Сворачивают в ту сторону, идут, поспешая, хотя торопиться им некуда, держатся за руки заблудившимися детьми, оглядывая окрестности. – Мы не потерялись? Улыбается: – Пока нет. Узкий проулок меж каменных стен, двоим не разойтись. Страж на входе произносит пароль: – «Счастлив человек, который не ходил по совету нечестивых…» Продолжи. Она продолжает: – «… и на пути грешников не стоял…» – Теперь ты. Седоголовый завершает: – «… и в собрании легкомысленных не сидел…» – Проходите. Идут дальше. Забираются в дворы-закоулки. – Что я сказал? Тому, на входе? – Первый псалом Давида. Самое начало. – Я же его не знаю. – Теперь знаешь. Дверь открыта. На пороге стоит мужчина, лица не разглядеть. – Нам сюда. Магазин деревянных игрушек, открытый ночью. Зайчики на витрине. Солдатики в красных шапках, изготовившиеся к бою. Сороконожки на крохотных колесиках. Чисто. Тесно. Неспешно шелестит вентилятор. Посреди магазина примостилась на стуле старушка. Бусинки насыпаны в подоле, она их перебирает негнущимися пальцами, по сторонам не глядит. Мужчина немолод. В глазах нет надежды на лучшее. – Вот сидит мама моя. Не слышит, почти не видит. Живет в себе, настоящего не приемля, казалось бы, для чего? Но я улыбаюсь ей, она улыбается: мы довольны. Кот с барабаном на прилавке. Мышонок. Утка с утятами. Седоголовый шепчет: – Он кто? – Еврейский папа Карло. От него ушел Пиноккио. Улетел за океан. – Куплю мышонка. Его порадовать. – Он не продаст. Папа Карло подтверждает: – Купить нельзя, но поиграть разрешается. Посидеть в домике или на лошадке. – Мне на ней не поместиться. Не привести ли внучку? – Привести можно, даже необходимо, но вряд ли вы нас найдете. Магазин игрушек «Katz & Co». Катц перед вами, а «Co» – моя мама. Мы же Минтц, Швартц и Шультц. Чтобы покупателя запутать. Он вздыхает. Они вздыхают. – Почему ночью открыто? – спрашивают. – Потому и открыто. Закрывают магазин от поздних покупателей, а к нам и без того не придут. Возникает вопрос: какова наша прибыль? Возникает ответ: никакая. По правилам арифметики: плюс-минус, доход-расход, давно пора умереть. Но мы живы, нам с мамой хватает. Он огорчается. Они огорчаются. – Сын родил внучку мою. Включаю компьютер, вижу ее на экране: виртуальный дедушка, виртуальная внучка. Мама спрашивает: «Она в ящике?» Нет, говорю, она далеко. «А кто в ящике?..» Он всплескивает руками. Они всплескивают. – Раньше жили вместе, под одной крышей. За стол садились вместе. Теперь отдельно. Клетка под потолком. На жердочке примостился попугай, как будто вырезанный из просоленного бруска, выкинутого волной на берег. Веко на глазу опавшее. Взгляд застывший. Профиль задубелый – римского патриция. Папа Карло рассказывает: – Существо говорящее, возможно, мыслящее. Разговаривал с мамой, делился сомнениями, советы подавал, и замолчал. «Старая стала, – решила. – Со старухой какой интерес?» Ветеринар определил: редкая для птицы болезнь, одеревенение тела. Понес к мудрому старцу: глаза ясные, лик светлый, руки конопатые, в ря?