– Найдем за кого. У нас татары непочатые. Взревел мотором. Пропал за углом. «Деточка, – упрашивала бабушка Хая, – не ругай глухого», а я шагал домой, проговаривал яростно: – Неужто им ненавидеть больше некого?.. Ходил по комнате – не утихал: – Не впутывайте меня в свои неудачи. Это вам не поможет… Вскидывался без сна на постели: – Можно утомиться от восторга. Злобному не умаяться от злости, от несчётных ее применений… Тысячи лет моя судьба. Тысячи – ваша. Отчего не устаете, ненавидящие меня? Ненавидящие всех за стеной квартиры, за околицей деревни, за границей своего понимания? Скудоумие неприязни, тупой медный лоб, хмель разрушения в помыслах, – но нет в тебе ответного зла, нет панциря-преграды‚ за которым можно отсидеться. Сказал таксист-армянин, ночью, на Шаболовке: – Вы добренькие, евреи. Якшаетесь с немцами. Мы туркам не простим. Никогда… Давно это было, а, может, не очень… …какими мерками мерить, – я заболел и болел долго, беспросветно, с одышкой и тупой болью. Лежал в постели‚ боясь шелохнуться‚ но при первом шевелении тяжкая рука укладывалась на сердце‚ комок взмывал кверху, затыкая горло. И тогда ко мне позвали старого врача. Косматого, кустистого, с лучистыми глазками, похожего на деда-лесовика из дремучих чащоб. – На что жалуемся, молодой человек? – Не живется, доктор, ну никак… Уложил на спину, ощупал и обстукал, оглядел и обнюхал, приник ухом к груди и замер надолго, вслушиваясь с закрытыми глазами. Его лицо оказалось рядом с моим лицом. Его дыхание было неощутимо. Из носа торчали кустики седых волос. Сеточки мелких морщин напоминали старинный‚ побывавший в долгом употреблении фарфоровый сосуд. Приоткрыл глаз, кольнув лучиком, спросил врасплох: – В Израиль не собираетесь? – Собираюсь, – ответил не ему, а самому себе, завершив мучительные колебания. – Я собираюсь… Всякий предмет находится там, куда он движется. Человек – там, куда он стремится. Сентябрь 1973 года. Прикиньте сами, сколько протоптано с той поры, куда, с кем и зачем. Мы подали документы на выезд и решили съездить в Армению. Вечером, на исходе дня Йом-Кипур, узнали по радио, что Египет и Сирия напали на Израиль. Первые новости настораживали, вызывая опасения, и мы просидели до ночи у приемника, перескакивая с «Голоса Америки» на «Би-Би-Си», с «Би-Би-Си» на «Немецкую волну». Наутро улетели в Ереван, гуляли по его улицам, ездили по окрестным монастырям, но вечерами, в гостинице, включали маленький приемник, сквозь шум и треск слушали «Голос Израиля», прорываясь через заглушки. А город жил своими интересами. На Ереван, да и на всю Армению надвигалось исключительное событие. В те дни футбольная команда «Арарат», чемпион страны, вышла в финал розыгрыша кубка СССР и имела все шансы сделать «дубль», стать дважды победителем в один сезон. Футболисты играли прекрасно, и болельщики с нетерпением ожидали матча. Одно обсуждали, от стариков до мальчишек. Об одном говорили. Подошел финал розыгрыша кубка, «Арарат» – «Динамо» Киев, улицы опустели, город вымер: все приникли к телевизорам, вся Армения. А мы с женой сидели в гостиничном номере, прорывались через шумы и заглушки, чтобы услышать новости из Израиля. И вдруг весь город заревел: «Арарат» забил гол. Весь город вздохнул тяжко: «Арарат» пропустил мяч в свои ворота. Опять заревели: два – один! И затихли, не смея верить, надеяться, боясь спугнуть надвигающуюся победу… И был финальный свисток. Победой закончился матч. «Арарат» выиграл, и в Ереване – да и по всей Армении, наверно – началось невообразимое. На балконы выскочили люди. На крыши выскочили люди. На тротуары и мостовые. Стреляли из ружей. Гудели автомобильными гудками. Кричали единым воплем. Пели. Танцевали. Шагали стихийными колоннами, размахивая флагами. Не час, не два, всю долгую ночь… И в этом чудовищном шуме – посреди выстрелов, гудков и песен – я лежал на кровати, навалив на ухо подушку, пытаясь поймать по плохонькому приемнику известия войны Судного дня. Весь следующий день мы ходили по городу, а они пили, пели, целовались и пожимали друг другу руки, старики в кафе и на уличных скамейках милостиво принимали поздравления, – торжество малого народа, который на футбольном поле победил народ другой… Мы подали документы на выезд, тайное стало явным, и к нам сразу пошли: храбрые среди бела дня, боязливые поздним вечером. Они садились на стул, поглядывали с диковинным удивлением, жадно выпытывали подробности. («Ой, – сказала старая еврейка, – пусть Додик на вас взглянет. Ему будет интересно».) И каждый непременно спрашивал: – Почему ты едешь? Ну почему? Такая квартира! Такая работа! Такие возможности!.. Расторгли договор. Вернули сценарий. Через пять месяцев ожиданий вызвали в ту самую организацию и объявили: мой выезд «противоречит государственным интересам». И начались годы отказа. Иссякли доходы. Отключили телефон. Участковый Иван Федорович, усталый капитан милиции, относился с явной симпатией, а мог и напакостить, очень даже мог. – Чего их держат? – спросила наша лифтерша. – Люди хорошие, – ответил. – Вот и держат. Не ходил по начальству – унизительно. Не писал жалобы – бесполезно. Можно сражаться с ветряными мельницами, нельзя сражаться с пустотой. Пришел Хайт Аркадий. Положил на стол деньги. Сказал: – Этого хватит. На пару месяцев. Потом соберем еще. Станут держать, хоть десять лет, будем приносить. Деньги были нужны, даже очень, но я не взял. – Найдите работу, – попросил. – Хоть какую. Хоть для кого. Работу мне нашли. Без имени-фамилии. По субботам шёл к синагоге узнать новости, выслушать слухи, понуриться или приободриться. Телефон отключен, на почту надежда слабая, а там, на улице Абрама Архипова, слухи о миротворце-президенте, о влиятельных политиках: «Киссинджер и Джексон… Джексон и Киссинджер…», – на кого-то надо надеяться, кому надеяться не на кого. А под крышей… …на верхнем этаже… …с видом на бульвар… …останется под переплетом без видимых перемен. Шкаф на прежнем месте. Стол под коричневой скатертью. Абажур в три рожка. Телевизор с занавешенным экраном. Вешалка в углу. Серая вата за двойными рамами, колотый сахар на столе, телефон в коридоре, где схоронились голоса родителей. Подрагивают стекла в огромных рамах. Тюль топорщится‚ запыленный. Бульвар бормочет невнятными голосами‚ извиняясь за всё. – Знаешь‚ – говорит он‚ – я бы чего-нибудь поел. – Ешь‚ – говорит она. – Открывай холодильник и ешь. Старенький‚ безотказный «Газоаппарат». Котлетка. Два помидора. Овощной суп на завтра. Конфитюр. Маслины в розетке. Зеленый лучок в банке из-под майонеза‚ нарезанный про запас. Две рюмки водки он выпивал прежде. С мороза. Перед обедом. Воротившись с работы. Две рюмки из граненого графинчика с притертой пробкой‚ в котором плавала лимонная корка. Отобедав‚ закуривал папиросу.