на мясокомбинате, волокла домой требуху ворованную, обмирала в проходной от страха, отлеживалась потом на кровати, а утром – снова на казнь. Требухой и кормились, да еще покрикивали: «Мать, принесла бы мясца!» А она в ответ: «За требуху-то, может, скостят…» Брат приводил бабу, пил, пел, хрустел кроватью за занавеской. Лют был: бабы от него верещали по страшному, спать не давали. Ванечка мой светлый бил меня кулаком в лоб, быком на бойне, запихивал в шкаф, замыкал на ключ. Молила тихонько: «Выпусти, Ванечка, выпусти. Задыхаюсь, Ванечка...» Открывал шкаф, валилась замертво на кровать: тогда он меня брал. «Мне без разницы, – говорил. – Тебе с разницей, мне – без»... И опять я отпал. В себя провалился. Выкарабкался – слушать дальше. – …он не работал нигде, а я бегала на фабрику, цена мне – шестьдесят два рубля. Несу получку, стоит – ждет, руку тянет мой Ванечка. Копейки не было, хоть на побор иди: он всё пропивал. Бегала к подружке, мать ее жалела меня, кормила: придешь – сразу тарелку ставят. Раз привела Ванечку: он всем понравился. Светлый был, обходительный... Пришла в другой раз, а они тарелку не ставят. «Всё ты врала. Парень какой хороший!» И кормить перестали... Вечером вернусь с работы: сидит с гитарой, струны перебирает. Шляпа на голове, воротник поднят, усы подрисованы; сажает меня на кровать, песни поет. Есть охота, спать охота, а он меня ждал, Ванечка мой светлый, он у меня артист. А задремлю – кулаком в лоб, и в шкаф... Вынул из петли, ноги целовал, прощения просил: «Чудо мое...» Пять лет отжила с ним. Ушла – он вены перерезал. Звонил из больницы, шелестел без сил: «Приди…» – «Нет». – «Чуткая была такая...» – «А теперь без разницы». – «Тебе без разницы, мне – с разницей...» Бабка письмо прислала: «Мечтаю чайку попить. С тобой на кухне»... Затихла. Проговорила жестко: – Всё теперь хорошо. Стоит изба, в избе доска, под доской тоска. И цветов больше не кидают. – Я кину, – пообещал мой друг с верхней полки. – Ромашек или сирени. Смотря по сезону. Взглядом прожгла, глаза в пол-лица: – Кинешь – будет тебе нечаянная радость. На вдовий двор... хоть щепку брось... – А мне? – свесил голову. – Нечаянную? Оглядела и меня. – Про тебя не скажу. Ты для меня – с лица тёмен… Непрожитым не насладиться… …неизведанного не постичь, а потому мы отправились во Владимир ночным поездом, без особой на то потребности, просто вздумалось. В соседнем купе играли в карты, шумели, разливали по стаканам, пускали матерок: дело шло к мордобою. Наш сосед – неброского вида-облика – долго терпел, но после Орехово-Зуева вскричал, нервно и срывисто: – Тихо вы, дебоширы! Выглянул оттуда парнишечка. С издавна обдуманными намерениями. – Это кому мы мешаем? А ну, очкарик, пройдем в тамбур. Там и поговорим. Очкарик сник, уменьшившись на пару пиджачных размеров: – Чего это в тамбур? Я лучше тут посижу. – Ну и сиди. Парнишечка вернулся к своим, а мы разъяснили недогадливому: – Не вмешивайся в стихийный процесс. Не нарушай его. Такое не проходит без членовредительства… Веня – сочинитель владимирский, нежный лирик, загульная душа – привез нас в деревню, к дьякону. Сказал к вечеру, после ведерной канистры с пивом: – Сталин-то... Слыхали? Надел форму генералиссимуса с орденами до пояса, лег на кушетку, руки сложил на груди и помер. А дьякон, житель деревенский, затяжной в работе, истовый в вере, подтвердил со значением: – Всё верно. Только позвал прежде священника, причастился перед упокоением. Он отслужил в армии, работал в колхозе трактористом, учился в семинарии, на службу в церковь ездил на электричке. Изба. Баня. Хлев. Корова, поросенок, пяток овец, куры несчитанные. Картошку сажали, рыбу ловили, газ покупали баллонный. Кровати в избе. Телевизор. Библия на полке, речи патриарха Алексия, «Андрей Рублев» издательства «Искусство». На веранде – сапоги, валенки, рухлядь грудой. На печи завал. Ласков бывал с детьми. Обходителен. Сам быстрый, бородка легкая, лик просветленный. Сыновья вернулись с рыбалки, рук не ополоснули и за стол. Отец сказал в оправдание: – Они ж на хлеб ловили, не на червя... Жена его пела в Загорске на клиросе. Там и познакомились. Рада была гостям: «Хоть передохнешь чуток…»; садилась у телевизора, повторяла с умилением: – Я, говорит, тучка, тучка, а вовсе не медведь… Соседи на дьякона косились, малышня дразнилась: «Длинноволосый…», власти поджимали. Зимой жену увезли в больницу. Он запил. Изба не топлена. Иней по стенам. Учительница прибежала, поплакала над ребятишками, печь истопила. А рядом река Колокша, которая впадает в Клязьму. Клязьма – в Оку, Ока – в Волгу. Стоит, наверно, упомянуть: в давние, очень уж давние годы на Колокше проходили побоища. Удельные правители воевали друг с другом, новгородцы шли на муромцев, владимирцы на рязанцев, но автор в их притязаниях разобраться не сумел, во вражде-намерениях: за что воюют и ради чего. Мы бродили по окрестностям, омывали ноги в реке, пускали по течению кораблики, и вода уносила их. К вечеру возвращались в избу, выставляли на стол напитки повышенной крепости, дьякон спрашивал в подпитии: – Молитву знаете? – Не… – Чего знаете? – Таблицу умножения, и ту с трудом. Еще спрашивал: – Будет ли конец мира? Сам отвечал: – Было начало, будет и конец. А Веня – мечтатель владимирский, с душою ломкой, надсаженной – сказал ночью, возле избы, глядя на звезды и облегчаясь после пива: – У него хоть вера есть. А у нас?.. Веня умер с перепою, года не прошло. Что к этому прибавить? Из-под какой обложки? Под вечер… …на тропке… …возле глухого оврага, который не одолеть… …повстречался нам человек – не человек, призрак – не призрак, на лицо испитой, на тело тощий, на облик смутный.