Выписали ему витамины, посоветовали: «Дышите глубже», и стал осторожничать, чтобы не спугнуть малые силы, которые притекают после чашечки кофе. Пошел к другому знатоку. Заплатил денежку. – Спотыкаюсь с недавних пор, падаю кой-когда, – что со мной, доктор? – Ноги не те, милейший. Не поспевают за желанием. – А у вас? – И у меня. – Оттого и спотыкаемся? – Оттого и падаем. Сочинителя не удовлетворило. – Какой-то я никакой, доктор… Ложусь старенький, встаю не молоденький. Знаток выслушал его, тяжко вздохнул: – Вам надо взлетать. Воспламеняться духом. Полезно для самочувствия. И записал на бланке: «Один взлет, одна посадка. Раз в две недели». Повертел в руках рецепт, сказал задумчиво: – Знал я летуна... Кричал после двух стаканов: «Порхать желаю! Порхать!..» Вышагнул с девятого этажа. – Это вам не грозит, – успокоил знаток. – Разбежался, набрал высоту и в полет. Над морем. Над горами Моава. Преодолевая силы притяжения и государственные границы. Пошел из кабинета, но тут же вернулся: – Давай вместе. Вместе не боязно. – Рад бы, – ответил исцелитель, – да не могу. Двадцать горемык на взлет. Следующий! На выходе углядел извещение: «Добавлены вечерние часы приема. Для экстренных случаев». Порадовался. Сказал себе: – Жить стало легче в экстренных случаях. Жить стало веселее… Встрепанная ворона, перья на стороны, с интересом разглядывает его, склонив голову. Сочинитель ей занимателен, стареющий в пыли писаний. – Жалко терять дни, – говорит он. – Зачем они тебе? – говорит она. По вечерам он выходит на прогулку в фуражке скрипача на крыше. Никого нет‚ лишь луна перекатывается по крышам в щедроте полнолуния‚ взглядывая украдкой. У него молодое лицо с приметными морщинами, слишком молодое для его возраста‚ шевелюра в проседи‚ и он любит поиграть согласием слова и слога: «...сходя в могилу безпотомственно, при неплодной царице...» Драный полиэтиленовый мешок пошевеливает лохмотьями на верхушке тополя. Он вечен, этот мешок, потому взывает с высоты: «Старичок! Всё шустришь понизу? Не пора ли в компост?..» На вершине холма останавливается‚ разглядывая желтизну самоцветов‚ ненароком просыпанных по окрестностям. Густоту синевы‚ чернотой утекающей за окоём. Автомобильные фары на дальнем шоссе: светлым обещанием на подъеме, рубиновым расставанием на спуске. Опадает донизу белесая взвесь, укладываясь на ночлег, глушит огни, заглатывает очертания холмов. – Завел бы себе собаку, – наседают жалостливые. – Ты идешь, она впереди бежит. Всё веселее. – Не нужна мне собака, – отвечает без улыбки. – Я и сам могу. Впереди себя. Сух‚ крепок‚ невысок‚ на глаз зорок‚ на кожу чист лицом и под одеждой‚ к чему допущены посвященные. Тело слушается без прекословий, оставаясь неутомимым на долгом затяжном подъеме или в разгуле чувств – имеются тому подтверждения. Возвратившись с прогулки, грызет сухарики, смакует малыми глотками чай с лимоном; кукушка на костылике выскакивает наружу, пожалеть или ужаснуться, поспешно убирается обратно. Сутулые одногодки подстерегают под кряхтенье-вздохи-недомогания, а ему присылают из-за океана журналы мод‚ хоть и не заказывал, ему‚ лично ему‚ с красотками в одеждах и без: «pearl blue… hot pink… warm nude…», как пробуждают напоследок‚ не дают заглохнуть желаниям‚ чтобы продержался подольше на финишной прямой. А уж потом спад‚ спад‚ спа... «Слушайте все! – возглашает ликующий старик, страстен и кипуч. – Этому человеку многое интересно и кое-что доступно. Пусть другие стареют, а он посидит в сторонке». Вступает опечаленный, уныл и занудлив: «Что ему доступно, что? Мужского естества на пятачок». – «Хоть на копейку – следует потратить». – «Через мой труп!» – восклицает