бинку, – осмотрел попугая, сказал: «Мы с ним ровесники. К нашему возрасту и ты одеревенеешь». Оглядывает их, достойны ли доверия. Приходит к выводу, что достойны. – На той неделе. Помните?.. Перевели страну на летнее время. Забрали час, целый час! И я в сомнениях… А если не вернут его, наш час? – Вернут, – обещают без уверенности. – Прежде возвращали, должны и теперь… Они возвращаются по узкому проулку, губы ее обметало словами: – Милый, теперь твой черед. Увлеки в улицы свои и дома. Туда, где находкам нет конца. Нет конца и потерям… …чтобы взлететь через две ступеньки на верхний этаж, встать у окна его детства, углядеть напротив дом с колоннами, крыши, крыши и крыши, откуда наплывало марево мечтаний, которому не стать ее маревом… Тайная подруга приводит его к своей машине, срывается с места, прокручивается по переулкам, тормозит возле торговца цветами. Выбирает букет подсолнухов, показывает издалека: взять? Жест ее – родной, семейный, жест его – понимающий, принимающий, после чего надо ехать в их обитание, которого нет, поставить букет в вазу, накрошить овощи для салата, сдобрив горчичным соусом, разлить вино по бокалам, разломить темный, туго пропеченный хлеб с вкраплением зёрен, ужинать без спешки, пустой болтовни: единые помыслы, незамутненные чувства, – комнаты вберут их теплоту, стены напитаются приязнью, а чуждые им люди, в тяготах вздорного пребывания, попытаются угадать, какие жильцы обитали до них так вдумчиво и осмысленно, отчего этот дом, не ставший для них приютом, бережно и упрямо хранит память об ушедших, их тихий смех, молчаливое согласие, сцепление оголенных рук? Где они будут стоять, те подсолнухи? Кого радовать?.. Машина оранжевой капелькой стелется над асфальтом. Бесшумно. Заворожено. Красные огни светофоров продлевают их встречу. Радио ворожит-тревожит: «Dance me to the end of love…» Довозит его до дома. Взрёвывает мотором – закружить по городу, по окраинным его улицам, вписываясь в повороты на ноющих покрышках, проваливаясь в низины, взлетая на верхушки холмов, изливая отчаяние до последней капли бензина. Тот же конверт, поспешно надорванный… …та самая бумага, посекшаяся на сгибах. Прежнее незалеченное расставание. «Здравствуй, милый! Навеки теперь здравствуй! Давно не писала тебе: о чем писать? Давно не бежала к тебе, всё забросив и всех. Что мне досталось? Годы не сеянные. Что мне осталось? Песок в кулаке. Хотела ребенка от тебя. Хотела ребенка для себя. Тут‚ теперь‚ назначенный мне предел. Зажигаю свечи. Окуриваюсь дымком воспоминаний. Скоро выйду из дома, доеду на метро до нужной остановки, зайду в рентгеновский кабинет, они отведут глаза, и покачусь под скорый уклон, под вяжущую пахучесть больного тела, постылых микстур, – нет сил надеяться‚ мужества верить‚ только убежать‚ спрятаться‚ пересидеть… Врач сказал: ”Болезнь не позор, краснеть нечего”, – я согласилась. Порой кажется, нет меня, разве не похоронили еще; да и то, я уж старше отца, матери, брата, на которого глядела снизу вверх. Он знал про нас, про тайную к тебе любовь (вывела, наконец, запретное слово), а я мчалась, сломя голову, выкроив из семейной участи пару часов, прихватив четвертушку пирога, испеченного накануне, – ты не спрашивал, кому достается остальное, ты меня оберегал, а может, оберегал себя… Вот тебе к утешению, свет мой в окошке. Бегство вдвоем, впопыхах, под невозможным предлогом, поезд с натугой на подъеме, дым из трубы – тогда еще дымило, желтенький цветок на обочине, замедленно проплывающий в памяти, мазанка с двумя койками – рубль за ночь с каждой, из которых одна оказалась лишней, муравьи на столе, на окне, повсюду, а к ночи скала у воды, узкая полоска гальки, купания на притихшей волне, обнаженность в призрачном свечении; поверху проходили пограничники, спугивали фонарем, море ворочалось в скальных разломах, укладываясь на покой, – лучшего у меня не было.