Гремит музыка. Зашкаливают децибелы. Ицика с Ципорой усаживают на стулья‚ поднимают к потолку‚ кружат в танце: радостно до слез, и проглядывает далеко-далеко. Боря Кугель отплясывает посреди зала‚ выбрасывая на сторону тощие ноги с раздутыми коленками. Нюма Трахтенберг не танцует, Нюме хочется, чтобы и его закружили на стульях, только пока не с кем. Сутулится за столом старушка-бродяжка, явившаяся без приглашения. Сумки стоят на полу. Локти топырятся на стороны‚ оберегая завоеванное пространство. Беззубые десны трудятся над куриной ногой. – На черный день копишь? Пышнотелая соседка дрожжевой сытости опасливо отмахивает ресницами, оглядывая страховидную старуху: – Коплю... – Дура. Чернее не будет. Догладывает куриную кость‚ подбирает гарнир до невидной крошечки‚ допивает сок из бокала. – Дети есть? – Есть. – Храбрая какая… Мужчина с брюшком‚ напрыгавшись до упаду‚ отваливается на спинку стула. Его не устраивают нынешние министры‚ экономика с биржей‚ евреи-арабы‚ прочие несообразности, – возможно‚ он прав. – Балаган‚ – говорит. – Кругом балаган. Везде и во всем. Голосовал за левых. Голосовал за правых. За дурацкий список‚ который никого не представлял и никуда не прошел. Торчал перед телевизором‚ выуживая по всем каналам, выбирал омерзительных единомышленников и терял преданных друзей. Это его раздражает. Вгоняет в неизлечимые неврозы. Пятнами покрывает от аллергии. – Перестаю доверять себе. Опыту своему. Убеждениям с привычками. Если не способен отличить идиота от нормального человека, значит, идиот – это ты. Его слушают с интересом. Ему поддакивают. Велик‚ очень уж велик заряд на малом пространстве. Мы развернуты магнитными стрелками, юг-север. Глухи, слепы, недоверчивы. Разумные отсиживаются по укрытиям‚ себя не являя. Крикуны верховодят на сборищах в наготе заверений. Путаются намерения и понятия. Обидно не то‚ что врут‚ а то‚ что думают, будто ты им веришь. – Ерунда, – возглашает суровый гражданин, которому всё известно. – Нам нужен диктатор. Сухой. Жилистый. Изготовившийся перед прыжком. – Не надо диктатора‚ – просит Нюма Трахтенберг. – Надо. На пять лет. Предписать каждому, что делать, и взыскивать‚ если упущено. – Мы уже нахлебались. Поверьте нашему опыту. – Какое нам дело до чужого безумия, – говорит мужчина‚ распознав по акценту Нюмы страну прежнего его пребывания. – У нас будет иной диктатор. – Не бывает иных, – возражает Нюма. Одни пишут книги по истории. Другие их читают. Ошибки предыдущих им известны. И идеи. И лозунги не изменились: где взять иные лозунги, дабы прививать добро принуждением? Гремят марши. Шагают колонны. Чужой опыт не упрячешь за пазуху‚ но кто-то остерегает‚ кто-то вечно остерегает слабым‚ надорванным голоском: «Не идите туда! Там мы уже были. Только что оттуда!» Но они шагают. Шагают и шагают… «Эти русские»: как они многословны! Бродит по залу Меерович-Лейзерович… …являя миру иудейский нос и иудейскую скорбь, локти прижимает к телу, чтобы не занимать лишнего места в пространстве. – Меерович, раскиньте руки, – выговаривала Циля, его благоверная, в крайнем недовольстве. – И не спотыкайтесь о всякую тень. Не прежние вам порядки. Но он не доверял порядкам. Ни прежним, ни нынешним. Даже голову не вскидывал – взглянуть свысока; свысока у него не получалось. – Не могу не поделиться возникшими у меня сомнениями... – Вы мне противны, Меерович. Я от вас опухаю. Она опухала раз за разом в нескончаемых излияниях материнского молока, но однажды Меерович решительно вышел из спальни. В семейных трусах до колен. – Циля, – сказал. – Мы уезжаем, Циля. На историческую родину. Циля разделывала на кухне зеркального карпа. Ответила Циля, решительно и бесповоротно: – Утряситесь, Меерович. Родина – моя квартира. Я опухаю, Лейзерович. От ваших прожектов. Пойдите на проезжую часть, возьмите шмат грязи, бросьте себе в лицо и успокойтесь. – Мы уезжаем, Циля, – повторил. – В Эрец Исроэл. – Покиньте кухню, Меерович. Мы никуда не едем. Но он уговорил ее – отправиться за кордон с детьми, собакой, двустворчатым румынским шкафом, и сразу же получил отказ, потому что его отъезд противоречил «государственным интересам». Прилетали заокеанские сенаторы, спрашивали: «Давать ли Советам поблажку в торговле?», Меерович отвечал сурово: «Не давать!», и газеты всего мира печатали на первой полосе: «Меерович-Лейзерович считает: Советы не заслуживают поблажки!» Приехал в Святой город, навалились хлопоты вживания, не появляются больше сенаторы, ни о чем не спрашивают, а это, согласитесь, трудно вынести. Вот человек‚ которого забодали обстоятельства. – Кугель, – мается Меерович. – Помнишь, как мы стояли на баррикадах? – Нет, – отвечает Боря, – не помню. И баррикад не было. – Врешь ты всё. – Вру, – соглашается. – Но частично. – Скучное ты существо, Кугель. Я бы с тобой не пошел на штурм твердыни. Смотрит подозрительно, не смеется ли? Нет, Боря не смеется. Вдыхает воздух в волнении. Шумно выдыхает. – Брата моего помнишь? – Помню брата, – отвечает Боря Кугель. – На тех же баррикадах. – В Германию уехал. На их пособие, которое сытнее здешнего. Пишет оттуда: «Теперь не та Германия. Не та. Немцы – они другие». Отвечаю ему: «Они другие, да я тот же. С той же незалеченной болью». – Правильно отвечаешь, – одобряет Боря. – Слушай сюда, Меерович! Я люблю тебя, Лейзерович, и пойду с тобой даже на штурм твердыни. Возле неприхотливого завала камней активист Рацер распределяет должности. – Вы нам нужны, Зельцер. Мы вас делегируем на съезд. Кооптируем в президиум. На вас будет культсектор и контакты с прессой. – Рацер, – отвечает Зельцер и пихается пузом. – Я вам не мальчик, Рацер. Я буду заместителем, Рацер, или никем. – Никем, – соглашается Рацер, особа с короткими ручками, которого следует опасаться. Идет по залу, выискивая жертву. Произносит углом рта, не глядя на собеседника: – Нам требуются люди на местах. Честные и проверенные. Вы нам нужны, Бердичевский. Мы вас назначим ответственным за пенсионеров. – Нет, – говорит Бердичевский. – Да, – говорит Рацер. Деловитый и озабоченный. Нахрапистый и пугающий. – Готовьтесь, – призывает Рацер. – Завтра. В восемь тридцать. Выйдете на трибуну и начнете собрание. – Я не умею, – говорит Бердичевский.