старик опечаленный, не надеясь на чувственные утехи. «Не разбрасывайся нашим трупом. Он может еще пригодиться…» Каждому дарован свой час… …редкостный, неповторимый – не упусти его. Проходят дни. Утекают недели. Подступает миг, заранее негаданный, чудом явленным по телефону: – Забери меня. И он бежит. Едет. Снова бежит. – Челове на исходе! Торопится на свидание! Это хотя бы ясно? – Это ясно. И это замечательно. Всё меньше нежданностей на пороге обитания, даже смерть не вызывает удивления, но теперь, но вот... Луна выкатывается над головами. Небо бездонное, темнее синего. Стена Старого города, подсвеченная к вечеру. Покой и безлюдье. Она ожидает на скамейке, тайная его подруга. Садится рядом. Ладонь кладет на ладонь. Молчат. Обвыкают после разлуки. Седоголовый, кареглазый, подростковый на вид, в растерянности от позднего счастья, и светлоокая, иного возраста, глаза бездонные, нараспашку, в пробой чувств, оставляя навеки в ослеплении. Хочется ее защитить, очень уж раскрыта! Хочется уберечь – от кого?.. Такой захлёб! Таких чувств! Седоголовому не под силу. Сосны вокруг, прямоствольны, высокомерны, неспешно покачивают верхушками, разглядывая странную пару. Привалившись к дереву, сидит музыкант, издавна не молодой. Вскидывает трубу к небу, зажмурив от усилия глаз, хочет докричаться, вернуть ту, которая ушла: «Dance me to the end of love…» Умоляет, западая на ноте: «Dance me… Dance me… Dance me…» И стаканчика рядом нет. Нет стаканчика для подношений. – Не уйду отсюда. От неба – темнее синего. От сосен. Скамейки. От глаз твоих... Хочется повиниться перед ней из-за сроков, ему отпущенных. Хочется что-нибудь подарить, хочется всё подарить, начиная с самого себя, – но куда, куда отнесет щедрые дары, требующие разъяснения своим появлением? Где-то надышано возле нее, кем-то населено: плащ на вешалке, головы на постели, тапочки на полу в ночи хрупкого согласия… Тянет позвонить в неурочный час, глаза в потолок, отблеск фонаря в лихорадочном нетерпении, – окатит холодным безразличием: «Абонент временно недоступен». Ликующий старик нежен и светел, старик опечаленный прост и задумчив. Темнеют ее глаза. Требовательны, огромны от слез. Нависает над ним – и умоляюще яростно, сжимая кулаки: – Обещай десять своих лет! Десять, не меньше!.. – Я попробую. Не сыскать его доли. В ее будущем. – Уведи, – просит ее. – Уведи подальше от привычных обыкновений, выкажи мне неведомое. Тут родилась, выросла, полюбила – город тебе откроется. Слушает, склонив голову. Волосы падают на лицо, закрывая глаза. Войти в чью-то память, как шагнуть за раскрытую обложку, которая не помеха, – берет за руку, тайная его подруга, ведет за собой. К стенам, оглаженным ее руками, к тротуарам ее шагов, звукам, запахам. Редкие машины высвечивают фарами. Странниками шагают по улице, которая днем называется Яффо, а ночью меняет имя. Ветер гоняет по асфальту прозрачные пакеты, самые отчаянные из них лихо взмывают к небесам, с шуршанием уносятся за крыши. Обвисает доска у подъезда: «Памяти тех, которые были счастливы в этом доме». Кошка на мусорном ящике – цвета угольного, испепеленного – провожает взглядом. Голова маленькая, глаз безумно зеленый: сторожкий, мускулистый зверь, горло готовый порвать за право на объедки. Подступает минута затаённых видений. Стены отбрасывают тени давних строений, разобранных за ненадобностью. Поворот налево отправляет их направо, поворот направо возвращает назад. – Куда теперь? Пара туфель поперек тротуара. Черных. Тупоносых. Начищенных гуталином. С язычком и без шнуровки. Шел прохожий и шел, а потом разулся, дальше пошагал босиком. Или в носках. – Туда, – решает она. – Вслед за ним.