Взглядывает на гостей старческая пара. Угасшие тела‚ выдубленные на солнце лица‚ размятые трудом ладони‚ измочаленные мускулы‚ истаявшие порывы. Волнения не по возрасту. Излишества не по карману. Взяли по стакану сока‚ горку салата‚ булочку на двоих‚ не осуждают – не одобряют: «Рано распустили ремни. Рано начали жировать, чего нам не простят. Другим не прощают‚ но терпят‚ а нас не захотят видеть в покое и довольстве». – Неужели я съедал так много, Шула? – Ты не съедал, Шими. Много у нас не было. Вот и чаровница за столом… …в кольцах-серьгах-ожерельях, обвешанная браслетами и ухажерами, – не насытиться взором. Ее зовут Авигайль‚ и Кугель сходит с ума от такого имени. – Шими‚ ты помнишь? Я тоже была хороша. – Очень даже, Шула. – Да и ты, Шими. И ты. Толстуха – переливчатая, шуршащая, жужелицой со сложенными крыльями – щурится на красавицу. – Когда позволяла фигура, – вздыхает жужелица, – не позволяли средства. Теперь средства есть, а фигуры нет. У нее узкие бедра, у Авигайль, тонкие руки, вечная сигаретка в длинных пальцах. Обтянута платьем‚ которое не столько скрывает‚ сколько обещает. С линией тела вознесенной. С гривой тяжелых смоляных волос‚ куда хочется упрятать лицо и затихнуть. Боря притрагивается к ее запястью, разглядывая кольцо на пальце‚ дымчато-золотистый камень под цвет глаз. – Камень топаз. Помогает сдерживать порывы плоти. – Знаю‚ – отвечает без усмешки. – Потому и ношу. Промелькивает в глазах, на единый миг, анфилада потайных пространств‚ куда можно отправиться и не вернуться назад. Голос глуховатый‚ с трещинкой‚ эхо скрытых глубин и потаенных страстей‚ гулкая пустота безмерного колодца‚ сберегающего воды на дне. Боре нравится эта женщина, даже очень, но возраст, что делать с возрастом? – Будь я помоложе... – Будь я постарше, – слова окрашены обещаниями. – Готовься. В следующем появлении на свет будет у нас роман. И Боря готовится. Проходят двое – густота синевы на щеках‚ носы с горбинкой‚ кривоватые ноги обтянуты джинсами, в которых не умещается мужское великолепие. Один говорит другому, глаз не отрывая от гривы смоляных волос, ног с дерзким подъемом, от линии тела вознесенной: – Когда вижу такую женщину, снова начинаю ненавидеть ашкеназов. – Почему‚ Дуду? – Это их раввины отменили многоженство. Кому оно мешало? – Давно отменили‚ Дуду. В десятом веке! – С тех пор ненавижу. Появляются запоздавшие гости со страниц. Из одинокого своего затворничества. Общее привлекают внимание. Издавна больные, калечные от рождения, с телесными огорчениями, не приведи Господь! Кисть подвернута. Спина согнута. Нога с ногой вразнобой. Говорливые, потревоженные, перекликиваются друг с другом: – Возьмем рыбу в тесте… – Курицу по-китайски... – Пару салатов... Они даже танцуют, те, которые могут. Которые не могут, топчутся на месте в мучительной неуклюжести, продираясь через накопленную застенчивость, не в ладах с музыкой, с немощными своими телами. Но им нравится, им очень нравится; когда музыка умолкает, танцуют без музыки. Задумчивый страдалец, самый из всех увечный, в недугах души от натужного потока мыслей, – слезы его проливные, задавленные, отстоявшегося отчаяния: – Букашки-таракашки, жучки-козявочки… Их и не видно по малости, а у них – крылья. Крылья!.. К нему спешат. Его утешают. – Мамеле… Тателе… Намучились вы со мной! Мамеле, тателе… А вот и молодая пара: влюбленность видна с расстояния, не утаить. Ноги у нее слабы. Голова у него велика. Она двигается нестойко, с видимым усилием, робко ему улыбаясь, а он забегает вперед на десяток шагов, поворачивается, шагает навстречу, задыхаясь от ощущений. Чтобы приблизиться, притронуться, промычать мало различимое – языку не поместиться во рту. Но она понимает, она его понимает… Девушка исчезает по неотложной потребности, а он бродит меж танцующих, лучится счастьем, призывая порадоваться за компанию, слюнка стекает на подбородок. Она возвращается, принарядившись, шарфик на шее, браслет на руке, и он спешит к ней по залу, притронуться и промычать свое. Опечаленный старик взглядывает на них неотрывно, в тоске по чувству. Грустно ему, неукладисто, унылость обвисает на плечах, не снести одному. «Неприютный ты у меня, – скажет ему ликующий. – Нашел кому завидовать». – «Понимал бы…», – скажет в ответ. Ходит по залу мужчина… …легкого, с вида, подпития, с бутылкой в руке. – Попрошу уважить. Садится за стол. Разливает по бокалам. – Праздник! У меня праздник. Закончил выплачивать ссуду на квартиру. Двадцать годков‚ понимаете‚ двадцать! – Поздравляем‚ – говорят ему. – Поздравления приняты. Не объявить ли этот год юбилейным? Развесить знамена‚ произвести салют с балкона, прислать самому себе корзины цветов, выпустить памятную медаль с надписью по кругу: «Не опасайтесь больших расходов. Опасайтесь малых доходов». Видно‚ что человек под градусом‚ но уважения к себе не теряет. – Неделю гуляю. И еще буду. Попрошу почтить. Чокаются. Отпивают по капельке. Нюма не держит паузу: – Спрашивал прежде, спрошу и вас: почему уехали оттуда? Отвечает незамедлительно: – Евреи улетали. Кругом пустело. Подрастет доченька, а жениха не отыщешь. Вновь берется за бутылку: – Доченька замуж выходит. За доченьку следует выпить. Мрачнеет. Отставляет бокал. – Родился непоседой, с рюкзаком за спиной. Хотел обойти здешние края – и двадцать лет отсидел на работе, не сбежать. Ссуда все жилы вытянула. – Она же закончилась. – Доченьке надо помочь. Влезаем в кабалу, еще на двадцать лет. Взглядывает внимательно‚ не переживают ли. Они переживают. – Сворачиваем знамена. Отменяем юбилеи. Для доченьки можно и потерпеть. Уходит к другому столу. Размякший от жалости к самому себе. Доносится оттуда: «Попрошу уважить...»